Все это было, было наяву в недавнем прошлом и навсегда зарубцевалось в душе, и тот, кто в нем жил в его сознании, — со страхом ждал возмездия.
Михайла схватился за грудь, закашлял и застонал.
Он рванул ворот френча, опустился на камень, отдышался, успокоил себя мыслью, что все прошло, что сейчас он один, жив-здоров и не пойман, и вообще, давно уже кончилась вся его бандитская канитель.
И вдруг увидел вдали колонну всадников.
И похолодел.
Они неторопливо скакали к подножию. Блестели дула винтовок за спиною. Ветер донес тонкое бренчанье стремян. Вот спешились и стали разнуздывать коней, заговорили.
«Не за мной ли охота?» — это первое, что подумал он и, метнувшись, залег около камня.
Это были его враги! И он стал следить за ними.
Зачем он следил за ними, что ему нужно от них, он не знал, теперь это было уже не просто любопытство, это были люди, его враги, много людей, а он — один, он уже разглядел красные звезды на шлемах, различил среди военных четырех гражданских в форменных куртках и одного, шагавшего рядом со старичком с перевязанной рукой, в кожанке, в тельняшке, в бескозырке — матроса.
Они поднимались по взгорью все выше и выше, поднимались — к нему!
Какая-то сила звала и толкала его к ним, но он боялся, знал: пощады не будет.
Он рассмотрел сивоусого матроса, Мотьку Жемчуга, — главного врага своего, и схватился за маузер, нащупал холод железа и вытянул оружие из кобуры. Самый раз точным выстрелом прямо в сердце уложить матроса на месте — тот стоит, как мишень, распахнув грудь, заложив руки за спину, и ленты бескозырки вьются на ветру.
Уложить и ускакать в степь — не догонят! Нет, выстрелом он сразу выдаст себя…
Михайла скрипнул зубами и с огорчением спрятал маузер в коробку.
Таким же нелепым было и желание сбросить на них лавину камней — их было много, а он — один.
И опять злоба с отчаяньем, что он один, что не может, как в камышах, когда охотился на кабана и встретил жену Евдокию и Ваську Оглоблина, ни выстрелить, ни устроить погибель, — остановила его, и он притаился, поглядывая из-за камня вниз.
Они стояли на гранитной площадке большой группой и в торжественном оцепенении смотрели на просторные дымные долины, на ласковое вечернее солнце, на спокойные красные под солнцем воды реки, на далекую голубую, словно стеклянную гряду Уральских гор.
Сине-рыжие ноздреватые глыбы руды, раскиданные в траве по бокам горы, давили землю, а земля и травы рядом с ними казались пушистыми.
Солнце было огромно и красно, оно словно притягивалось к этой громадной магнит-горе, все вокруг вспыхивало, светилось и звенело: и травы, и камни, и воздух…
Солнце плавило руды…
И железная гора, и мирные вечерние дали, и солнце, и река, и величавые Уральские горы, как граница земли и неба, все это было их землей, их небом, им принадлежало. Михайла услышал их голоса, смех, восторженные восклицания и прислушался.
— Простор-то, простор-то какой! Так бы и взлетел птицею!
— С этой горы зимой на лыжах… Ах, расчудесно!
— А вон, смотрите, орел!
— Бабахнем по нему, братцы?! Срежем?!..
— Пусть летает. Красиво!
Говор доносился снизу отчетливо и ясно. Говорили все, перебивая друг друга. Но Михайла старался вслушиваться только в то, о чем говорили Жемчужный и старичок с перевязанной рукой.
— Вот здесь мы поставим завод и выстроим город. Да, это очень целесообразно. Именно здесь, — воскликнул старичок и выкинул здоровую руку, как на трибуне, указывая на долину, реку Урал, на степь. В голосе его, взволнованном и приказывающем, было удовлетворение, словно город уже перед ним наяву и завод задымил.
— Ты, батя, скор на руку. На такое дело годы и годы нужны, да и народу уйма.
Это сказал Жемчужный, поправляя бескозырку.
— Э-э, нам не занимать стать. Времени у Советской власти теперь достаточно на мирные хорошие дела. Я лично думаю, она — навечно. А проблема рабочих рук решится сама собой. Россия богата людьми. Да и все вы смените винтовку на плуг.
Жемчужный расправил усы, соглашаясь, слушая инженера.
Тот, прищурив глаза, продолжал:
— По всей видимости, придется расширить водоем. Урал перекрыть плотиной, поставить крепкие дамбы, электростанцию. При каждом металлургическом заводе обязателен пруд. Его мы устроим вон там, в низине!
Жемчужный повернул голову в сторону станицы Магнитной.
