— А хочешь, я тебе их подарю? — прищурившись, предложила Татьяна. — Возьму и подарю. Скворцов мне, а я тебе… На вот, возьми… Он мне еще привезет, — заторопилась она, — опять поедет и еще привезет, этот самый гражданин Скворцов. А тебе я подарю. Что, не мое право? — возбужденно и громко спросила она. — Может, не могу подарить? На, бери!
— Не надо, спасибо…
— «Спасибо» себе оставь. Бери…
— Чего же вы будете дарить, — негромко, но твердо сказала Антонина, — у меня есть чулки.
— Не возьмешь?
— Нет, спасибо, не возьму.
— Возьми, — приблизив свое лицо к лицу Антонины и обдавая ее горячим дыханием, попросила дворничиха, — возьми.
— Да не надо мне…
— Возьми, — еще настойчивее попросила Татьяна, — ну что тебе, жалко? А я б ему сказала, что чулки у тебя, а? Вот бы… Возьми… Пришла бы и сказала: «Ленечка, гражданин Скворцов, я чулочки-то подарила». — «Кому?» — «Ей!» — «А кто она такая?» — «Да Тоня ж ваша, Старосельская, сиротка». О, господи! — И, закрыв глаза рукой, Татьяна засмеялась таким тихим, неудержимым и веселым смехом, что Антонина тоже улыбнулась. Все еще смеясь, Татьяна говорила: — Ведь он, сукин сын, что? Он меня к тебе подослал следить. Видали, музыкант? Смотри, говорит, и чуть что — мне. А? Одним словом — следи.
— Как следить? — не поняла Антонина.
— Да так, чтоб кавалеров у тебя не было…
— Какое ж ему дело? — вспыхнула Антонина. — Кавалеры, не кавалеры…
— Уж, видать, дело… Но только я зашла, поговорила и думаю: нет, гражданин Скворцов, не выйдет ваша затея. Каждому свое. Не получить вам Тоню. Верно?
— Верно.
— Для вас, думаю, я, а Тоня, думаю, для других. Верно?
— Верно.
— И на подлость, думаю, не пойду ради вашей милости, гражданин Скворцов, хотя вы и музыкант. Бери чулки, — вдруг добавила она, — и не для себя, а для меня…
Уходя, Татьяна обернулась и, глядя прямо в глаза Антонине своими блестящими серыми глазами, громко спросила:
— Замуж за него не пойдешь?
— Не пойду.
— Так и передать?
— И передать.
— Ну, пока до свиданья.
— До свиданья, — тихо сказала Антонина и, подумав, крикнула вслед дворничихе: — Заходите, Татьяна…
Потом она поглядела на чулки и вдруг представила себя — как она будет выглядеть в платье с воротничком и с рукавчиками, в этих чулках, в лаковых туфлях и в белом заячьем палантине.
«Один раз надену, — думала она, — один разочек, только сегодня. Как будто бы даже они и не мои, как будто я их поносить взяла. И Райке скажу, что не мои. Да и не могла я их, в конце концов, не взять… Ну, что бы я сказала? А ей это нужно!»
Доканчивая уборку, она вспомнила Скворцова, каким попугаем он выглядел, когда встретился с ней на лестнице, и улыбнулась.
Замуж за Скворцова?
Это показалось ей таким диким, что она даже встряхнула головой и запела свою любимую песенку:
По улицам ходила
Большая крокодила…
Под эту песенку всегда хорошо работалось, и через несколько минут Антонина покончила с уборкой.
Вымывшись горячей водой с ног до головы в огромном цинковом корыте и повязав волосы махровым полотенцем, она забралась на кровать и выкроила из старой продранной юбки подкладку для палантина. Теперь осталось только пришить эту подкладку.
В комнате легко и приятно пахло мылом, глаженым бельем и чуть-чуть дымом от плиты. Мелкие аккуратные стежки ложились на подкладку, мех принял форму и стал походить на те настоящие, дорогие меха, которые она видела в витринах хороших магазинов.
«Как они называются, — вспоминала она, — как-то красиво: скунс, или выдра, или соболь, бобр! Бобровые меха… Скунсовые меха! Собольи меха!»
Ей доставляло удовольствие произносить про себя все эти названия, изредка посматривать на часы (не пора ли в театр), шить, откусывать нитку, напевать песенку…
Она была вымыта, сыта, в комнате хорошо пахло чистотой и берестой, скоро должна была прийти Рая Зверева, Пюльканем не приставал к ней, она могла думать только о хорошем…
«И пусть нет работы, — думала она, — завтра погорюю, а сегодня строго воспрещается. Сегодня в театр иду! В театр! И угощу Райку пирожным. Все равно! Ну, стол продам, без стола буду жить… Пюльканем… Строго воспрещается — Пюльканем! Мы пойдем в буфет, не в тот маленький, а в большой, в самый большой буфет, сядем за столик, и нам подадут два пирожных и чай в стаканах…»
Она с хрустом перекусила нитку и запела:
И всегда, всегда, всегда, всегда туман…
Огоньки далекие,
Улицы широкие…
10. Трамвайное происшествие
Рая Зверева позвонила в шесть часов вечера. От нее очень пахло духами «Свежее сено», пальто на ней было так вычищено, что все ворсинки сукна лежали в одну сторону, воротник был заколот эмалированной летящей чайкой, и в руке она держала плоскую, похожую на портсигар, серебряную сумочку.
