Нам было известно также, что судебный медик посетил в клинике Ивана Ивановича. Наш местный житель, знакомый этого медика, заманив его к себе в гости, допрашивал с пристрастием его. Но медик ничего нового относительно хода следствия не преподнес, а относительно Ивана Ивановича выразился в таком духе, что, дескать, «конечно, он в шоке, имеются симптомы нервного истощения, но в целом состояние его организма удовлетворительное, и после отдыха больной скоро вернется к трудовой деятельности».
Из этого мы сделали вывод, что приезжий специалист либо валяет дурака, либо совсем не разобрался в вопросе, ибо Иван Иванович находился в состоянии жутчайшем, это было видно невооруженным глазом.
Мы навещали Ивана Ивановича каждый вечер, благо палату ему предоставили, конечно, отдельную, и врачи не возражали. Нина бегала туда и утром и днем, доставала в президиуме какие-то необыкновенные и неслыханные продукты, кормила Ивана Ивановича с ложечки, насильно впихивала в него пищу, умывала его, причесывала и меняла белье. Кроме Нины, он никого не хотел узнавать, сиднем сидел на кровати в больничной пижаме, поджав ноги по-турецки, руки его были в бинтах (он успел-таки обгореть, пока ходил по пожарищу). Он, не переставая, что-то бубнил про себя, как обычно, невидящими глазами уставясь в пол, и лишь иногда голос возвращался к нему, и, не в такт вскидывая головой, он фальшиво и надтреснуто заводил всегда одно и то же:
Шумел, горе-ел пожар московский, Дым расстилался по реке-е-е, А наверху стены Кремлевской Стоял он в сером сюртуке-е-е!..
«Вот тебе и Моцарт!» — хладнокровно изрек Эль-К, услыша это пение.
Я не буду, однако, расстраивать читателя подробным описанием страданий несчастного нашего друга и тех страданий, что причинил он нам своим видом и поведением; полноты ради скажу только, что лечащие врачи и сами, по-моему, не знали, как тут быть, и поговаривали о том, чтобы перевести его в областную клинику, где больше «возможностей», о том, чтобы вызвать консультантов из Москвы, о том, чтобы достать какие-то (какие?) редкие лекарства…
но все это были одни только разговоры, от бессилия пока что первоочередной задачей было объявлено залечить ожоги. «А уж там, — ненатурально оптимистически похлопывал нас по плечам заведующий, — там посмотрим! Проведем курс общей терапии… Там видно будет!»
В заключение своего короткого рассказа о первых днях после катастрофы добавлю еще только, что, по сведениям, полученным от Алины и Алисы, самочувствие Марьи Григорьевны тоже было весьма скверное. Сотрясения мозга, правда, у нее не нашли, но из дому она не выходила, сидела на бюллетене, Алина и Алиса никого к ней не допускали, в том числе и Кондраткова…
Прошло еще несколько дней. Расследование по делу о пожаре велось темпами весьма умеренными; похоже было, что действительно установка была взята на доказательство версии о «самовозгорании в результате короткого замыкания»; особого рвения по части «козлов отпущения» комиссия не обнаруживала; шпиономанией — чего мы поначалу опасались — тоже не страдала. Показалось, что уж лучше? Так нет же — странно устроен человек! — у нас многие громко порицали комиссию, следственные органы и руководство филиала за бездейственность, за намерение «спустить все на тормозах», что «конечно же, все они сговорились заранее», что «иного нельзя было ожидать от них», что «Кирилл Павлович благодаря своим связям» и что «если по-настоящему взяться, то в неделю, наверное, все можно было бы…» и т. п.
Увы, в тот месяц все у нас в городке стали детективами! И, увы, над многими умами властвовала прискорбная мысль о безусловно имевшем место поджоге. Но еще печальней было то, что господствующее мнение вполне определенно называло в качестве непосредственных виновников-поджигателей Марью Григорьевну и Ивана Ивановича!
Расхождения были лишь насчет того, совершили они это вместе или кто-то из них один, и в этом последнем случае — был ли свидетелем другой, был ли он осведомлен о преступной затее, то есть являлся ли, по сути, сообщником, а также — кто выступал инициатором… Впрочем, нет, кто выступал инициатором — тут, пожалуй, сомнений не было: разумеется, Марья Григорьевна, а Иван Иванович до такого сам никогда бы не додумался, здесь потребен женский характер, говорили наши, причем именно такой, какой у Марьи Григорьевны, а кроме всего прочего, имеется ведь еще и косвенная улика — те слова Марьи Григорьевны, брошенные во время скандала ею, что она-де сожжет эту проклятую машину! Наверняка, стало быть, заключили все, она не раз угрожала это сделать и прежде; возможно, что они неоднократно обсуждали этот вопрос с Иваном Ивановичем, но тот, естественно, никак не мог решиться, и тогда уж она…
Читатель видит отсюда, что неосторожно переданное мною Валерию скоро сделалось достоянием всего городка. Я страшно сокрушался, но поправить уже ничего было нельзя. Дошел этот слух и до Кондраткова, который вновь вызвал меня повесткой, выразил мне свое неудовольствие, присовокупив: а помню ли я об ответственности за дачу заведомо ложных показаний? Я отговорился тем, что, беседуя с ним, об этих словах Марьи Григорьевны забыл, да и сейчас не совсем уверен, что они звучали именно так, а не как-нибудь еще, то есть не было ли употреблено, допустим, сослагательное наклонение, то есть не сказала ли она: «Чтоб она сгорела!», а не «Я сожгу ее!». Я не понял по его виду, удовлетворен ли он этим объяснением или нет.
