Долго работать не пришлось. Дверь распахнулась, в комнату, не постучав, вошел буровой мастер Човдуров.
— Не помешал?
— Присаживайся, — сказал Аман. — Мимоходом забрел?
— Прямо к тебе, товарищ парторг.
Нетрудно было заметить, что мастер Таган смущен — бросил свою шапку-ушанку на подоконник и тотчас потянулся за ней, положил на колени. Огромные руки его зашарили по карманам. Аман ткнул пальцем в папиросную коробку, лежавшую на столе. Таган покачал головой.
— Пришел бумажки тебе показать.
— Зачем бумажки, когда ты сам передо мной, — засмеялся Атабаев.
Мастер извлек из бокового кармана пачку каких-то листков и справок, стал раскладывать на столе, разглаживая каждую заскорузлыми ладонями.
— Вот бумажки — читай! Видишь: холестерин в норме… Вот, солей нет… Гемоглобин, вот читай… Кардиограмма…
Аман с удивлением вгляделся в листочки — это были всевозможные анализы и заключения из поликлиники.
— Ты что, повестку из военкомата получил, что ли?
Таган торопливо собрал свои бумажки и спрятал туда, откуда извлек. Казалось, он стыдился своего здоровья. Да и в самом деле было стыдно: могучий, обдутый всеми ветрами, мастер, конечно, не хвастать пришел и чувствовал бы себя куда веселее, если б перед ним сидел не Аман, инвалид войны, больной человек с пустым рукавом и стеклянным глазом, а какой-нибудь здоровяк, тогда бы он и кулаком стукнул по столу! Он любил Амана. Не повезло этому славному человеку в жизни — с войны вернулся калекой, но хоть была семья; надо ж было, чтобы во время ашхабадского землетрясения погибли у него и жена и ребенок. Как говорится, кого ударит бог, того и пророк заденет посохом…
Не было более честного, более чуткого парторга в конторе за многие годы. И Таган испытывал отцовскую нежность к Аману, но была еще в его отношении застенчивая заботливость здорового и сильного человека о недужном и слабом. Вот почему Таган, показав, спрятал подальше справки о здоровье. Только тогда и успокоился, когда положил свои тяжелые руки на колени, с доверием поглядел в лицо парторгу.
— Зачем ты это? — спросил Аман.
— Не догадался? Как же вы меня захотели на отдых?
— Кто это — мы?
— Начальник конторы, главный инженер, парторг…
Атабаев нахмурился, вынул папироску.
— Мы этого не обсуждали.
Таган внимательно проследил, как парторг чиркнул спичкой, закурил.
— Кто-то из вас двоих меня не уважает — неправду говорит, — как будто заключил он свои наблюдения.
— Я всегда говорю правду: я себя уважаю, — твердо возразил Аман.
Разговор прерывался паузами, молчание говорило больше слов. Таган не сводил глаз с парторга, и тот чувствовал на себе этот пристальный взгляд.
— Значит, еще не хочешь на пенсию?
— А ты? — тихо возразил мастер.
Атабаев улыбнулся, вопрос не удивил, он к нему всегда был готов.
— Я партийный работник…
И снова наступило молчание. Таган оперся двумя руками на стол, задумался, потом спросил:
— Как же получается… Объясни мне, парторг.
— О чем ты, Таган-ага?
— О сыне.
Мастер беспомощно улыбнулся и пожал плечами Как объяснить другому мысли, которые не оставляют ни на час после ссоры с сыном? Как рассказать о том, чего и сам как следует понять не можешь… До сих пор Таган считал себя главой семьи, теперь его власть стала как мягкий воск. Сын посмел кричать на него, заставил при людях опустить голову… Сын уже не друг, не опора в семье. Пришел и о чем он заговорил? О пенсии, об отдыхе… Как будто капкан поставил под ногами. Чуть зазеваешься — щелкнет! Больно думать об этом, но и это не самое горькое…
— Ты его фронтовой друг, любишь по-братски. Я тоже люблю. Объясни, как это получается? Молодой образованный человек, советский парень, в Москве учился, на фронте воевал… А я в нем узнаю повадку своих дедов, смотрю на его дом — вижу кибитку, гляжу на его машину — вижу верблюда под вьюками… И ветер с песком пополам слепит мои старые глаза, мешает еще лучше увидеть… Объясни.
— Ты не всю правду говоришь о сыне, — ответил Аман. — Вспомни: он женат на русской женщине и, кажется, по любви. Он советский человек. Ты подумай, он не заточил в стенах дома жену, она работает на промысле. Он советский человек. А когда сестренка Айгюль влюбилась в азербайджанца, разве Аннатувак был против, мешал ей?.. Что-то я этого не заметил. В нем много хорошего… И все же ты прав. Только подумай, не виноват ли и ты кое в чем? Когда мы болеем душой за Аннатувака и здесь, в парткоме, думаем о его недостатках, — нет ли тут и твоей вины?
Таган опешил. Скомкав старую ушанку, вытер ею вспотевший лоб.
— Выходит, что именно тот, кто не хочет мириться с таким человеком, он-то и виноват?
— Выходит, что отчасти и так.
— Значит, я пришел лицемерить? Значит, не считаешь меня сознательным рабочим, всей душой преданным делу партии?
— Никогда не сомневался в тебе.
— Так как же это у тебя получается? — повторил Таган свою любимую поговорку.
— На Айгюль не обижаешься? — помолчав, спросил парторг.
