В трубе шумел ветер. Он то посвистывал, то протяжно и угрожающе гудел, то скулил тонко, будто жаловался на холод. По стеклу, обтекая переплет оконной рамы, шуршала снежная крупка. В лесу гулко поскрипывали деревья. Я удивился тому, что в сторожке совсем уже стемнело. Ледяные узоры на стекле, недавно еще искрившиеся золотом, синели холодно и тускло.
Короток в горах зимний день!
Сырые дрова разгорались плохо, сипели. Айша зажгла коптилку.
Милетич вошел незаметно, тихо. Я увидел его у окна, вернее, услышал, как он барабанил пальцами по стеклу и про себя напевал:
Тамо, далеко, далеко код мора,
Тамо е село мое, тамо е любов моя…
Мы долго молчали.
— Скоро ночь, — заметил Иован. — Что в лесу-то делается!
Погода резко изменилась. Опять повалил снег, на этот раз вместе с дождем, образуя густую туманную завесу, которую разрывали белые молнии. Глухо грохотал и ухал гром.
— Гроза в декабре?!
— У нас это часто бывает. Ты слышишь, свистит?
— Ветер?
Иован странно усмехнулся.
— Здухачи поют.
— Кто? — не понял я.
— Старики говорят у нас, что здухач — это душа, которая вылетает из тела человека, когда он спит, Есть поверье, что это добрые духи. Они тоже сражаются за свой край, за его богатство, за урожай, за счастье.
Иован помолчал. Снова побарабанил по стеклу и, не поворачиваясь ко мне, тихо проговорил:
— У меня в душе сейчас такая смута, что, кажется, сам взвыл бы, да и полетел черт знает куда!
— Что с тобой случилось?
Милетич посмотрел на Айшу.
— Слушай, — сказал он ей. — Поди, помоги Ружице делать стенгазету. А я здесь побуду.
Плотно закрыв за нею дверь, Иован молча зашагал по сторожке.
— Из верховного штаба вернулся Перучица, а с ним Марко, — прервал он, наконец, свое молчание.
— Какой Марко?
Он, видимо, хотел сказать что-то резкое, но сдержался и после короткого раздумья как-то нехотя произнес:
— Ранкович. Член Политбюро. У него кличка «Марко», иногда его зовут еще — «Страшный». Приехал вместе с председателем нашего дивизионного трибунала Громбацем.
Милетич явно был чем-то встревожен, хотя и старался скрыть это под напускным безразличием, словно все ему было нипочем — кто бы ни приехал и что бы ни произошло. Но он то садился с самым равнодушным видом, то вскакивал, будто под впечатлением какой-то внезапной мысли, и лицо его бледнело, В таком возбужденном состоянии я видел его впервые.
— Иован, — сказал я, пристально глядя на него, — чего ты боишься?
— Ранкович и Громбац зря не приезжают, — резко ответил он. — Наверное, узнали о Боговине.
— Ну и что же, что узнали?.. — начал было я, но Иован перебил.
— Ты болел, — нервно заговорил он, — и я скрыл от тебя кое-что. Когда мы приехали из Хомолья сюда, Катнич так накричал на меня, как будто в Боговине не мы победили, а нас разбили в пух и в прах. О Майданпеке не заикнулся, словно там все было прекрасно, а о Боговине сказал: «Это безобразие, черт вас дернул действовать без приказа! Тебе это даром не пройдет. Да и дружка твоего русского по головке не погладят». Вот как дело обернулось!
— Мы действовали без приказа… Но ведь нас было десять против пятидесяти, мы все могли там погибнуть, а мы выиграли и нанесли врагу большой урон! Кроме того, возникло два новых партизанских отряда. Разве это не оправдывает нас? Не такие уж мы в самом деле большие преступники, — пытался я пошутить.
Иован досадливо поморщился.
— Эх, Николай, — вздохнул он, — ты многого у нас еще не понимаешь. Дисциплина наша… Ну, слушай. Вот тебе несколько фактов. Командир нашего третьего батальона расстрелян за то, что он был слишком инициативен: не дождавшись приказа, взорвал мост на шоссе. Другого расстреляли за то, что он назвал бой под Сутеской поражением и срамотой. О Сутеске я еще расскажу тебе… Девушек у нас осмеивают и наказывают, если они не хотят носить брюк вместо юбки или если не обрежут косы. Достаточно нарушить дисциплину, ну хотя бы в самом ничтожном — расстрел. Иной меры наказания у Громбаца нет. Пулеметчика нашей роты застрелили перед строем по приговору ревтрибунала корпуса за то, что он сорвал в саду у торговца несколько слив. Молодого политработника Громбац осудил на смерть за аморальное поведение — посмел влюбиться.
Милетич вдруг замолчал и прислушался.
К сторожке кто-то торопливо шел.
