— Прошу вас, товарищ Иванов, быть поспокойнее, и в выражениях будьте поразборчивей. Вы не у пивного ларька, а на приеме у депутата.
Инвалид сипло и натужно захохотал. Смеялся, а лицо его было таким, будто он вот-вот заплачет.
— И этот ваш смех… совсем не к месту! — Петр Егорович бросил взгляд в журнал, где был зарегистрирован последний посетитель. — Прошу, расскажите спокойно и по порядку, что вас привело ко мне и чем я могу помочь?
Инвалид рассказал… Рассказал так, что Петру Егоровичу уже с первых слов стала ясна и очевидна вся сущность того самого инструктивного письма Министерства здравоохранения, в котором строго-настрого определялись медицинские показания для бесплатного предоставления инвалидам Отечественной войны автомашин марки «Запорожец». Оказывается, по словам инвалида, в этом инструктивном письме говорится, что машинами обеспечиваются только те безногие инвалиды Отечественной войны, которым степень ампутации не позволяет пользоваться протезом. А у Иванова таких медицинских показаний нет. А поэтому ему, согласно инструктивному письму министерства, машина не полагалась.
— И вы хлопотали? — тихо и даже с какой-то виноватостью спросил Петр Егорович, впервые за два года своих депутатских приемов растерявшись и не зная, что посоветовать избирателю.
— Где только не был, куда только не писал…
— Чем же могу помочь вам я, депутат райсовета, такой же, как вы, рабочий человек? — теперь уже как с другом советовался Петр Егорович, забыв в эту минуту, что не таким тоном и не эти слова должен он говорить своему избирателю.
— Говорят, что вы многим помогаете… А письма что? Бумага все стерпит. Если б их читали те, кому они написаны, а то ведь… не доходят. Вот я и пришел к вам, Петр Егорович, может, что посоветуете… — Теперь уже в голосе Иванова не сквозил прежний холодок досады и сдержанного напряжения. Он несколько успокоился, сидел расслабленный, опустив голову, и глядел под стол, откуда торчали грубые ботинки Петра Егоровича.
— А почему, собственно, такая точная мера: одним, таким же, казалось, инвалидам, дают машину, а другим не дают?
— Говорят, что можно обойтись с протезом и палкой.
— Вы пробовали ходить на протезе?
— Три кожаных рысака в упряжке стоят дома и все три сбрасывают, у́росливые.
— Что значит «сбрасывают»? Не подходят?
— Почему не подходят?.. Подходят… Но такие швы мне во время операции наложили в полевом госпитале, что походишь на протезе два дня, а потом два месяца лежишь в госпитале, открываются швы, и все начинается сначала, как в сорок третьем.
— Где потерял ногу-то? — перейдя на «ты», спросил Петр Егорович, а сам мучительно думал, что бы такое посоветовать инвалиду.
И снова не то улыбка, не то гримаса плачущего человека искоробила губы Иванова в скорбной подкове.
— А там… Там… — Он закрыл глаза и сделал несколько судорожных глотков: видно было, что горло схватили нервные спазмы, — в Запорожье… Где делают эти самые… «Запорожцы»…
Петр Егорович-встал, крепко вцепившись пальцами в край стола, и слегка наклонился вперед.
— При освобождении?
— Да… Четырнадцатого октября сорок третьего года. В красноармейской книжке… там все записано…
Каретников видел, как по шершавой седеющей щетине небритой щеки Иванова скатилась слеза. Скользнув по подбородку, она упала на подвернутую штанину. Теперь Иванов был уже не таким, каким он перешагнул порог комнатушки, — с дерзким вызовом в глазах. Он сидел на стуле перед столиком депутата словно раздавленный, беспомощный и смертельно усталый.
— А вы ведь и не узнали меня, дядя Петя! — не глядя на старика Каретникова, глухо сказал Иванов.
— Вроде бы нет… А кто ты такой?
— Я сын вашего подручного… Николая Захаровича Иванова. Помните, дядя Петя, я носил вам с отцом обеды в тридцать пятом и тридцать шестом годах?.. А потом вы провожали нас в октябре сорок первого года в армию… Еще речь в нашем цехе держали. Неужто забыли?
Петра Егоровича словно обожгло. Он даже резко отшатнулся от стола, вглядываясь в лицо Иванова. Как походил он на отца! Тот же нос с нервным разлетом ноздрей, те же серые печальные глаза и впалые щеки. В таких же годах… нет, пожалуй, помоложе был подручный Петра Егоровича Николай Захарович Иванов, когда уходил на финскую, с которой он не вернулся.
— Мишутка!.. Ты ли это? — Голос Петра Егоровича дрогнул, и, чтобы подавить спазмы, которые кольцом схватывали горло, он подошел к Иванову и прижал его голову к груди.
В памяти Петра Егоровича живо встала картина того морозного январского дня, когда на завод с финской войны пришла первая похоронная. Погиб его лучший подручный, оставив вдову с тремя малыми ребятишками. Старший — в цехе его все звали Мишуткой — прибавил себе год в свидетельстве о рождении и учеником токаря поступил на завод. Но вскоре в отделе кадров подделку разоблачили и хотели уволить подростка, но заступился Петр Егорович Каретников. Так и сказал начальнику цеха: «Ложь во спасение не грешна. Мальцу нужно работать, кормить младших братьев».
