– А я от тебя особого красноречия и не жду, дорогой мой, – сказал профессор, весь как-то заметно подобрев и поэтому, должно быть, снова перейдя на «ты». – Очень плохо было бы, если бы ты мне все это так гладенько расписал, готовыми и чужими словечками. Я, знаешь, побаиваюсь людей со слишком отточенной дикцией в комнатном разговоре (Тут Коля разом вспомнил про Викторина.), со слишком гибкими и размашистыми, как росчерк, фразами и с эдакой бисерной речью, полной слов мнимо значительных, но по сути протокольных. Ты вот вслушивайся почаще, как у нас народ говорит. Фраза широка, свободна. На просторах живет. В звучаниях согласных тверда, как голос человека сильного, уверенного в себе, привыкшего мыслить искренне, высказываться точно, без околичностей. Гласные дышат вольно, аж грудь от них гудит: не только горло – сердце их произносит! Во-о-о!
Профессор встал, расправил емкую свою грудь, похлопал по ней обеими руками – гул пошел…
– Все возможности человеческого языка использует русское наше слово. Не картавит, не гундосит, не шепелявит. Легко орудует с шипящими. А какое разнообразие оттенков, синонимов! На каждое понятие по десяти слов, любое выбирай, что точнее да прикладистее. Потому что есть откуда приглядеться да прислушаться ко всему – простору много!..
Гайбуров звучно и озорно расхохотался, сел с размаху на диван, одной рукой обхватил Колю за плечи, тряхнул слегка.
– Что? Заговорил я тебя совсем? Ну, может, пригодится, если хоть что-нибудь запомнишь. Художник должен и слово любить, на глазок его прикидывать. А велеречивости бойся: пышные фразы, как всякие прочие выкрутасы, и в искусстве и в науке нетерпимы. Это все, милый друг-человек, пена! Понимаешь? Пена. А пена где нужна? Ну, в парикмахерской, когда щеки мылят. В огнетушителе. А во всех других случаях это жульничество. Мнимая наполненность, а на самом-то деле – недолив.
Коля слушал его, вскидываясь от веселого восторга, когда профессор так неожиданно и по-новому определял знакомые как будто вещи. В том, что сейчас слышал Коля, удивительным образом сочеталось самое лучшее из всего, что улавливал уже иногда он в замечаниях, рассуждениях, советах Сергея Николаевича и родителей. Слушая сейчас профессора, Коля вдруг увидел с новой, неожиданной ясностью правоту того, о чем ему говорили дома, в школе и в студии.
Много интересных и удивительных, новых сведений заполнило голову и воображение Коли в этот день. Он узнал, например, что во время салюта, который теперь то и дело потрясал и расцвечивал московское небо, слепяще-белые огни порождает магний, накаленные малиново-красные ракеты начинены стронцием, а зелено-желтые – барием. Потом профессор зажег газовую горелку, которая была у него тут же, на небольшом столе, похожем на верстак, и показал, как опытный глаз может распознать по окраске пламени присутствие лития: при этом пламя становилось густо-красным. А когда примешивался калий, возникали лилово-голубоватые оттенки в огне. Показал профессор Коле и большую геологическую карту Советского Союза, необычайно пеструю, сплошь покрытую цветными пятнами, разводами, извилинами.
И тут подивился профессор точности Колиного глаза, который, едва выслушав объяснения, очень легко и безошибочно стал находить в пестряди карты расположение разных геологических систем.
Узнал еще в этот день Коля, что киноварь, ярко-алая краска, которую ему так часто приходилось употреблять, родственна ртути по своему происхождению. А название ее происходит от древнего греческого слова «кинабр», что значит «кровь дракона»…
Коля ушел из Староконюшенного переулка, где жил профессор, снабженный книжками по истории Земли, переполненный радостной благодарностью. Он возвращался домой немножко ошарашенный всем услышанным, но не сбитый с толку. Напротив, впервые так твердо укрепился он в своем намерении учиться дальше, пока не станет в своем деле таким же всезнающим, как профессор Гайбуров.
И не подозревал Коля, что профессор долго еще с любопытством глядел на него из окна своего кабинета. Даже на подоконник совсем уже лег, когда маленькая, ладно двигавшаяся фигурка с книгами под мышкой стала исчезать за поворотом.
Потом Гайбуров откачнулся от окна, побарабанил короткими пальцами по стеклу, постоял немного, упрямо наклонив круглую голову.
– Крепко! – словно подытоживая что-то, пробасил он. – Честное слово, крепко! А? Ты что скажешь?
Он круто обернулся к сыну. Но Юры в кабинете не оказалось. А только что он стоял позади отца.
Прищелкнув пальцами, профессор зашагал из кабинета:
– Юрий! Ты где?
