— Что? — спросил врач.
Нина, запинаясь и отчего–то пришепетывая, кое–как объяснила цель своего визита. Рувимский чуть оживился и ткнул пальцем в стул. Нина присела.
— А вы кто ему?
— Землячка. Мне письмо прислали, что он очень плохо себя чувствует.
— Кто прислал письмо? Его жена?
— Подруга моя.
— Почему жена не соизволила приехать до сих пор? — Он не спрашивал, а как бы укорял.
Нина не обиделась.
— Я не знаю… Мне написали, попросили его навестить.
Рувимский прикурил новую сигарету от старой.
— Навестить хорошо бы, — кивнул он. — Навещать больных вообще дело святое. Для близких. Понимаете? А вы кто ему? Землячка! Этого недостаточно.
Он задумался, глядя на Нину и, казалось, не видя ее, и вдруг улыбнулся ей такой стремительной улыбкой, как обнял. Нина поплотнее угнездилась на стуле.
— Ладно, я буду говорить с вами, как будто вы жена Певунова. Так мне проще. Он действительно в очень плохом состоянии. Ему уже провели три операции, но пока без особых результатов. Но дело даже не в операциях. Прогноз может быть всякий. Много тут сейчас зависит от его психического состояния. А вот тут картина самая паршивая. Больной совершенно подавлен, угнетен, сознание его сумеречно, он не прилагает никаких усилий, чтобы помочь самому себе. Любопытно, что внешне это почти никак не проявляется. Он легко соглашается на любые процедуры, боль переносит стоически, даже шутит и улыбается. Но все это делает с полнейшей внутренней безучастностью. Более того, вчера спрашивал у соседа по палате, сколько нужно принять таблеток снотворного, чтобы не проснуться. Вроде бы в шутку спрашивал.
— Он хочет умереть?
— Не удивлюсь, если так. Человеку его склада трудно смириться с физическим бессилием. Необходимо его растормошить, вывести из нервной депрессии, пробудить надежду, желание жить… Вы кто по профессии?
— Продавщица.
— Вот видите! — шумно чему–то обрадовался Рувимский. — Работники торговли, как водится, самый живучий народ, уж вы мне поверьте. За жизнь цепляются из последних сил, им есть за что цепляться… А ваш знакомый… я его не пойму…
Когда врач заговорил о работниках торговли, Нина уловила в его тоне оттенок насмешливого презрения, но пропустила издевку мимо ушей. Женской интуицией она чувствовала, перед ней человек необыкновенный, не ей ему перечить.
— Сергей Иванович совсем не двигается?
— Руки двигаются.
Нина поймала себя на том, что оттягивает минуту, когда ей надо будет встать и пойти в палату к Певунову. Зачем она приехала сюда, зачем? Он ей никто, и его несчастье не ее несчастье. С нее хватит своих. Как прав был Мирон Григорьевич, как он всегда бывает прав. Она его не послушала, и теперь ей предстоит тяжелое испытание.
— Что я должна ему сказать, доктор? Чтобы это помогло.
Рувимский вторично улыбнулся ей обнимающей улыбкой.
— Женщины сами знают, что говорить мужчинам. Заденьте его самолюбие, плюньте в него, обнимите, — господи, что угодно! Пусть выйдет из этой своей спячки.
В небольшой светлой палате три койки с какими–то диковинными, блестящими приспособлениями и висящими над ними с потолка блоками. Одна кровать пустовала, на двух других лежали мужчины. Кто из них Певунов, Нина разобрала не сразу. Душный, плотный запах закружил голову, и она подумала с досадой: «Почему они не проветривают?!» Больные смотрели на нее с подушек, не мигая и не шевелясь.
— Это к тебе, Сергей Иванович, — сказал тот, что справа, гулким басом.
Теперь Нина узнала Певунова. Но трудно было связать это опухшее, серое лицо с тем крепким, самоуверенным мужчиной, который когда–то шагал рядом с ней по ночному городу и готов был, как она предполагала, наброситься на нее и растерзать.
— Вы меня не помните, Сергей Иванович? — спросила она, подходя ближе и чуть наклонившись.
— Это ты меня не узнаешь, Нина Донцова. Да и немудрено.
Жутко было видеть, как шевельнулись губы на каменно–неподвижном лике. С трудом Нина изобразила беспечную улыбку.
— Приболели немножко, Сергей Иванович?
С соседней кровати раздался вдруг свирепый хохот, перемежаемый кашлем и икотой.
— Знакомься, Нина, это Леня Газин, веселый мужичок. Тоже, к сожалению, немного приболел. Ногу ему отчекрыжили.
— Как так?
Газин, перестав хохотать и кашлять, ответил задумчиво:
— Очень просто. Кораблекрушение на Кутузовском проспекте. Жертв нет, кроме меня. Я сидел на заднем сиденье такси. Никогда не садитесь сзади водителя, девушка, если хотите остаться с ногами.
