— К берегу! — кричит Вася.
Мы отчаянно гребем. Если кеглючин поддаст нашу дюральку, всем придется туго, а Вася не умеет плавать, да и нога в гипсе.
Карабин у Васи наготове, но он не стреляет, он будет стрелять наверняка, в упор.
На гладкой воде по пузырькам мы видим путь моржа. Он не увеличивает скорости, плывет ритмично, прямо к лодке, и расстояние все сокращается.
— Быстрее!
Быстрее мы уже не можем.
Наконец лодка шуршит о гальку. Я помогаю Васе выбраться, а Виталий втаскивает лодку на берег.
Морж показывается в десяти метрах. Вася стреляет… Кеглючин фыркает и ныряет. Пузырьки воздуха показывают его путь. На воде пятна крови, он ранен.
— Это все свечи! — ругает Вася мотор. — Проклятые свечи!
Спустя час мы снова погружаемся в лодку и, держась ближе к берегу, потихоньку на веслах идем к мысу Эрри.
Отсюда до полярной станции Валькаркай (70 градусов 5 минут северной широты) километров двадцать. Мы идем не спеша.
Состав полярной станции полностью обновился, но из старых знакомых там остался Ваня Иванов. Я встречался с ним прошлой зимой, когда мы охотились с Васей Кевкеем.
Мы решаем переночевать на полярке, а потом идти дальше.
Идем без чаевки, на дальнем озере на льдине замечаем — что-то чернеет.
— Чернеет, — протягивает мне бинокль Виталий.
Идем еще полчаса. Виталий смотрит в бинокль.
— Утка, — говорит он.
Смотрю. Да, утка.
Идем еще.
Виталий смотрит в бинокль.
— Собака, — говорит он.
И без бинокля вижу — собака.
Идем еще.
Виталий смотрит в бинокль.
— Кино… — садится он на кочку.
Действительно «кино»: на одинокой льдине в окружении воды стоит олень. Как же он умудрился туда попасть?
Льдина медленно плывет, но вокруг тоже льдины, только поменьше… Мы подходим к берегу, кричим оленю, он смотрит обреченно, будто знает, что спасти его нельзя.
— Он так и погибнет…
— Да.
— А что делать?
— Гм…
Стрелять никто из нас не хочет. Идем к полярке. Вон там, на горизонте, мачты радиоантенн в паутине проводов.
Идет мелкий снежок.
— Продолжим паши игры? — спрашивает Виталий.
— Давай!
Еще когда мы шли на Биллингс, придумали игру: если встречалась длинная однообразная коса, нужно было веселым разговором скрасить путь. Кто-нибудь один называл слово или кусок предложения, а в ответ второй должен был выдать наиболее употребительный газетный штамп.
— Встав…
— …на вахту!
— Взяв…
— …повышенные обязательства!
— Откликнувшись…
— …на призыв!
— Идя…
— …навстречу пожеланиям!
Эту разминку мы называли «газетным футболом».
— На главном… — пасовал я.
— …направлении, — парировал удар Виталий.
— В стороне… — делал пас Виталий.
— …от главного, — футболил я, вспоминал штампованный заголовок.
Потом мы усложнили игру. Выбирали жанр, например очерк. Задавался тест — положительный герой. Вспоминалось все прочитанное, и появлялся немеркнущий образ:
а) голубые выразительные глаза
б) волевой подбородок
в) крепко сжатые губы
г) непослушный ежик волос
д) крепкая ладная фигура
е) высокий, стройный
ж) широкий уверенный шаг и т. д.
Естественно, если есть положительный герой, необходим отрицательный. Отрицательный тоже был живой и полнокровный:
а) маленькие бегающие глазки
б) мягкий женский подбородок
в) узкие бескровные губы
г) серое невыразительное лицо
д) маленький невзрачный и т. д.
Так, незаметно, к концу «футбольного матча» мы подошли к полярной станции.
В кают-компании начальник станции Николай Московский пожаловался:
— Извините, кормим вас консервами. Пароходы на рейде, все в первую очередь Певеку, до нас еще не дошли. Ничего пока свеженького…
— Свеженькое рядом, на озеро. — И мы рассказали про оленя.
Ребята завели трактор, погрузили на него лодку и отправились к озеру. А там на льдине уже орудовал чукча с Шелагского. Он шел из тундры на усадьбу, увидел оленя, добрался до него и теперь разделывал тушу. Он был рад помощникам. Взял себе голову и часть грудинки. Остальное отдал полярникам.
После обильного ужина мы расположились в комнате у Вани Иванова. Ваня меланхолично вязал морские узлы и вел неторопливую беседу. Витой шнур переливался у него в руках, как четки. Узел средний переходил в бабий, бабий — в выбленочный, тот — в прямой, прямой — в булинь, булинь сменял рифовый. Спешить действительно было некуда: за окном шел густой снег.