А в октябре сорок первого года Петр Егорович провожал на войну отряд добровольцев, еще не достигших призывного возраста. Даже напутственную речь произнес с трибуны. Как сейчас помнит: среди бритоголовых молодых призывников в толпе он несколько раз набегал взглядом на ясные и чуть-чуть печальные глаза Мишутки Иванова. «Ивановы… На вас стояла и будет стоять Россия…»
Петр Егорович кулаком смахнул со щеки слезу, подошел к столу и встал спиной к инвалиду, который, не шелохнувшись, согбенно сидел на стуле и беззвучно глотал слезы.
— Успокойся, Мишутка, все это, брат, жизнь. Что кому суждено, того не обойдешь и не объедешь, — Петр Егорович подошел к Иванову и, справившись с минутной слабостью, проговорил уже твердым голосом: — Заявление написал?
— Нет.
— Напиши и занеси завтра. Мне передадут.
Петр Егорович захлопнул книгу регистрации, положил ее в ящик стола и закрыл на ключ, который он спрятал в щель под подоконником.
— Пойдем, Михаил Николаевич! Постараемся что-нибудь сделать. Если не добьемся своего в райсобесе, напишем письмо в облисполком Запорожья и директору завода. Если не поймут нас запорожцы, снова возьмемся за Москву. Только тогда уже будем говорить в верхах.
Из домоуправления вышли вместе. Впереди — Петр Егорович, за ним — инвалид Иванов. Старик Каретников слышал, как мягко постукивали по слежавшемуся и разбухшему от мытья коридорному паркету резиновые нашлепки на костылях инвалида, слышал, как твердо и весомо ступала на пол его обутая в стоптанную сандалию нога, и эти звуки чем-то напоминали ему ощущения перебоев собственного сердца.
Расстались они на углу многолюдной, шумной улицы и тихого переулка. Иванову нужно было идти к трамвайной остановке, Петру Егоровичу — в противоположную сторону. Пожимая Иванову руку, он говорил ему то, что мог сказать депутат своему избирателю:
— В твоем вопросе, Михаил Николаевич, постараюсь разобраться, заходи через месяц. За это время я обязательно свяжусь с райсобесом и постараюсь помочь, чем могу, А тебе по-дружески, как отец, советую: пореже кланяйся зеленому змию. К добру это никого не приводит. Отец твой не пил.
— Ай, дядя Петя… — Иванов болезненно поморщился, махнул рукой и, как под ударом, склонил голову.
— Мать-то жива?
— Жива… Болеет.
— Сколько ей уже?
— Семьдесят будет в этом году.
— А братья где?
— Александр погиб под Берлином, а младший, Серега, служит в ракетных войсках. Уже подполковник.
На прощанье Иванов грустно и как-то неуместно хохотнул, махнул рукой и, размашисто и далеко кидая перед собой костыли, крупно зашагал в сторону трамвайной остановки.
Петр Егорович смотрел ему вслед, а сам думал: «Сколько же он крови потерял в бою за город Запорожье? Ведь рана, должно быть, была опасная, если не могли спасти ногу. И, наверное, долго лежал на поле боя без помощи…»
Когда Иванов скрылся за углом строящегося здания, Петр Егорович зашагал домой. В глазах его вставали картины жестокого боя за город Запорожье, в котором он ни разу не был, да и вряд ли когда-нибудь побывает. Шел, думал, а сам взглядом скользил по стайкам машин, стремительно несущимся по асфальтированному шоссе. И вдруг… Он даже резко остановился: следом за гигантским самосвалом, как робкий и неуклюжий медвежонок-сосунок за огромной медведицей, еле поспевал желтенький «Запорожец». Уж до того он рядом с могучим МАЗом показался малюсеньким и игрушечным, что Петр Егорович в душе даже выругался: «И из-за этого сопливого замухрышки сегодня плакал солдат…»
Страх навалился на Светлану неожиданно. Он начал овладевать ею с самого утра, когда она пришла на консультацию в институт и узнала, что на третьем туре будет председательствовать Кораблинов, который несколько дней назад вернулся из Италии. А о нем в стенах института ходили самые противоречивые слухи. Одни говорили, что это добрейшей души человек и либерал, для которого «завалить» абитуриента на экзаменах — это одно и то же, что ударить лежачего. Другие утверждали, что это не человек, а деспот, самодур и самое опасное в его чудачествах было то, что он мог вдруг обнаружить непоправимый изъян в человеке, которому предрекают большое будущее, и, наоборот, снять с несчастного абитуриента репутацию «серого середнячка» и вдруг, на удивление всем своим коллегам по приемной комиссии, увидеть в нем такие скрытые от беглого взгляда родники таланта, которым, по его заверениям, суждено прорваться сквозь «земные пласты педагогического равнодушия».
