Участники собрания пели стоя. Бескид аккомпанировал на гармошке. Когда пение окончилось, те, у кого были сидячие места, сели.
— Сейчас выступит Кальман Асталош, — объявил Фельдман. — Он будет говорить по-венгерски. Для тех, кто по-венгерски не понимает, тут же будем переводить на русинский и еврейский. Пока он будет говорить, не шумите. Курить можно, плевать нельзя.
Асталош взобрался на стол, за которым сидел Фельдман. Он был одет в старый костюм шоколадного цвета, принадлежавший когда-то моему отцу, а потом дяде Фэчке.
В течение нескольких минут Асталош молча пристально смотрел на присутствующих. Стало тихо, как в церкви.
Затем, вытянув правую руку, Асталош заговорил:
— Братья рабочие!
Дальше говорить он не мог.
Сидевшие в первом ряду фанатически верующие женщины будто по команде вскочили со своих мест, повернулись к оратору спиной и быстрым движением подняли юбки.
Весь зал разразился хохотом.
Ошеломленный Асталош с минуту молчал. Он чуть не упал со стола. Посмеявшись вместе со всеми, он, заглушая хохот всего зала, громко сказал:
— Эх, бабы, бабы! Вы что думаете — я жеребец?
Зал опять захохотал, еще громче, чем прежде.
— Здорово он им ответил!
— Поделом!
— Так им и надо, поповским шлюхам!
Но смех этот был направлен уже не против Асталоша, а за него. Этого никто не говорил, но чувствовали все.
Вдруг кто-то выкрикнул:
— Да здравствует Кальман Асталош!
Возглас подхватил весь зал.
Женщины, пришедшие для того, чтобы высмеять Асталоша, мигом исчезли. Большинство из них вылезло в окно. Сидевшие во втором ряду слушатели перешли вперед, а теснившиеся сзади заняли освободившиеся места. Те, кто стоял на улице, протиснулись в зал, и их оказалось в два- три раза больше, чем покинувших помещение женщин.
Во время этой перегруппировки Асталош с серьезным видом неподвижно стоял на столе. Когда в зале восстановилась тишина, он снова заговорил:
— Братья рабочие!
У Асталоша был красивый низкий голос. Казалось, он доносился откуда-то издалека.
Из его доклада я понял мало. Но знаю, что говорил он очень хорошо. Часто вспоминал Тамаша Эсе.
Присутствующие не спускали с него глаз. Большинство слушало его с раскрытыми ртами. Слушатели иногда вздыхали, временами, как бы в ответ на его слова, раздавался охватывающий весь зал угрожающий ропот. Некоторые выражения Асталоша очень волновали слушателей (няня Маруся громко плакала), а многих заставляли сжимать кулаки.
Асталош говорил добрых два часа.
Никому из присутствующих не приходилось еще, вероятно, слушать такую длинную речь. И все же они оставались на местах до конца. Тот, кто слышал первые слова Асталоша, хотел послушать и остальные.
Когда Асталош кончил, Фельдман спросил, нужно ли перевести доклад на русинский или еврейский языки? Но в этом не было надобности. Все ответили, что поняли.
— У кого имеются вопросы или кто хочет выступить, пусть пройдет сюда.
Говорить не хотел никто.
Собрание кончилось пением «Песни дружка Тюкоди» под аккомпанемент гармошки Бескида.
Рабочие из Волоца и Верецке торопились домой, только сойвинцы и несколько харшфалвинцев, стоя у здания школы, обсуждали то, что услышали от Асталоша.
Асталош тоже должен был торопиться, чтобы поспеть на поезд, отходящий в Берегсас. Фельдман проводил его на станцию. У вокзала их ждали четыре жандарма и два сыщика. На Асталоша и Фельдмана надели наручники. Их обоих арестовали.
Утром в Сойве все уже знали, что Асталоша увели жандармы. Целый день из уст в уста передавали известие, что по приказу Вашархейи закованных в кандалы арестантов, окруженных двумя рядами конных жандармов, отправили пешком в Берегсас.
Асталош выступил в Сойве в воскресенье. В понедельник начальник уезда приказал закрыть клуб еврейских рабочих, так как он «является рассадником богохульства и возмущения против короля и отечества». Библиотеку клуба, состоявшую из восьмидесяти трех книг, Вашархейи конфисковал.
Узнав о случившемся, жители деревни взволновались. Но всех тревожило больше всего не то, что будет дальше, а почему так произошло. Одно было ясно — Вашархейи сам хотел выступления Асталоша. Почему? Большинство было того мнения, что он сделал это по совету трех сойвинских попов. Предположение это было очень правдоподобным. Тем не менее многие сомневались.