Движимый чувством вины, я пробовал несколько раз пробиться к Марье Григорьевне, облегчить душу, звонил, но бдительные Алина с Алисой швыряли трубку, едва заслышав мой голос.
Зато Валерий, встречаясь со мной, каждый раз пылко заверял меня, что «с него причитается», ибо без меня он не сумел бы «так быстро продвинуться вперед», а в какой-то день к вечеру и впрямь заявился с бутылкой коньяку. Каюсь, у меня недостало пороху его выгнать, хотя после очередного визита в клинику к Ивану Ивановичу у меня трещала голова.
Вольготно развалясь на моем диване (в позе Эль-К), не без грации потягивая коньяк, с прямой трубкой в другой руке (недавно, чуть ли уже не после пожара, он начал курить трубку — я, кажется, не сказал, что Эль-К покуривал трубочку, у него была небольшая коллекция трубок), Валерий излагал мне в который раз уже свою концепцию. Я слушал — каюсь, научное любопытство опять взяло верх.
— Не задавались ли вы когда-нибудь таким вопросом, — говорил Валерий, обращаясь ко мне, хотя не столько ко мне, сколько к своему совершенному альтер-эго, то есть к Эль-К опять же (о чем свидетельствует то, что трижды, по меньшей мере, окрестил меня Виктором Викторовичем), — не задавались ли вы, Виктор Викторович, таким вопросом: а чем, собственно, вызваны все эти ставшие печально знаменитыми у нас ссоры Ивана Ивановича и Марьи Григорьевны? Удивительно, не правда ли? Ведь с точки зрения обыденного сознания им обоим ровным счетом ничего не мешало… э-э… соединиться. Он был разведен, я наводил справки, ваша кадровичка по моей просьбе еще раз просмотрела его личное дело. Марья Григорьевна разведена, тоже. Дети не могли служить препятствием к браку — ни он, ни она с детьми давно не живут. Другие связи? Я в это не очень, верю. А вы верите, Виктор Викторович, что у него с этой… с Ниной что-нибудь было? Сомнительно, очень сомнительно…
Опасаясь теперь сболтнуть лишнее, я только усердно кивал; удержался и от того, чтобы сообщить ему о моем ночном разговоре с Ниной, хотя вряд ли Валерий смог бы извлечь оттуда что-нибудь существенное.
— Впрочем, должен вам признаться, что этот вопрос меня мало интересует, — надменно сказал Валерий. — Я именно что в теперешнем моем анализе хочу отвлечься от разных побочных обстоятельств, как то: старых личных связей, новых симпатий, влияния знакомых, подруг и так далее. «Он сказал», «она сказала», «княгиня Марья Алексеевна сказала» — все это для меня не имеет значения. Я хочу, как говорят физики, провести «идеальный эксперимент»! Вообразим себе, что «трения» этой пары, М. Г. и И. И., с другими человеческими особями и коллективом отсутствуют, позже мы учтем эту поправку. — («Ишь, нахватался по семинарам!» — подумал я.) — Итак… я повторяю условия задачи… слушайте меня внимательно… Итак, предположим, что посторонние, человеческие моменты исключены, что с этой стороны им, Марье Григорьевне и Ивану Ивановичу, ничто не мешает… Все равно — вправе ли мы тогда сказать, что и вообще никаких препятствий к союзу, к законному, так сказать, браку не имеется?! Нет, Виктор Викторович, не вправе! Оказывается, что не вправе! А почему? А потому, что препятствие существует, вернее, теперь уже в прошедшем времени — существовало, да, существовало, и вполне конкретное, материальное, в виде гигантского компьютера, в виде машины, поглощавшей, как мы знаем, Копьева целиком, низводившей его порою до уровня робота… Итак, препятствие… Пока вес тривиально. Все дамы у нас в городке только об этом и говорили… Пойдем дальше… Я только что сказал: препятствие материальное… Насколько, однако, точно это определение? И в чем же заключалось самопрепятствие? Давайте подумаем… Спросим у себя: правомерно ли будет свести всю проблему лишь к исчислению энергетического, так сказать, баланса Ивана Ивановича Копьева? Иными словами, ставить проблему так, как ставил ее ваш уважаемый Зиновий Моисеевич: Иван Иванович, дескать, тратит всю свою энергию на машину, а на Марью Григорьевну у него ничего не остается. — (Я не помнил, чтобы наш Герц ставил проблему таким образом, скорее, это сам Валерий тогда на заседании сектора… но я смолчал.) —…Или, быть может, вы тоже верите в некую загадочную телепатическую связь машины и Ивана Ивановича?! — Валерий вытянул губы трубочкой, иронически. — …Связь, благодаря которой машина тотчас же сбивалась или отключалась совсем, когда Иван