— По документам нашей станции, такое лето было только в тридцать восьмом году. Да и чукчи вам, наверное, говорили об этом. Первый караван судов показался напротив нашей станции седьмого июля. Двадцать дней он стоял напротив станции, зажатый льдами, и мы ничего не могли сделать. Ледокол «Ленинград» ничего не мог сделать. Лед двухметровый. Он его крошил, но сильное сжатие все сводило на нет.
Витой шнур тек между пальцев, как вода.
— Потом пришел ледокол «Сибирь». Только двадцать седьмого июля караван пришел в Певек. Вы слышали об этом?
— Нет.
— Короче, самая трудная навигация Заполярья.
Мы понимаем, куда клонит Иван. Он встает, бросает шнур, уходит к начальнику станции и возвращается с бланками прогнозов и метеосводок.
— Вот, смотрите.
Прогнозы самые плохие.
— Этот снег, — Иван кивает за окно, — уже не растает. Это зима. Вот так, мальчики. Идти на восток нет смысла.
Мы молчим. Если вернемся назад, то, значит, дополнительно прошли еще сто двадцать километров. Пятьсот за плечами. Жаль, что не закрыли побережье губы Нольде.
— Ничего, в следующий раз…
— Какое сегодня число? — спрашивает Виталий.
— Тринадцатое августа, — отвечает Ваня. — Выпьем за окончание экспедиции.
— Не только за это…
— А что еще?
— Сегодня день рождения Виталия, — говорю я Ивану. — Сегодня ему стукнуло двадцать шесть.
Послесловие
Этот участок побережья мы закрыли зимой на собачьих упряжках.
А перед этим походом за одну экспедицию было пройдено на собаках почти полторы тысячи километров.
В честь таких походов уэленские мастерицы-гравировщицы по кости — выточили пластинки из моржового клыка. Они вручаются только рыцарям Ордена Костяной Пластинки.
Чтобы быть членом этого Ордена, надо за одну экспедицию пройти на собаках тысячу километров или пятьсот пешком. Надо, чтобы экспедиция была в тайге или в тундре, в местах высшей категории трудности.
В уставе нашего Ордена нет пункта об исключении, потому что в него принимаются только достойные люди.
Об этих людях я еще не раз напишу.
Утром к старику Керго пришел председатель. Старик сидел на нартах у входа в ярангу. Грелся на солнышке. Ковырялся в трубке. Его жена Мымчинэ копошилась в чоттагыне. Оттуда слышался натужный кашель, вздохи. Тоненькой струйкой пополз на улицу дым. Старуха разжигала костер.
Председатель сел на нарту, вытащил портсигар, и они с Керго закурили. Не впервые начинал председатель этот разговор.
— Вот что, — сказал он. — Твой дом уже неделю стоит. Понимаешь?
— Ии… — кивнул старик.
— Надо переселяться. Ты один остался. Только ты живешь в яранге. Понимаешь?
— Ии…
— Бумага пришла из Магадана.
Председатель вытащил белый листок и отдал Керго. Старик равнодушно посмотрел на бумагу и снова занялся трубкой. Читать он не умел.
— Пишут, что твою ярангу перевезут в город. В музей. Чтобы все люди смотрели, как раньше жил Керго. И как жили все на побережье. Понимаешь?
— Ии…
— Ты ничего не забирай. Все оставь — и чайник, и рэтэм[5], и колья, и котел — в общем, все. Твоя яранга последняя, больше на берегу нет. Учти.
Керго посмотрел на берег, на дальние сопки. Вздохнул.
— Мы тебе все купили. Койки, столы, чашки-ложки разные, в общем, все, понимаешь? А трубку можешь забрать себе. Трубка в хозяйстве пригодится, — и председатель засмеялся. — Скажи Мымчинэ, пусть собирается. Скоро за ярангой придет пароход.
В новый дом старик натаскал шкур. Спал с Мымчинэ на полу. На кровати боялся. Председателю объяснял:
— А вдруг я ночью упаду?
— Дети, — председатель улыбался.
Каждый вечер Керго и Мымчинэ приходили к своей яранге, сидели на берегу, молчали. Старик курил трубку, а Мымчинэ сидела просто так. Смотрела в море. В ярангу они не заходили, хотя там все было, как прежде. Нельзя заходить в ярангу, если ты ее сам покинул.
Каждый вечер они спешили сюда, как на свидание с прошлым. Они садились у входа. И хотя тут никто не жил, яранга еще сохранила свой удивительный запах. Старик потихоньку втягивал носом воздух, ноздри его дрожали, он закрывал глаза. У прошлого был запах, и Керго волновался.
