— Почему, почему он так сделал, Гедиминас?! — воскликнула Аквиле; ее голос гулко прозвучал в пустой комнате.
— Не знаю, — буркнул он, еще не сбросив оцепенения. — Наверное, каждый человек артист в жизни. Когда возникает вопрос, уходить со сцены или продолжать игру, тогда он и показывает свое истинное лицо.
Аквиле резко встала.
Гедиминас понял: надо было утешить ее, приободрить; она пришла сюда в надежде, что он рассмеется ей в лицо — какая чушь, я, мол, слишком хорошо знаю Адомаса, чтоб поверить такой напраслине! Она бы уцепилась за спасательный круг и постаралась сберечь в себе призрачную надежду. Но он не посмел кривить душой.
«Что он сделал с этим несчастным летчиком? — думал он, уже лежа в кровати и уставившись в холодный мрак комнаты. — Отдал немцам, сочинив правдоподобную историю, чтоб оправдать „находку“? А может, просто-напросто прикончил и закопал где-нибудь? „Видит бог, я этого не хотел, лапочка, но раз речь идет о судьбе всей семьи…“ И убедил себя, что прав. Ну что значит один умирающий человек, когда ежедневно сметают с лица земли тысячи здоровых? Бугянис не таких молодцов (да еще своих, литовцев!) отправил на тот свет…»
Гедиминас испугался, что может об этом думать с иронией. «Неужели мы так и не были настоящими друзьями?» Он вспомнил гимназические времена. До четвертого класса, когда Адомас, оставшись на второй год, бросил школу, друзья называли их Патом и Паташоном, а родители говорили: «Адомас с Гедиминасом вместе встают, вместе ложатся». Или: «Их водой не разольешь». Адомас был на два года моложе Гедиминаса, но крупнее, рослый не по годам, кроткий и благодушный; правда, иногда вдруг заводился и пускал в ход кулаки. И Гедиминасу стало жалко, как невозвратного прошлого, того румяного крепыша в бархатной гимназической шапочке, которая смешно сидела на его крупной голове.
«Надо бы звонить во все колокола: друг гибнет, друг гибнет! А я что? Делаю все, чтоб разминуться при встрече, а если не удается, говорю не то, что следовало бы».
Правда, однажды он сказал ему:
— Бросай свой проклятый мундир.
— А кому от этого станет лучше, лапочка?
— Тебе самому, болван.
Адомас оскорбительно рассмеялся и ушел.
«Что изменится, если тот же мундир наденет другой? Разве что жизни двух людей (только двух!) пойдут по иному пути, но адская машина все равно будет громыхать дальше. Адомас спасется, а вместо него погибнет Юргис или Никодемас. Да, они не твои друзья, но ведь тоже люди, может, и получше Адомаса. Ты не можешь вытащить из ямы одного, не столкнув в нее другого, — а такой непременно найдется, как находится у часовщика деталь взамен изношенной.
Все мы носим в себе начала добра и зла, смерть и жизнь, осуждение и оправдание. Не кто-нибудь другой, а только я сам волен выбрать одно из двух. Мне говорят: „Прыгай в яму!“ Могу прыгать, могу не прыгать. От меня, только от меня зависит, умру ли я человеком или подохну, как скотина, заколотая ножом мясника. Положим, мне нужен совет, как лучше устроить свою жизнь. Я принимаю его с благодарностью, но не завидую советчику, поскольку тот частенько сам не понимает, какую страшную ответственность он берет на свою совесть».
С этими мыслями, снова запершись в своей надежной крепости, Гедиминас заснул. Где-то за толстенными стенами мелькнула бледная тень Адомаса, зашуршали знакомые шаги. «Ушел…» — с облегчением подумал он сквозь сон. В мире два с половиной миллиарда человек блуждают в поисках своей дороги. Какой мудрец укажет каждому правильную? Кто решит загадку нашей жизни?
…Извечную, мучительную тайну,
что не разгадана вовек…
…Откуда он пришел? Куда идет он?!
Скажите, что такое — человек?
VII
Назавтра после обеда Гедиминас поехал обратно в Краштупенай. Дождя не было давно, но влажная земля липла к шинам велосипеда, — с самого утра в воздухе висела мельчайшая, вроде тумана, изморось. Гедиминас все еще видел ощетинившийся редкими травинками песчаный холмик у дороги, на который, проезжая мимо, он положил букет прихваченных заморозками астр; сосна, растущая у семейной могилы, как и придорожные деревья, застывшие в белесом пространстве, роняла крупные капли, и всю дорогу он ощущал мраморный холод мертвой земли. А когда в тумане стали проступать смазанные очертания башни костела и первые домики предместья, Гедиминасу подумалось, что этот город за мокрой мглой смахивает на кладбище его родной деревни — с тяжелыми могильными крестами, обступившими деревянный шпилек часовни. Сквозь завесу мельчайшей водяной пыли он разглядел приземистую, квадратную фигуру — могильную плиту, медленно ползущую с горки, за которой уже начиналась мостовая. Гедиминас хотел побыстрей прошмыгнуть мимо, но горка была крутая, а дорогу развезло. Запыхавшись, он соскочил с велосипеда и, вытащив из кармана платок, принялся вытирать лицо.