Иванович… э-э… слишком отдавал себя Марье Григорьевне!.. Нет, друг мой, мне кажется, мы можем позволить себе не прибегать к подобным хитроумным парапсихологическим выкрутасам! «На старости лет Копьев научился мгновенному счету, как вундеркинд», «не играл никогда в шахматы, а стал играть на уровне мастера спорта» — я это слышал, но я в это не верю!.. Долой хиромантию! Но вот услугами нашей науки, услугами психологии мы воспользоваться обязаны!.. И вот с этой целью… — (С какой? — хотел спросить я, его развязное многословие меня отчасти раздражало, к тому же я никак не мог уловить, к чему он подбирается, я боялся, что к тем самым теориям Эль-К о «криминогенной ситуации», в которой будто бы находится Иван Иванович; об этом я знал, что не стану слушать и взовьюсь, хоть человек я тихий, и наделаю бед, брякнув что-нибудь совсем неподобающее.) К счастью, Валерий сказал: — Оставим в покое нашего бедного Ивана Ивановича и займемся психологией Марьи Григорьевны. Начнем наше изучение с такого пункта… Спросим себя: а почему, собственно, Марья Григорьевна вдруг, ни с того ни с сего покинула свой любимый город Ленинград, город, где она родилась, выросла, где провела большую часть сознательной жизни, и переехала сюда, в глушь, в дыру… ну пусть не в глушь, не в дыру, но на периферию, по-старому — все-таки в провинцию, где у нее не было ни родных, ни близких, ни особенных друзей?.. Почему?! Зачем?! Много вы знаете подобных случаев, когда покидают прекрасный столичный город, теряют прописку? А она ее потеряла, броня у нее кончилась два года назад, она ее не возобновляла!.. Мы с вами? Мы сменили одну провинцию на другую, вы из Саратова, а я из Ростова… И точно так же большинство из наших… Кто-то из нас стремился сюда, конечно, и ради работы, надеясь, что именно здесь, на неосвоенных пространствах, сумеет лучше развернуться, нежели в тесных столицах. Кто-то рассчитывал и на быстрое продвижение по академической или административной линии, кому-то оно было даже обещано. Исключения? Как не быть исключениям?! Пожалуй, Эль-К — самое яркое из них: в Москве ему уже не было хода, ему после того случая с частицами уже не доверяли, он потерял престиж, на него еще не начали показывать пальцами, но скоро начали бы… Я знаю, я наводил справки, ему ничего не оставалось, как спасаться бегством, уехать куда-нибудь, где его не так хорошо знали… Ну, с этим ладно… А Марья?! Что она, уехала ради работы? Она вполне могла работать и там, я наводил справки, как работника ее ценили, они были удивлены, когда она подала заявление. Честолюбие? Не столь уж она честолюбива, да она ничего и не выигрывала, переходя сюда. Она тогда только недавно защитила кандидатскую, ни на что особенное претендовать здесь не могла, она, кстати, и не претендовала, никто и никогда ничего об этом и не слышал… Квартирный вопрос? Тоже нет! Третий муж оставил ей квартиру, они разменяли трехкомнатную на две однокомнатные; у нее, стало быть, было ровно столько, сколько у нее сейчас… Что? Общественное мнение, вы говорите? Это вы имеете в виду ее разводы и все такое прочее? Ерунда! Ну какое значение может иметь общественное мнение в большом городе?! Мы под общественным мнением сейчас ведь понимаем, конечно же, мнение сравнительно все же узкого круга ее знакомых, не так ли, потому что ни пресса, ни органы охраны общественного порядка делами нашей Марьи Григорьевны, слава богу, не занимались, до этого, слава богу, не дошло!.. И тем не менее она бросает все и уезжает! Не меняет Ленинград на Москву или, допустим, Ленинград на Сочи, что еще куда ни шло, а уезжает в глушь, в недостроенный городок, за тысячи верст… Блестящая, еще достаточно молодая по нынешним временам, светская женщина… ну ладно, не светская, из полусвета, демимондка, все равно… И вдруг… Что? Как вы сказали? Тяга дальних странствий? Охота к перемене мест? Да, это уже лучше, это уже несколько ближе к истине! Но вот что странно: ни до того, я наводил справки, ни после того, то есть уже здесь, у нас, Марья Григорьевна не проявляла особого пристрастия к путешествиям, а несколько раз отказывалась от интереснейших многодневных экскурсий, например, по Алтаю, в отпуск иногда никуда не уезжала, оставалась здесь… В турпоходы она не ходила, у нее неважное сердце, порок, правда скомпенсированный… Так каковы же, спрашиваю я вас снова, основные мотивы ее поступка?!
