Поняв, что ее повело не туда, что такая откровенность может оттолкнуть, Зойка примолкла. Проклятая водка! Но Вадим ничем не выдал себя — улыбаясь, тянул из чашечки остывший чай.
— Что же ты замолчала, Зоя, продолжай. Тебя интересно слушать. Зачем же все-таки ты хочешь идти со мной в отряд?
Зойка уже взяла себя в руки.
— Буду лечить вас и кормить гречневой кашей. А вы будете искать хлеб для промышленности. Авось найдете.
— Еще бы! С тобой да не найти.
— Со мной на самом деле не пропадешь. Еще и петь вам буду. Хочешь, спою сейчас тебе одному? Из сердца в сердце? Хочешь? — И не дожидаясь согласия, слегка раскачиваясь, пропела ему песенку, которая заканчивалась словами: «Коль в душе таишь обман — не спасет тебя туман…»
— Ну как? — спросила она, смущенная своим порывом.
— Отлично! Может, и в самом деле станешь со временем настоящей певицей. Спасибо тебе и за ужин и за песню. Ты хорошая. А теперь спать, спать, Зоинька. Переменить в твоем имени одну буковку, и получится заинька. А ты похожа чем-то на зайчиху — пушистая, добрая.
Вадим открыл форточку, занавес заколыхался, морозный воздух приятно холодил голову. Убирая со стола, Зойка ругала себя. Она понимала, что, чересчур разоткровенничавшись, допустила оплошку, неловкость, которую не смогла поправить даже песня. Теперь вся возведенная ею постройка готова рассыпаться прахом. А с другой стороны, что она сделала плохого? Спела ему про свою любовь и готова ради него хоть на край света? Разве она сказала неправду? «Ишь, «заинька»! А что ты ему на это скажешь?» — мучительно раздумывала она.
Зойка отнесла посуду, переоделась в комнате брата и вернулась в пестром ситцевом халате и тапочках. Вадим уже был в постели. Костюм и свитер аккуратно висели на спинке стула. Закинув руку за голову, Вадим лежал под одеялом и курил, о чем-то думал.
В халате и тапочках Зойка стала казаться ниже ростом и еще более уютной, домашней. Капроновая косынка, углы которой торчали, как ушки, усиливала это впечатление. Зойка покрутилась перед зеркалом, долго укладывала в коробочку с бархатной подставкой сережки, затем подошла к койке и, протягивая несмело руку, прошептала:
— Спокойной ночи, милый.
Он ласково пожал теплую, чуть отдающую луком, твердую ладошку, но удерживать не стал, как бывало в больнице, отпустил сразу. Она задержалась у порога, выключила свет, приоткрыла дверь, но тут же опять захлопнула ее и приглушенно заплакала.
— Что с тобой, успокойся, Зойка, — сказал Вадим, все понимая и уже не удивляясь.
— Не любишь. — Зойка подошла, села к нему на кровать, судорожно обняла его за плечи: — Я знаю: ее любишь… латышку свою… Интеллигенция! Голубая кровь… А, думаешь, интеллигенция слаще целует, да? А ты пробовал? Пробовал?
«Ну вот, — подумал он недовольно, — не хватало еще этого». Он осторожно отнял ее руки, сказал спокойно и строго:
— Не надо, Зойка. Иди-ка спать.
Он шагнул к окну, открыл форточку.
— Зачем ты так? Не хочешь, а зачем сердиться? — донеслось сзади. Зойка захлопнула форточку, потянула его к кровати, говоря с сестринской ноткой, чуть повелительно: — Простынешь. Ляг. Я тоже пойду. Утром в восемь мне на дежурство. Накормит тебя завтраком Фенька, невестка моя. Ты не стесняйся, она баба обходительная…
Зойка поправила на нем одеяло и, ласково взъерошив жестковатые на ощупь волосы, бесшумно выскользнула из комнаты.
Не спалось. Все вспоминалась деревня. Хоть и недолго еще живешь на свете, а все равно, назад оглянешься — как в колодец смотришь. Все далеко-далеко, и только на самом дне — чистая прозрачная водичка… Вот Зойка, босоногая, коротко остриженная после перенесенного тифа, носится по берегу Журавлинки, по лугам, собирает листик к листику тугими пучками черемшу, а то, свесившись с медленно плывущей по течению плоскодонки, рвет на венок желтые кувшинки.
Или вместе с Ильей-пастухом уйдет на целый день в тайгу, где на солнечных лужайках пасутся коровы. Каких только ягод, орешков, подберезовиков не наберет она в свой берестяной туесок. А плети лимонника, скрученные крендельками, дед Илья бросает в чайник вместо заварки, они потом пьют горячий, придымленный чай. Вкусно-превкусно. Или сядут под кустиком, и дед Илья рассказывает байки. Про царевну-лебедь, про Ивана-царевича и серого волка и про то, как они, деды, в гражданскую войну японцев били в низовьях Каргиня.