— Это что же? Затопить Магнитную?!
— Придется. Но не всю. Всех из низины переселим наверх.
— М-да-а… А горы, железа то есть, насколько хватит?
Старичок засмеялся:
— На внуков и правнуков останется. Тут не только рудная гора эта, а и те, что рядом с нею.
Жемчужный нагнулся, погладил ладонью какой-то крутолобый камень.
— Да-а… Гора — кормилица. Верно, профессор?
— Это вы точно угадали. Гора будет кормить завод, а завод — город. Постойте, что это там?!
Со стороны могильников раздались шум и крики, словно там начиналась драка. Несколько красноармейцев и геодезистов в черных тужурках окружили двух всадников и махали на них руками, что-то доказывая. Над ними вскидывались морды лошадей — ржали в небо. Потом всадники отделились ото всех и поскакали к гранитной площадке.
Жемчужный и старичок-инженер спустились вниз.
На мохнатых лошадках восседали два татарина: старый, чуть сгорбленный, с белым облачком бороды на морщинистом лице, в бешмете и черной шапочке, и молодой — с коричневым сухим лицом, с гневно постреливающими миндалинами глаз, в поддевочке, с ружьем.
Он все дергал за уздечку, стучал сапожками в бока лошадки, словно понуждал ее встать на дыбки или погарцевать, кричал, показывая плеткой в сторону могильников, звонко бросал в воздух татарские ругательства.
Жемчужный поднял руку, поздоровался:
— Исан ме сез! Здравствуйте, джигиты!
Молодой джигит осекся. Старый — с улыбкой закивал и приложил руку к сердцу.
— Здраст, ипташ. Ты товарищ красна командир?
— Я, отец. Что случилось? Почему материтесь?
Из белого облачка бороды посыпалась русская речь вперемежку с татарской.
— Ай-яй-яй! Твой земля — мой земля! Верно? Твой могила — мой могила! Верно?
— Нет, не верно. Ты живой — я живой. Верно? — неумело пошутил Жемчужный.
Старый татарин обидчиво умолк, потом с достоинством поднял голову.
— Твой красна армий нехорошо, некрасиво исделит. Над мой народ надсмешки, обижаит. Зачим твой красна армий мой могила разрушал?! Миня тоже твой могила будит рушить. Куда годится?! Верно?
Жемчужный задвигал скулами, потемнел лицом, осматривая бойцов отряда.
— Верно, отец!
Белобрысый парень из геодезистов подошел к Жемчужному и доложил:
— На кладбище навалены горы чистой железной руды, мы разобрали одну стенку…
— Молчать! — гаркнул матрос, закрыл ладонью прыгающие от гнева усы и дополнил, обращаясь к старому татарину:
— Мы сейчас во всем разберемся, ати[1]. Син мина бик якши ипташ?[2]
Старик тоненько засмеялся, белое облачко бороды подпрыгнуло, закачалось:
— Якши. — Он покачал головой, о чем-то долго говорил с молодым татарином, а потом обратился к Жемчужному: — Священные могилы исделай порядка и приходи гости. Мы Гумбейка живем.
— Айбайтляр! Обязательно! Виноватых я накажу! По всей строгости революционного закона!
Старик запротестовал:
— Зачем казнить? Красна армий молодой еще. Аллаха не верит, Магомет не знает, коран не знает… Простить можно!
Жемчужный, вскочив на коня, подал команду:
— По коням! Все за мной!
И поскакал к могильникам вместе с татарами.
…Михайла видел и слышал все это, и любопытство сменялось у него нервным ожиданием ссоры, драки и пальбы. Он все надеялся, что прискачут еще несколько татарских всадников и начнется резня, настоящий бой, и он со своей вершины вдоволь постреляет тоже.
Но ничего такого не произошло, все закончилось благополучно, а почему — этого он никак не мог понять, потом успокоил себя мыслью, что он не знает по-татарски, а вот матрос знает, и поэтому все кончилось миром.
Он приподнялся и тут же рывком бросился на землю, больно стукнувшись локтем о камень.
Ему показалось, или это было на самом деле, что он встретился глазами со старичком-инженером с перевязанной рукой, которого лично рубанул при налете.
Тот пристально взглянул наверх, на скалу, где лежал притаившийся Кривобоков, вгляделся, потом протер очки, пожал плечами, спустился вниз и, взобравшись на лошадь, потрусил вслед за другими и долго оглядывался на скалу, на растерянного Михайлу.
Жизнь продолжалась.
Чужая, мирная. И не было Кривобокову в ней местечка.
И тогда он поднялся во весь рост и ушел.
Ушел искать коня и свою золотую добычу, которые сулили ему иную жизнь и свободу.
