В ушах звенит тишина. Мне кажется, я в батискафе где-то в подводной глубине.
— Чего мы встали? — немного погодя спрашивает отец.
— Мы у ресторана «Перле»…
— Я посижу в машине. А ты сходи пообедай.
— По правде сказать, я уже подкрепился…
— Ты говоришь, оттуда виден залив?
— Да, отец. Но мы можем ехать дальше, если не хочешь, в Рагциеме прямо к морю подкатим, тебе даже из машины не придется вылезать.
Я предоставляю ему выбирать. Еще не хватало, чтобы я отцу навязывал эту поездку. И все же я жду, когда он решится, эти минуты принадлежат нам обоим. Наконец мы встретились. Могли бы выйти из машины, посидеть за столиком в «Перле». Это бы запомнилось отцу. Потом бы смог рассказать старикам в своем «Риме»… уж сегодня-то вечером, надо думать, он туда не отправится…
Не торчать ему больше в прокуренном буфете поселка Нориеши… И мне было бы что вспомнить: сидели за столиком с видом на залив, за окном моросил маленький дождик — щелк, щелк, один изможденный и лысый, второй лысеющий с макушки, отец и сын, два хмурых лысача, в другой раз у вас не будет такой возможности. Никогда больше не будет.
— Как думаешь, Арнольд, какую завтра ждать погоду? — Отец первым нарушает неловкое молчание.
— Не знаю, папа, всякое может быть.
— Хорошо бы прояснилось. Занялись бы пчелами…
Я молчу. Зачем отцу это путешествие? Оно нужно мне, а не ему, и мне все это Арика посоветовала: немного барокко, немного рококо… Отец рассчитывает на хорошую погоду. Завтра займемся ульями. Давно пора их вынести из омшаника, он до болезни не успел. Я совершенно уверен, что после бензоколонки за Слокой мы повернем к дому.
Пусть помолчит. Так ему легче.
Включаю мотор. Почти бесшумно скользим мимо свежевыкрашенных дач, пивных киосков. Мужчины пьют, стоя под дождем.
Отец не открывает глаз. Почему он их не открывает? Хорошо бы повезло с погодой.
Похоже, отец всю дорогу будет молчать. Если так ему легче — пусть молчит.
Уже порядком отъехали от Слоки, и он открыл глаза. Мы свернули на кратчайшую дорогу к дому. Отец с любопытством разглядывает засеянные поля. Они похожи на только что вынутые из печи караваи хлеба. Теплый дождик моросит над полями. Воздушно-зеленые березки красуются по закраинам поля. Выйди из машины и, кажется, расслышишь, как растет трава, — за день все вокруг позеленело. И после нас будет расти трава. Возможно, с помощью всяких препаратов мне удастся дотянуть до двухтысячного года, однако на большее я не надеюсь.
Завтра же начать новую жизнь, настоящую, не в пример теперешней!
Точно курица, собираюсь снести яйцо, да все не удается. Завтра, наверное, с отцом займемся пчелами… Наши руки будут вторгаться в пчелиную жизнь, ее мы по возможности наладим, а я сам чего-то жду, жду завтрашнего дня…
— Как потеплеет, ты привези к нам Увиса, — подает голос отец.
Я доволен, что старик нарушил молчание.
— Не знаю, как Арика, я поговорю. Она его на лето к морю, в Меллужи…
— Ты парня привези ко мне, покуда я еще на ногах. Чувствую, долго мне не продержаться.
— Да что ты, отец!
— Арнольд, обещай мне! Кое-что хочу ему показать, в жизни может пригодиться.
— Хорошо, отец, мы с Арикой обсудим… А за себя не беспокойся, — утешаю его.
— Это наступит совсем скоро. Только матери, прошу тебя, ни слова. Сам скажу.
Говорит он спокойно, словно о чем-то совсем обыденном. Смогу ли я когда-нибудь так же спокойно сказать Увису? А ты все еще собираешься зажить по-настоящему, надеешься на всякие там радости, трепыханья и все еще таскаешь в клюве пушинки для своего гнезда!
— Постарайся не думать о болезни, отец. Так будет лучше. Увиса я привезу. Если надолго не выйдет, как-нибудь на воскресенье.
Понятия не имею, что он собирается Увису показать. Вроде бы все полагается мне передать, вроде бы я все должен перенять. Я независтлив, во всяком случае когда речь идет об Увисе. Было бы даже хорошо, если бы он пожил в деревне.
Арике это не понравится…
Как-то весной отец смастерил игрушечную водяную мельницу, совсем как настоящую, я дни напролет просиживал с ней, по локти засунув руки в воды нашей Тальките, несказанно счастлив я был на берегу Тальките, счастлив…
Арнольд, ты что-то хотел сказать? Ты же собирался что-то сказать?
Непонятно, то ли отец задремал, то ли просто прикрыл глаза. Еще с полчаса нужно потерпеть. На меня он взвалит пчел, это я предвижу. А что он доверит Увису?
