Ерошкин потерял покой
Хотя и большую площадь занял Кыштымский завод, но народу в нем жило не так-то уж и много. Поэтому почти все знали друг друга, переплелись в родстве. Сериковых, Ичевых, Мокичевых, Мыларщиковых, Ерошкиных не сочтешь сколько. Поэтому каждая новость разносится по заводу с быстротой молнии. Обрастает подробностями, которых и не было.
Что ж удивительного, если происшествие с Иваном Сериковым вызвало лавину всевозможных слухов. Чего только не сочиняли! Будто Сериков ограбил Батятина и хотел скрыться, да на него самого налетела чуть ли не целая банда лесных бродяг. Будто было жуткое побоище, и Ивана крепко помяли. А то будто бы Иван не украл золото, а кто-то другой, но Иван вступился, вот ему и накостыляли, как еще не убили. Над всем этим можно было бы только посмеяться, если бы кто-то заинтересованный не пустил грязный слушок. Мол, Ванька Сериков и Мишка Мыларщиков — дружки, водой не разольешь. Мыларщиков же — правая рука Швейкина. Почуяли большевики, что их песенка спета, вот и припрятывают золотишко себе на черный день. Послали Серикова в Екатеринбург, готовятся туда увезти еще кое-что. Вот вам и советская власть и как она радеет о народе и о себе. Народу — голод, себе — золото и барахлишко. Доползли эти слухи и до Аркадия Михайловича Ерошкина. Аркадий Михайлович заинтересовался фамилией пострадавшего. Сериков, Сериков… Позвольте, но это же, если память не изменяет, сосед Луки Батятина. А золото Ерошкин вручил Луке, потребовав от него поклясться на кресте, что не будет лихоимничать. Сказал Лука, что у него на примете есть верный человек, сосед, бывший солдат… Что такое? Выходит, это их золото похитили, то самое, которое Ерошкин обещал Белокопытовой, а через нее самому Ордынскому?
Аркадий Михайлович потерял покой. Как назло, исчез Лебедев, как в воду канул. Ерошкин стал караулить Батятина на базаре, но Лука, видимо, отсиживался дома. Что же делать? И погнала заботушка Аркадия Михайловича к Батятину темной ночью. Колотил, колотил в окно Лукашкиной крепости, но разбудил только волкодава. Лука, может, и не спал, да не отозвался. И убрался Ерошкин не солоно хлебавши.
Не повезет так не повезет. Собрали такое богатство — и все коту под хвост. Может, те же большевики подкараулили и прибрали к рукам. Но не должно! Не Лука ли словчил? С этого станется! А ведь на кресте поклялся барышник, неужто против бога пошел? Если это так, то Аркадий Михайлович сам посчитается с ним! Ерошкин заглядывал в Совет, терся среди посетителей — ловил слухи, чтобы выцедить из них истину. И столкнулся с Мыларщиковым. Тот смерил Аркадия Михайловича подозрительным и в то же время насмешливым взглядом. Даже заныло под ложечкой. «Брр, — поежился Ерошкин. — До чего же довела меня эта история с золотом. У Мишки не глаза, а шилья!»
Мыларщиков поманил Ерошкина пальцем, того даже покоробило от такой фамильярности, и сказал усмешливо:
— Давненько не виделись. Меня, грешным делом, подмывало: где, гадаю, Аркадий Михайлович? А он жив и здоров. Покалякаем?
Зашли в комнату-боковушку. Ерошкин снял шляпу и посмотрел, куда бы ее пристроить. Гвоздя не нашел. Повесил на рукоять трости, а трость, пристроил между коленей.
— Охота узнать, — начал Мыларщиков, нацеливаясь цепким взглядом прямо в глаза собеседнику, — чо это вы зачастили к Евграфу-то? Вроде раньше не дружили.
Ерошкин пересилил себя и улыбнулся:
— Удивительно! Стоило мне встретиться с Ордынским — вам известно. Стоило навестить родственника — вы и об этом знаете! Да вы прямо Шерлок Холмс! У вас определенно сыщицкий талант!
— Не знаю… Вы же, извините, врете: Евграф вам никакая не родня. Разве что седьмая вода на киселе.
— Вполне возможно. Но ведь в трудные времена вспомнишь и самых дальних родственников. Зябко одному. Как говорил поэт, и некому руку пожать.
— Не сказал бы. Там было кому пожать. Было ведь?
— Само собой. А что, товарищ Мыларщиков, вышло постановление: больше трех не собираться?
— Собирайтесь на здоровье. Евграф-то хоть чаем вас угостил?
— Не спрашивайте, Михаил Иванович, еле чай выпросили. Скупердяй, каких поискать!
— Самовар-то, говорят, у него ведерный?
— До чего же вы осведомлены точно, поражаюсь!
— Представляю, как вы нам косточки промывали. Ну никак не ожидал от вас, Аркадий Михайлович, прямо в мозгах моих не умещается. Левый эсер Ерошкин и вдруг из одного самовара хлещет чай — с кем бы вы думали? — с контрой!
— Любите же вы сильные выражения. Был. Пил чай. В жилетку друг другу поплакались да разошлись.