— Весьма вероятно, — говорили сомневающиеся, — что три попа действительно хотели, чтобы Асталош приехал в Сойву, потому что таким образом им удалось вместе с Асталошем сцапать и Фельдмана, и закрыть клуб. Но если бы Вашархейи послушался совета попов, то он мог бы арестовать Асталоша еще до начала доклада. Свидетелей того, что Асталош говорил против бога и отечества, попы могли найти, даже если бы он не сказал ни единого слова. А тема выступления Асталоша, — это попы отлично знали заранее, — не слишком способствовала популярности церкви. Некоторые связывали арест Асталоша с тем, что в день его выступления в Сойву приехал навестить своего отца сын попа Дудича Элек. Об Элеке Дудиче все знали, что он один из вожаков студентов-славян, обучающихся в Будапеште. Однако только немногие связывали арест Асталоша с приездом Элека, так как, — хотя никто не сомневался в том, что Элек Дудич одобряет поведение начальника уезда, — трудно было предположить, что венгерский патриот Вашархейи действовал под влиянием ненавидящего венгров поповского сынка.
Были и такого рода разговоры, будто Вашархейи спровоцировал Фельдмана на устройство публичного выступления потому, что он держал с кем-то пари. Некоторые утверждали даже, будто Вашархейи поспорил с уксусным фабрикантом Марковичем на двадцать пять бутылок шампанского, что ему удастся арестовать Асталоша и отправить его в кандалах в Берегсас. Эта версия подтверждалась тем, что Вашархейи действительно получил по почте ящик шампанского из Берегсаса. Отправителем, по утверждению почтового сторожа, значился уксусный фабрикант Маркович. Против этой версии говорил тот общеизвестный факт, что Вашархейи был ярым антисемитом. Не станет же венгерский антисемит держать пари с евреем, лошадиным барышником!
Кто был прав — не знаю. Но факт тот, что Асталош и Фельдман сидели в берегсасской тюрьме. А пока рабочие Сойвы и Полены раздумывали над этим, их руки стали почему-то двигаться медленнее, чем прежде. Спустя несколько дней после нашумевшего выступления директор лесопилки установил, что выработка значительно сократилась. В поисках причины он заметил, что темп работы изо дня в день замедлялся.
Ни катастроф, ни пожаров, ни поножовщины, как это бывало раньше, до ареста Асталоша, не произошло. Только работа шла изо дня в день все хуже и хуже, н участились неприятные недоразумения. Если завод заказывал дубы, из леса привозили сосны. Если заводу нужны были сосны, доставлялась прекрасная береза…
Директор завода обратился за помощью к Вашархейи.
Начальник уезда послал на завод шесть жандармов.
Жандармы ели и пили за счет завода и курили толстые сигары. Один из них, фельдфебель, собиравшийся жениться, купил себе даже мебель по заводским ценам, в кредит. Но замедление темпа работы от этого не прекратилось.
Начальник поленской лесопилки тоже жаловался. Посетил Вашархейи и директор волоцкого завода. Чтобы успокоить жалующихся директоров, начальник уезда велел арестовать одиннадцать заводских рабочих. Арестованных пешком отправили в Берегсас. Но выработка рабочих и после этого не увеличилась.
Директора и инженеры совещались на квартире главного инженера Шимони с одним из мункачских адвокатов. На другой день Шимони, директор волоцкого завода и мункачский адвокат уехали в Берегсас. Там они добились аудиенции у вицеишпана Гулачи.
О чем они говорили с вицеишпаном Берегского комитата — никому не известно. Десять дней спустя после совещания на квартире Шимони Фельдман и его одиннадцать товарищей были освобождены и вернулись в Сойву. Сойвинцы узнали от них, что Асталоша перевезли в берегсасскую больницу, так как в тюрьме у него началось кровохарканье.
После выступления Асталоша мне и Марусе здорово влетело в доме Севелла. Я как рыцарь встал на защиту Маруси.
— Я уговорил няню пойти на собрание, — сказал я. — Нельзя ее ругать за то, что она меня любит и не может отказать я моей просьбе.
— Что у тебя в голове не все в порядке, Геза, я знаю давно, — сказала тетя Эльза, — но Маруся могла бы быть умнее.
Грубые слова тети Эльзы задели меня не так больно, как тихие поучения дяди Филиппа.
— Очень нехорошо, Геза, что ты уже ребенком хочешь принимать участие во всем. Как твой друг и врач, я тебе скажу, что ты плохо кончишь, если будешь торопиться жить. Надеюсь, ты не утонешь и не упадешь с тополя, а доживешь до зрелого возраста. А потом? Через двадцать лет ты будешь усталым стариком, который все понемножку испробовал, но ничем не насладился, ко всему прикоснулся, но ничего не доделал до конца. Тот, кто любит тебя, — а я тебя люблю, — может посоветовать только одно: пока ты ребенок, будь ребенком, чтобы быть настоящим мужчиной, когда это будет нужно.