— Добрый вечерок, господин учитель, — промолвила могильная плита, превратившись в Матавушаса Пуплесиса.
Гедиминас приподнял шляпу.
— Задержался ты в городе, дядя Матавушас… Не успеешь засветло домой, — заметил он, почуяв водочный душок.
— А я привычный, господин учитель. Каждый второй день в Краштупенай. Баба уже боится, как бы себе городскую не завел. А чего мне зевать? В городе барышни чистые, надушенные, не то что моя, вечно сывороткой воняет. Выберу бабу дюжую, лицом пригожую, да не одну, а с кучей деток, чтоб самому потеть не пришлось. Заживу барином! А кому спасибо? Нашей глубокоуважаемой полиции, двух дней она не может прожить без Матавушаса Пуплесиса.
— По ночам нынче ходить опасно, дядя Матавушас. — Гедиминас положил руки на руль, собираясь трогаться дальше, но Пуплесис застыл на дороге, расставив ноги, понурив большую голову, и, точно бык на красную тряпку, пялился на переднее колесо велосипеда.
— Опасно? — буркнул он, не тронувшись с места. — А как же, а как же, господин Гедиминас. Ночью не мудрено в колодец или в яму угодить. Да и днем всякое бывает, господин Джюгас. Встретишь человека из своей деревни — вроде старые знакомые, а говоришь с ним и думаешь, верно ли ты сказал… Все мы стали чужими, господин учитель. Если б не знал, что ты сидел в Лауксодисе у своего старика, мог бы подумать — возвращаешься из Ольшаника, хоть он и не в той стороне…
— А что я там потерял? — раздраженно спросил Гедиминас. Он не любил Пуплесиса, как и всех прочих, которые с трудом читали газету, но, взяв власть в свои руки, с легким сердцем принялись разрушать старый мир, на фундаменте которого стоял и их собственный дом.
— А что там потеряли господа полицейские да белоповязочники? — Пуплесис все еще стоял, расставив ноги, засунув руки в карманы полушубка, крытого серым домашним сукном. Багровое лицо блестело, как полированное. — Что там потеряли краштупенайские евреи, господин учитель? Скажешь, им хотелось отправиться в Ольшаник и улечься в могилы, на которые никто не положит камня, как велит их обычай?
Пуплесис пошатнулся, раскололся надвое и, бешено вращаясь в алом вихре, стал уходить в землю.
— Не болтай лишнего, старый шут! Ты пьян, разрази тебя гром!
— Я и правда болтаю, господин Джюгас, но мне один черт. Пойду как-нибудь отмечаться, сунут в грузовик — и Пуплесиса как не бывало. Был зубастый старик, скажут люди, жрал стекло и гвозди, а вот мягкую свинцовую пульку сжевать не сумел.
Гедиминас налег грудью на руль.
— Быть того не может… Стариков, женщин… Безоружных людей… Врешь, Пуплесис! Вечно у тебя шуточки! разве этим шутят!..
Один башмак Пуплесиса — набухшая грязная жаба — оторвался от земли и легонько постучал по шине велосипеда.
— Эти шутки не мы с тобой шутим, господин учитель. И слава господу, что не мы…
Башмак вернулся на место, затем оба башмака чуть подались вперед, и Гедиминас почувствовал на плече тяжелую ладонь, но только на миг. На такой короткий миг, что подумал, не почудилось ли ему это. Он выпрямился, но квадратная фигура Пуплесиса уже исчезала за стеной измороси. Впереди, где-то за грудой домов, по-совиному ухал маневровый паровозик. Его жутковатое уханье было нереальным, как и все вокруг.
Гедиминас катил велосипед через весь город и не мог отделаться от гнетущего чувства, что на самом деле нет ни людей, хоть они и приподнимают, здороваясь, шляпы, ни домов, ни улиц, да и его самого нет — все одно воображение, иллюзия, рассказанная кем-то сказка. Барышня Онуте сидит у окна, закутавшись в белый пуховый платок, но и ее нет. И если она обрадовалась, увидев его, и заплакала, рассказывая о том, «что тут творилось», то лишь потому, что ему хочется, чтоб это было так. Должны же быть в мире люди, не разучившиеся плакать и смеяться!
— Это страшно, господин Гедиминас! Мы слышали стрельбу — сколько тут до этого Ольшаника! — но кто мог подумать… Они до полуночи гуляли у братьев Моркайтисов и шлялись по городу, хвастались своими ужасными подвигами. Приличные женщины, ясно, не захотели иметь с ними дела, и они стали бить окна… Вмешался немецкий патруль, началась перестрелка. Одного отвезли в больницу едва живого. Светопреставление, господин Гедиминас! Утром я встретила Ниёле, бабу вахмистра Бугяниса. На руке золотые часики, каракулевое пальто, что в прошлом году справила жена ювелира Манштейна. Недолго она его носила, бедняжка… А Манштейну повезло — вернули живого из Ольшаника. Проговорился, что спрятал драгоценности, но сказал — пусть у него язык отсохнет, если они дознаются, где спрятал. А они хотят любой ценой заставить старика заговорить.