Гулкий басок его раскатился по квартире. Но никто не ответил. Профессор подошел к плотно закрытой двери маленькой комнаты, где обитал сын. За дверью была тишина. Профессор постучал.
– Да… – глухо послышалось из комнаты.
– Ты что? – спросил Гайбуров, входя и внимательно приглядываясь к сыну.
Тот сидел за своим столом, поставив на него локти и крепко стиснув виски кулаками. Отец подошел к нему. Юрий вдруг опустил с силой оба сжатых кулака на стол, откинулся на стуле, обернулся, подняв голову, и, глядя прямо в лицо профессору, изрек:
– Ну и бездарность!..
– Кто? – поразился Гайбуров.
Юра отвернулся:
– Я!.. Вот кто! Понимаешь?.. Я!.. Я!.. Я бездарь!.. Я… А тоже еще… Туда же… Брался малевать… Тьфу!
Тут только профессор заметил, что перед сыном разбросаны как попало на столе помятые и пожелтевшие рисунки, акварели. Гайбуров без труда узнал в них прежние художнические опыты Юры, давно им оставленные. Сейчас Юра с отвращением смотрел на эти пестрые, раскрашенные листки плотной бумаги. А те, топорщась, с легким свистящим шорохом сами сворачивались в трубки на столе.
– Бездарность! – повторил Юра.
Профессор подошел к столу, развернул одну из трубок, расправил бумагу, поглядел:
– Милый мой, да ведь мы с тобой, кажется, уже много лет назад решили, что Репин из тебя не получится. А? Что же это ты сегодня вдруг такие запоздалые открытия делаешь?
– Оставь, папа, – возразил Юра, – я и не собирался быть художником, ты же знаешь прекрасно. Меня уже давно совершенно другие дела интересуют, как тебе известно. Но ты пойми… Такой малёнок, ну просто сам с карандаш, а до чего здо́рово!.. А меня, помнишь, всякие добрые дяденьки, эти приятели твои ученые, утешали, бывало: «Да, что-то имеется. Задатки… способности…»
Профессор внимательно поглядел на сына:
– Вот те раз! Ты что же, значит, втайне страстишку эту приберегал? Втихомолку рассчитывал, что вдруг еще забьет в тебе талант, как нефтяной фонтан, да?
– Да ну, папа!.. – смущенно оправдывался Юрий. – Ничего я в себе не таил. Зря ты это! Но, понимаешь, любил я, признаться, иногда вспомнить… Достану, бывало, погляжу: нет, как будто ничего. Прилично вполне рисовал. И лестно сделается – вот, мол, какой способный все-таки! Знаешь, искусство – это такая вещь, что нет-нет да и потянет… А сейчас окончательно убедился… Бездарность!.. Нет, сожгу всё к чертям. Гори всё огнем!
– Ну, если ослаб духом, так жги! – И профессор качнул своей широкой ладонью склоненную макушку сына. – Я, брат, сам когда-то на стезю искусства тянулся… Пел, говорят, недурно… Милые знакомые оперную будущность даже пророчили. Хорошо, что вовремя не поверил. Да и человек один умный послушал и дельно весьма оценил: «Голос, говорит, несомненно громкий. Но вот у волжских наших водоливов на баржах еще громче значительно. Однако в оперу что-то не приглашают их…» Я после этого сам в оперу два года ни ногой. Решил вот, как и ты, выжечь в себе… Ну, и скажу – глупо! Не всем петь. Кому и слушать – это тоже немалая радость. Слушать, ценить, таланту внимать и радоваться. Наслаждение! Не всем самим и картины писать. Кому и глядеть – высокое, преогромное удовольствие!.. И, как видишь, я и в оперу хожу и сам пою, не робея, для собственного удовольствия, хотя и не рассчитываю доставить таковое другим. Не любо – не слушай, а петь не мешай! В общем, Юрий, рекомендую рисунки убрать в стол, для печки искать другое топливо. А сейчас давай споем нашу семейную. Ну-ка, давай в два голоса!
Профессор взмахнул руками, как капельмейстер. Юрий, еще хмурясь, но уже снисходительно усмехнувшись, как он обычно привык относиться к отцовской слабости, запел тенором. Профессор подхватил своим баском, и отец с сыном запели «Нелюдимо наше море». Пели они хорошо. Давно уже у них сладилась эта песня. Получалось славно!
И, когда отзвучали слова: «Будет буря, мы поспорим, и поборемся мы с ней», когда песня была допета, оба помолчали немного. Потом профессор вдруг неожиданно повернулся к сыну и тихо, чуть ли не виновато сказал:
– А? Пионерчик-то этот твой!.. Здо́рово? И откуда в таком все это берется? Удивительная это, брат, штука – дар человеческий… талант!
И оба вздохнули вместе – отец и сын.