Нина начала торопливо доставать из сумки апельсины, банки с соком.
— Ноги не жалко, — задушевно продолжал сосед Певунова, — тем более — их у меня две. А жалко невесту терять. Я же собирался вот–вот семьей обзавестись. Вот вы, как женщина, что мне можете в этом ключе посоветовать?
— О чем посоветовать? — Нина взглядом обратилась за помощью к Певунову. Тот ей не помог, витал где–то в облаках. «Боже мой! — подумала Нина. — Что я натворила, зачем пришла!»
— Невеста моя девушка смирная, боязливая, ко мне сюда ходит, говорит, не бросит на произвол судьбы. Любит, говорит. Но честно ли это, жениться без ноги? Учтите, все остальное у меня в порядке.
— Вы напрасно так шутите. Или вы сами ее не любите?
Газин нахмурился, уставился в потолок, и в палате воцарилась тишина. Нина смотрела на Певунова, не понимая: спит он или притворяется? Гостинцы она выложила на тумбочку и уже бы ушла, но не знала, что делать с курицей. Нельзя же ее так оставлять, протухнет.
— Сергей Иванович, слышь, Сергей Иванович! — окликнул Газин. — К тебе хорошая женщина пришла, а ты не радуешься.
Певунов пробурчал, не открывая глаз:
— Спасибо за хлопоты, Нина… Ступай теперь.
— У вас тут есть холодильник?
— Есть, — ответил Газин. — Ты выйди в коридор, тебе сестра покажет. Ее Кирой зовут. Учти — девственница.
Медсестра Кира, женщина лет сорока, сидела за столиком и при свете настольной лампы заполняла журнал, чуть не уткнувшись носом в страницу. Когда подняла голову, Нина увидела, какие у нее круглые, с искристой голубизной, русалочьи глаза — бесценный дар природы. Подумала: остаться девственницей с такими глазами, наверное, очень трудно.
— Я курицу Певунову принесла. Можно ее положить в холодильник?
— Певунову?
— А что — ему нельзя курицу?
— Господи! — Сестра всплеснула руками. — Ему все можно, да он ничего не ест. Скоро с голоду помрет. — Она разволновалась, потянула Нину за руку, усаживая на стул.
Доброго человека видно за версту. Сестра Кира была добрым человеком, хотя поначалу ее непосредственность смутила Нину. Через пять минут они уже болтали, как две старинные подружки. Сестра Кира, поминутно доставая носовой платок и прикладывая его то к носу, то к глазам, рассказала, что больной Певунов, по ее мнению, удивительно несчастный человек, он всеми брошен и забыт, не принимает пищу и не спит по ночам, и если так пойдет дальше, то больному Певунову не миновать беды, и даже она, сестра Кира, которая спасла великое множество людей, вытаскивая некоторых прямо с того света, бессильна будет ему помочь, потому что он и не ищет ничьей помощи, а, наоборот, упрямо отталкивает протянутые ему дружеские руки.
— Уж я их навидалась, уж я сразу определяю, кто выздоровеет, а кто помучится да помрет, — закончила Кира, скорбно поджав губы. Мимо, опираясь на костыли, проковылял совсем юный страдалец. К губе у него прилипла дымящаяся сигарета.
— С ума сошел, Витька! — крикнула сестра Кира. — Потуши сейчас же сигарету.
Юноша не счел нужным даже оглянуться, небрежно отмахнулся.
— Этот выздоровеет, — заметила Кира. — Потому что хулиган. А ваш Певунов навряд ли. Я тебе, девушка, прямо говорю, чтобы вовремя спохватилась.
— Как я должна спохватиться?
Кира оценила ее прищуренным, близоруким взглядом.
— Ты красива. Для мужчин красота лучше всякого лекарства.
— Какая красота — он пошевелиться не может.
— Ты покрутись перед ним, грудями поиграй — он и пошевелится.
Этот совет медсестра дала таким профессиональным тоном, точно говорила об инъекциях пенициллина. Очень искушенные встречаются на белом свете девственницы.
— Я его попробую покормить, — сказала Нина.
— Накорми, накорми. У нас сегодня каша гречневая на молоке, очень вкусная. Минут через десять станут ужин развозить.
— Не надо каши, я его курицей накормлю.
В палату она вернулась по–хозяйски, уверенно. Леня Газин сидел, подложив под спину подушку, озабоченно трогал через одеяло то место, где не было ноги.
— Не верится. Задремал было, а проснулся — и опять не верится, — сказал он Нине.
— Теперь хорошие протезы делают. Не отличишь.
— Я знаю. И все же не верится.
— Сергей Иванович! — Нина с опаской коснулась его плеча.
Певунов отворил глаза и выплеснул на нее бездонное море тоски. В этом море плавали все его прожитые годы, и лица любимых, и весенние ливни, и невозвратимые надежды.