Вбежала Айша, мокрая от снега и дождя. Тяжело дыша, она крикнула Иовану:
— Друже Корчагин!
— Что? — Иован впился в нее глазами.
— Марко вас вызывает! — еле выговорила запыхавшаяся Айша. — За вами пришли!
В дверях появился незнакомый, сильно вооруженный, ряболицый боец.
— Идем! Начальник ждет! — сказал он хриплым басом.
Милетич выпрямился, одернул на себе китель и, забыв надеть шинель, пошел к двери.
При выходе он обернулся и посмотрел на меня так, словно попрощался навсегда. Я попытался ободряюще улыбнуться ему. Но на душе у меня было невесело.
Я долго раздумывал над странностями, с которыми пришлось столкнуться в этой стране. Что за дикие, террористские методы, какими устанавливается среди партизан дисциплина? Зачем нужен этот жестокий, насильственно насаждаемый аскетизм? Здесь что-то неладно.
До поздней ночи я ждал Иована, но он так и не пришел. Отвернувшись к стене и стараясь лежать неподвижно, чтобы не тревожить и без того взволнованную Айшу, которая чутко дремала, прикорнув возле очага, мало-помалу я перенесся мыслями на родину. Сердце тоскливо заныло. Увидеть бы сейчас своих… Я встал и подошел тихонько к двери. «Что если бы взять да и выйти из сторожки? Айша не заметит». А потом в путь: через леса и горы Сербии, через оккупированную Румынию, на Украину, оттуда я уж ползком пробрался бы через прифронтовую полосу и линию фронта к своим… К своим!
Я взглянул на Айшу. Она спала, свесив голову на плечо. Уйти?! Но что я скажу товарищам в полку, когда они спросят, откуда я. Из плена? А чем я искупил этот невольный свой позор? Нет, решил я, прежде мне нужно здесь что-то сделать, помочь партизанам в их борьбе, помочь своему побратиму Иовану, — ведь враг у нас общий — фашисты. Они и на Украине, они и в Югославии. Прежде я должен своими делами заслужить доверие партизан, и тогда они сами помогут мне добраться до своих. На душе стало легче от этой мысли. Скорей бы в поход, в бой!..
А в лесу то протяжно гудел, то задорно свистел ветер; казалось, это стая птиц, взлетая все выше и выше, шумно, со свистом режет крыльями воздух…»
…Ранкович прибыл под Ливно со своей личной охраной — целым отрядом конников, вооруженных до зубов, крикливых и наглых. Почти всю дорогу, трясясь на коне рядом с командиром бригады Перучицей, он не проронил ни слова. И сейчас, сидя в штабе бригады, он продолжал молчать.
Перучица не знал, зачем Ранкович приехал в бригаду. Эта неизвестность тяготила и беспокоила его. Кроме того, неожиданно навалилась новая забота. Штабной радист принял радиограмму: американский подполковник Маккарвер сообщал, что вылетает в Гламоч и просит подготовить посадочную площадку. Эту площадку, в тридцати километрах от Ливно, устроенную еще в прошлом году жителями деревни Гламоч под руководством английского капитана Фариш, совсем занесло снегом. Немало людей придется послать на ее расчистку.
Ранкович неподвижно, как изваяние, сидел, положив на колени толстые красные руки, и, прищурившись, смотрел на Перучицу. Его большое оплывшее лицо с тяжелым лбом и длинным носом было сурово сосредоточенно. Он что-то обдумывал.
С шумом распахнув дверь, быстро вошел комиссар бригады Добривое Магдич, в прошлом геолог. Он только что вернулся из батальона и с Перучицей еще не виделся.
— Ну, как, уладилось? — с живостью спросил он комбрига, но, увидев Ранковича, смешался и вместо того, чтобы откозырять ему, по старой штатской привычке лишь поклонился.
— Все в порядке, — кивнул Перучица. — Идем в Герцеговину, под Синь. Начальник верховного штаба разрешил.
— А приказ Поповича?
— Отменен.
— Это благоразумно, — обратился Магдич к Ранковичу. — Командиру корпуса там, в Хомолье, не так ясна здешняя обстановка, как нам… — Холодный взгляд острых глаз-щелок смутил его, он осекся и сдержаннее продолжал: — В районе Синя, как вам известно, стоит наш Черногорский батальон. Он перехватил основные дороги из Синя и держит под наблюдением шоссе Синь — Ливно. Хотя в батальоне много героев, но по своему численному составу и вооружению он слишком слаб, чтобы удержать немцев, если они вздумают выступить. Немецкий полк может прорвать слабую блокаду и уйти из Синя. И тогда он будет отправлен на Восток, против Красной Армии. Нам нельзя этого допускать. Арсо Иованович правильно нас ориентирует на то, чтобы мы, подтянув силы, хорошенько потрепали этот немецкий полк.