Большую часть времени проводила она, бывало, среди мальчишек. С девочками мало дружила. И сама была непоседливая и драчливая, как мальчишка, рыбу с ними ловила, из рогатки стреляла, играла с деревянным автоматом через плечо в разведчики. Однажды, когда уже подросла, в новогоднюю ночь трое дружков уговорили ее подслушать с сеновала, как в конюшне человеческими голосами разговаривают лошади.
Зойка долго не хотела идти, не верила, смеялась. Но мальчишки божились и уверяли, что ровно в двенадцать ночи, раз в году, кони разговаривают. Любопытство взяло верх, и она тихонько выскользнула за дверь, не замеченная захмелевшими взрослыми, пришла на конный двор и полезла по стремянке наверх. Себе на горе полезла. Обидели ее тогда мальчишки. Вернее — один из них, белобрысый подросток, по прозвищу Коська-Хват. Он тоже вместе со взрослыми пил в эту ночь самогон и плохо понимал, что делает. С тех пор так и жила Зойка с глубокой царапиной в душе, слишком много знающая. А мальчишек долго сторонилась.
С чем, говорят, человек встречает свое тринадцатилетие, с тем и жизнь проживет. Пожалуй, так это. Все последующее — учение, воспитание, среда, театр, книги — только дополняет, шлифует характер. Именно в эти переломные годы и надо бы зорко следить, в каком направлении развивается подросток. Зойкиным родителям было не до того. Тяжело им жилось. Сама должна была пробивать себе дорогу.
Приехала в город, к брату. По конкурсу поступила в медицинское училище. Как могла, старалась, училась. Звали ее девочки в общежитие, да жалко было малышей племянников. Зойка из своей стипендии покупала им иногда гостинчики, нашивала бесконечные заплаты на рубашонки, обстирывала их. Поставит, бывало, на керосинку бачок с бельем, а сама сидит над учебниками. Только редко в комнате тихо бывало. Так и слушала вечные ссоры брата с невесткой, жалобы Фени на загубленную жизнь. Хотелось убежать от всего этого. И Зойка убегала в кино или на танцульки. Простаивала потом с кавалерами в сырых подъездах, иногда возвращалась под утро.
Думалось, когда кончит училище, наступит для нее другая жизнь. Может, и наступила бы. В больнице ее приветили, признали хорошей медсестрой, а больные просто полюбили. Но появился Игорь Лебедь. Элегантный и опытный. Отличный врач, отменный острослов. Где уж тут было устоять бедной Зойке…
Сначала все шло хорошо. Работая с ним, она перенимала все лучшее, запоминала его методику, иной раз читала специальные книги из личной его библиотеки. Стала у него бывать. И когда однажды произошло это, она и не огорчилась особенно. Куда же денешься? Станет он иначе возиться с нею. А может, и к лучшему, может, привыкнет, когда-нибудь женится. Он и сам говорил, что когда-нибудь это будет. Но время шло, а он все отшучивался, откладывал и откладывал. А потом, застав у него однажды молоденькую девчонку, почти школьницу, Зойка поняла, что не одна у него. А может, уже успела надоесть?
Зойка ожесточилась, стала пить. Теперь она не верила людям. Ей казалось, что она знает всех до дна, и все одинаковые. К Вадиму долго присматривалась, оценивала. И поняла — этот не похож на других. Не похож и все. Как ни поворачивай — он другой. И тогда она жадно потянулась к нему. Или — или. Или она вынырнет и станет с ним человеком, или окончательно пропадет, может, сопьется. Другого ничего впереди нет.
Сейчас она лежала и думала, что не стоило ей приходить к нему ночью. Но почему, почему он не захотел? Неужели я уж такая мерзкая, что от меня отворачивается любой самостоятельный мужчина? Что ж, ведь я на самом деле не ахти какая…
Зойка тихонько стала ощупывать лицо — подбритые сверху узенькие брови, веки с короткими густыми ресницами, чуть вздернутый нос, наконец губы, слегка вывернутые и припухшие. Да, в ней, видно, есть что-то такое… мужики, она замечала, всегда смотрят ей в губы, потом на ноги… Вот тебе и заинька!
Зойка спрятала голову под подушку и заплакала.
Сама, сама виновата во всем! Искала всяких встреч, строила глазки чуть не каждому. Вот и казнись теперь, не обижайся, если такой, как Вадим, от тебя отказался.
Зойка проплакала до утра.
Разбитая, невыспавшаяся, желтая, доехала она в промерзшем насквозь, гулком трамвае до места работы, переоделась и пошла по палатам. В больнице все шло как всегда: одни доживали последние свои дни, у других дело шло на поправку, третьи просто отлеживались на казенных харчах.