— Так вот что ты хочешь сказать! Одна овца может родить и черного и белого ягненка…
— Э, да ты хитришь! Я не то хотел сказать. Ты, видно, на бога хочешь свалить всю вину. А я думал о другом — о воспитании. Вместе с человеком мы воспитываем и его слабость. Растим человека — растим и его родимые пятна. Вспомни, как нас, маленьких, воспитывали вы, отцы. Ты и Атабай… Ведь было время, когда и тебе, как самому темному пастуху, в глаза не видавшему газеты, дочь казалась гостьей в доме, а сын был гордостью семьи — наследник. Ему все позволено, он первое лицо среди сестер. Мужчина! Как трудно тут не стать самодуром, непогрешимым, заносчивым, нетерпимым.
— Пережитки… — с наивным простодушием нашел слово мастер.
От истины не укроешься. В чем-то Аман был прав. Много жестокого и дикого видел Таган в молодые годы. Девушке отрезали ухо за то, что она поговорила с парнем. Младенцы в колыбели становились жертвой кровной мести. На глазах у него, когда он еще был подростком, девушку, убежавшую с любимым, родичи изрубили в куски… Еще тридцать лет назад эти нравы не казались чудовищными — вековой закон жизни… А сам Таган? Он привык повторять, что дети ему одинаково дороги — и сын, и дочка. Но, если по правде сказать, он, конечно, крепче любил Аннатувака. И когда дети были маленькими, за одну и ту же провинность Аннатувака слегка бранили, Айгюль таскали за косы. Когда она родилась, и он и Тыллагюзель мечтали выдать ее замуж за того, кто богаче, у кого стадо тучнее, чтобы за калым лучше устроить жизнь Аннатувака… Было, все это было…
Улыбка шевельнула усы Тагана.
— Ты прав, Аман. Плохо воспитывали детей. Тебя Атабай еще сумел, видно, на коня подсадить. Он человек веселый, это помогает при воспитании. А я — плохо, плохо… Только ответь еще на последний вопрос. Почему же мне, малограмотному человеку, партия прояснила голову, а у грамотея-инженера осталась такая путаница в мозгах?
— Вот именно потому, что ты рабочий!
— Не понимаю.
— И вообще — зря плохо о сыне думаешь. Ты других не видал! Аннатувак честный, вот что главное. Он бескорыстный труженик, во что верит — за то и стоит.
Видно, Аман уже сердился на мастера, живой глаз посверкивал, и оттого заметнее стала неподвижная тусклость стеклянного. Не хотелось Аману вести дальше этот разговор, похожий на предательство друга. А надо было сказать правду по обязанности парторга.
— Не хитри, Аман, — поторапливал мастер. — Не к лицу тебе. Отвечай прямо на вопрос.
— Ты, Таган-ага, никогда не уходил от буровой, вся жизнь твоя среди рабочих людей, — волнуясь, заговорил Аман. — И это большое твое счастье! Народ не ошибается, он всегда идет к главной цели и видит ее. Нам всем нужно держаться поближе к рабочему человеку — и мне и Аннатуваку…
— Приходи завтра к нам в бригаду, — может быть, не совсем последовательно, но искренне предложил Човдуров.
— Приду…
Уже прощаясь, глядя друг другу в глаза, они продолжали молча этот важный для обоих разговор.
Глава семнадцатая
Сватовство Эшебиби
Мамыш, постоянно занятая своими домашними делами, редко выбиралась из поселка в Небит-Даг, но после спора с мужем и Нурджаном упрямая женщина твердо решила повидаться с Тыллагюзель и окончательно договориться о свадьбе Нурджана и Айгюль. Покинуть дом было нетрудно. Обед приготовлен с вечера. Нурджан мог и сам взять приготовленную пищу. Проводив сына на работу, Мамыш принарядилась и отправилась в путь.
Асфальтированная дорога из Вышки в Небит-Даг шла по степи. Дизельный автобус катился мягко и плавно, не тревожа пассажиров. Усевшись у окна, старуха даже не поглядела на широкую степь, расстилавшуюся без конца и без края, на бездонную синеву неба. Слишком была озабочена думами и сложными расчетами. Мамыш прекрасно понимала, что поставила себе не простую задачу и в равной мере может рассчитывать и на успех и на провал затеи. Но ее кипучая энергия не позволяла бездействовать, толкала на преодоление всех препятствий. И теперь, сидя в автобусе, она ни на минуту не отвлекалась от хитроумных выкладок. «Тыллагюзель согласна со мной, в этом нельзя сомневаться. Но что думает Таган? Может, и он упрется, как Атабай? Нет, Таган-ага, разумный, обходительный человек, должен понимать выгоду. К тому же вожжи Тагана в руках Тыллагюзель, она сумеет повернуть куда надо. Всей семье была неприятна история с Керимом Мамедовым. Аннатувак так занят, что с ним и не станут советоваться. Неизвестно только, как Айгюль? Если голова на месте, спрашивается, чего ей еще желать? Жена умницы Нурджана, невестка уважаемой Мамыш… Но разве можно доверять нынешней молодежи! Айгюль выросла не в четырех стенах, она начальник, сама решает свою судьбу… Может, Нурджан совсем не нравится ей, может, отдала свое сердце другому и в самый разгар дела так и отрежет: «Я не товар, что вы торгуете мною!..» Не будет ничего удивительного, если соберет свой чемодан, да и укатит в Москву или Ленинград продолжать учебу. Кто знает ее характер? Вдруг такой же, как у Аннатувака?»