Рая осторожно разделась и обдернула синее трикотажное платье.
— Все кверху лезет, — сказала она, — такая странная материя. Это все мама. Я говорила, что стирать не надо, а она: постираю да постираю, — вот и постирала…
— Да, коротковато, — покачала головой Антонина и принялась студить перегретый утюг, сильно размахивая им, — ты попробуй, потяни юбку книзу…
— Что же ее тянуть, — грустно промолвила Рая, — если ее тянуть, она вся фестонами пойдет — я уж пробовала…
— А ты — равномерно.
— Все равно фестонами…
— Ну, тогда мы вот что сделаем, — предложила Антонина, — мы юбку на столешнице растянем кнопками. Длиннее будет.
Через несколько минут юбка была растянута на доске, а толстая Рая зашивала чулок, низко пригнув голову к колену, и рассказывала школьные новости.
— Новый заведующий учебной частью… Чудак! Пришел к нам в класс и говорит: «Дети…»
— А Валя как?
— Да ничего, прыгает себе.
— А Зеликман?
— Радио строит… Перчатки себе купил кожаные на меховой подкладке и задается.
— Чего ж тут задаваться?
— У них, у мальчишек, сейчас самое главное — кожаные перчатки. Как с ума сошли. А Сысоева в письменной по физике написала, что скорость передачи звука в воздухе тысяча четыреста пятьдесят метров в секунду…
— Ну и что?
— Что! Неверно, вот что. Звук в воздухе вовсе триста тридцать два метра проходит, а не тысячу четыреста… Ты ведь акустику, кажется, вовсе не учила?
— Не учила, — тихо сказала Антонина.
Погладив рукой шов на колене, Рая спросила, почему шов получился уж больно выпуклым.
— Неаккуратно штопаешь, — ответила Антонина, — вот и выпуклый…
Потом, еще не одевшись, они причесались и напудрились.
— А может быть, губы… — начала Рая и не кончила.
— С ума сошла, — сказала Антонина, — губы! В партер идем, и вдруг мы с намазанными губами…
— Что ж такого, подумаешь, неприличие! В партер! Еще неизвестно, может быть, и на галерку.
— По его записке на галерку, да? — вспыхнула Антонина. — Стал бы он на галерку приглашать…
— Ну ладно, не сердись, — миролюбиво предложила Рая, — мне есть, хочется, у тебя ничего нет?
— Картошка. Только холодная. И селедка…
— А луку у тебя нет?
— Что ж ты перед театром луку наешься? Очень красиво. От одной селедки, слава богу, такой запах будет…
— Я картофельной муки пожую…
— Здравствуйте! Картофельной муки! Поможет тебе картофельная мука, как же!
— Валька всегда после луку картофельную муку ела.
— Ну и дура. Чай надо жевать или мятные капли. Только мятные капли нехорошо: и луком пахнет, и мятой — бог знает что. На, ешь!
Рая съела всю картошку, обсосала селедочный хвост и вытерла хлебом с тарелки постное масло. Потом она попила холодной воды и пожевала чаю.
— Ну-ка, дохни, — потребовала Антонина.
Рая дохнула. Антонина велела ей вычистить хорошенько зубы и еще пожевать чаю. Рая покорно все исполнила. Вдруг она заметила, что у нее красные руки.
— Опять. И чего я только не делала! Валька всегда руки кверху подымет, кровь вниз отольет, в плечи, руки и станут белыми — а мне ничего не помогает.
— У меня тоже красные, — сказала Антонина, — это у нас от стирки в холодной воде, нам руки кверху — не поможет. Ну и бог с ними, — улыбнулась она, — главное, чтобы заусениц не было. Помоги-ка мне платье надеть… чтобы низ не подгибался, а то изомнется.
Зверева расхаживала по комнате в нижнем белье и все время ела булку. Когда Антонина оделась, Рая оглядела ее с ног до головы и, дожевав булку, почти восхищенно сказала:
— Замечательно!
Антонина действительно была очень хороша: она надела черное гладенькое шерстяное платье с большим круглым белым воротничком и белыми манжетами, новые чулки и лаковые туфли на низких каблуках, с простыми тупыми носами. Причесалась она, как причесывалась обычно, но с особенной тщательностью — пробор был ровнехонько посредине головы, розовые маленькие уши были закрыты черными пушистыми волосами ровно до половины, узел на затылке был прилажен ловко, легко и в то же время с той чудесной тяжестью, что заставляет носить голову чуть откинутой назад и делает лицо гордым, как будто бы немного заносчивым, но и чуточку сконфуженным именно потому, что приходится так гордо держать голову…