Мать говорит: после того как сгорела мельница, он стал совсем другим человеком, мы, мол, никто и не помним, каким он был до этого, а до этого он был такой… как бы это сказать…
Из огня он вышел другим человеком. Не дано мне знать, каким он был раньше. Быть может, только мать…
Сам на себя стал непохож, говорит мать, пил и буянил, пока силы были, потом все куксился, пил потихоньку, как-то незаметно перешел в стариковский разряд. Плюнул бы на все, не глядел бы даже в ту сторону, где мельничный пруд и пепелище. Неужели отец так привязался к своей водяной мельнице и только ли к ней? Потому ли, что его мельница, его собственность, или потому, что это была водяная мельница на берегу речки Тальките, с мельничным прудом, с лягушками, с плотвой, с коновязью, с обгрызенной коновязью, до сих пор ее помню. Должно быть, и сейчас стоит в зарослях, если не сгнила. А не пробраться ли мне потихоньку вечером на берег Тальките? Перестал бы дождик моросить… Тоже нашел время в зарослях разыскивать старую коновязь!
Да, да, отец долгие годы проработал кладовщиком, пускал зерно «налево» за жалкие чекушки, но я его не осуждаю, не мне его судить.
Как глупо я тогда стыдился отца, от стыда горели щеки, когда он въехал во двор Нориешской школы, весь белый от муки и пьяный.
Щелк, щелк, щелк — телегу приволокла во двор подслеповатая кобыла Магда, отец лежал на мешке пьяный, рубаха расстегнута, ноги на весу болтаются. Директор вызвал меня с урока, да, да, он рад, что это случилось во время урока, иначе бы увидели малыши! Как будто они ничего не видели… Я сгорал от стыда. Спина даже взмокла, пока мы ехали через поселок. То была наша последняя поездка, а теперь еще вот эта. Между двумя поездками почти вся жизнь.
По какому праву ты судишь отца? По сыновнему праву? От твоей комсомольской чести убыло, пока ты пьяного отца вез через Нориеши? Сын против отца, отец против сына, и сын не отвечает за грехи отца, как и отец за сына… Пьяный, храпящий отец на мешке, куда он его вез?..
Так, ну а дальше?
Ущербная сыновняя любовь… Мои мысли чересчур цветасты, цветасты и по-детски наивны.
Щелк, щелк.
Шестьдесят третий километр от Риги: ущербная любовь к родному отцу, и этот километр на ущербе, и ты сам на ущербе! У тебя на макушке изрядная плешь.
Посмотри назад, взгляни в зеркало: там сидит отец, он послушался меня, забрался с ногами на сиденье, колени подтянул к подбородку, обхватил их руками. Посматривает на бегущие мимо деревья, поля, дома.
— Отец, тебе удобно?
— Да, Арнольд.
— Можем остановиться, если что…
— Нет, нет, езжай себе, — негромко отзывается он. Немного погодя он принимается рассказывать о том, как приятно смотреть на деревья, о том, что в больнице провалялся почти два месяца, уже май, должно быть, мать вскопала грядки под картошку…
Слышу его голос, но не успеваю улавливать смысл, дорога сделалась скользкой. Мимо мчатся встречные грузовые машины, грязь летит во все стороны. Арика наказывала: повози немного, покатай отца, пусть проветрится после больницы, она даже маршрут нам наметила, объяснила, где что следует сделать, посмотреть. Будто у меня своей головы нет на плечах. Отцу же, как оказалось, совсем не нужна экскурсия.
Остается надеяться, что завтра к утру небо прояснится и что меня не слишком покусают пчелы. Совсем не улыбается в праздничный день вернуться в Ригу с опухшей от укусов физиономией.
Так что еще старик хотел сказать о деревьях? Что, если бы возможно было жизнь начать сначала, он бы выучился на лесничего?
Светы небесные, он еще толкует о том, чтобы все начать сначала, что ж, тема подходящая, прямо во вкусе Арики: если бы можно было начать сначала!
Все мы в какой-то момент мечтаем стать лесниками!
Немного погодя я сворачиваю на проселок, ведущий к дому. Навстречу выходит мать, почувствовала наше приближение, никогда ей не сиделось дома, руки тянулись к работе, ноги сами в нетерпении двигались.
II
Янис Лусен поджидал сына с самого утра. Едва проснулся, принялся шаркать по больничным коридорам, а потом как прилип к окну, так и не отходил от него. Балинь стал над ним подтрунивать, а Лусену хоть бы что. Будто уши ватой заложило. Балинь чуть ли не силком заставил его позавтракать — ложку меда, полстакана виноградного сока. Потом оба присели на край кровати, Лусен покосился на своего друга молодости, они без слов понимали друг друга, обо всем успели наговориться вдосталь, а теперь поставили точку, подвели черту под длинным счетом.