— И вы плакались?
— Господь с вами, Михаил Иванович! Я только слушал и на ус мотал. Может, когда-нибудь на досуге и опишу — занятно будет почитать.
— А кто там с шапкой по кругу ходил?
— С шапкой? По кругу? — удивился Ерошкин. — Чего бы это ради?
— Не ходили, значит, с шапкой?
— Бог мой! Что в нее соберешь! Евграф скупердяй, Пузанова да и других вы основательно потрясли.
— Про Серикова, наверно, слыхали?
— Слухов полон завод. Всяких. Может, правду мне скажете?
— Гляди какой правдолюбец! Слышь, Аркадий Михайлович, намедни вы к Батятину наведывались…
— К Батятину? — воскликнул Ерошкин. — Ну, батенька мой!
— Нет, я серьезно. Да главное — ночью…
— Ночью я имею обыкновение спать. В лунатиках не состою. Обознались, Михаил Иванович, определенно обознались. Оно и немудрено — весенние ночи темные. Вот и попутали меня с кем-то.
— Ах, какая незадача, — насмешливо развел руками Михаил Иванович. — Ну извиняйте тогда. Можно один советик дать?
— Сделайте одолжение.
— Сделаю. Не якшайтесь-ка вы с мироедами. Еще запачкаетесь. А вот отмыться будет трудно.
От Мыларщикова Аркадий Михайлович ушел в смятении. Мыларщиков, оказывается, знает о нем все или почти все. Даже разведал, какой у скупердяя самовар. И подкараулил, варнак, у батятинского дома. И ночь была темная, а засекли. Ну, дражайший Аркадий Михайлович, мотай на ус — следят! Шаг шагнешь, а Мишке Мыларщикову уже известно. Слово скажешь, а оно летит к нему в уши. Как волка матерого обложили.
Не спится Аркадию Михайловичу, ворочается с боку на бок. Этого бы Мыларщикова в бараний рог согнуть. На войну не взяли, у печки стоял — медь войне нужна была не меньше динамита. Попал бы в окопы, глядишь, оторвали бы рыжую голову. А впрочем, сейчас на его месте другой объявился, еще лютее. Борьку Швейкина царь в Сибири гноил — а выжил! Дуката сам сатана прислал. Нет, что ни говори, прав Ордынский. Житья с ними не будет, надо англичан вернуть. Самый верный выход. А с золотом пролетели. Что скажет Ордынский, что подумает Белокопытова?
Ворочается Аркадий Михайлович, завидует жене, которая похрапывает рядом. Злится. Спит, дела ей нет до его мучений!
В конце концов утомился Ерошкин, сморил его сон. Но что за наваждение? Кто-то потихоньку долбит, как дятел, оконное стекло. Аркадий Михайлович спустил ноги на пол, нащупал тапочки и в подштанниках прошлепал к окну. Из комода достал на всякий случай револьвер — неужели Мыларщиков или его люди? Откинул шторку. Ничего не видно. Снег согнало, земля черная, звезд на небе нет. Ночка прямо для разбоя. Прильнул к стеклу, силится разглядеть. Ага, с улицы к окну прильнула чья-то бородатая рожа.
— Кто? — прохрипел Ерошкин, боясь говорить громко — дочерей разбудишь, жену на ноги поднимешь. И вдруг узнал Степана Трифонова.
Аркадий Михайлович набросил на плечи старый полушубок, сунул босые ноги в боты, положил в карман револьвер, затем впустил Трифонова в сени и прикрыл дверь. В избу не пригласил. Не велик барин.
— Пошто в избу не пущаешь?
— Спят. Выбрал время, когда приходить.
— А я ночная птица филин, — хохотнул Степан, и Аркадий Михайлович уловил сивушный запах. — Днем мне ходу нет.
— Зачем явился?
— Слышь, Михайлыч, налей стакашек, нутро горит. Байку расскажу — закачаешься!
— Валяй-ка ты, брат, восвояси. По тебе Мишка Мыларщиков сохнет, хочешь и меня за компанию?
— Я из его башки рукомойник сделаю, помяни мое слово. Ладно, ты, как мой Евграф — за полушку на сопле удавиться можешь. Плевал я на твой самогон. Без тебя обойдусь.
— Ну и с богом, я спать хочу.
— Не колготись, не за самогонкой я к тебе. Держись за стенку, а то моя весть тебя с копыток собьет! Знаешь, кто золото стибрил?
— Лука?
— Дурак твой Лука, мозги у него набекрень. Выкормыш твой — Лебедев, тоже шибко грамотный, вроде тебя, вот прибрал золотце-то к рукам.
— Кто, кто? — Аркадий Михайлович действительно оперся рукой о стенку. — Думай, что говоришь!
— Пусть лошадь думает, у нее голова большая. Сколько же там было?
— Нет, ты серьезно?
— Тьфу, какой ты бестолковый! Ну зачем бы я к тебе среди ночи приперся? Евграф прислал — скажи Ерошкину. Евграф-то с ума сходит. Хоть мало своего дал, а все же дал.
