Анастас слушал, улыбался, и трудно было понять, чему он радовался. Тому, что его приютили из жалости, или тому, что на нем новая красная рубаха, которая старику очень нравилась.
На другой день с утра он опять околачивал палкой дощатые ступени. На третий день — тоже. И все чаще и подолгу пропадал в саду. К нему возвращалась жажда деятельности. Он вдруг принимался окапывать давно одичавший куст крыжовника и работал до тех пор, пока его взгляд случайно не останавливался на куче дров. Он бросал лопату и шел укладывать в поленницу дрова. Но и это дело быстро забывал и начинал заделывать дупло старой липы. Липа была ровесница Анастасу и готовилась при первом сильном ветре свалиться. Сердцевина у нее сгнила, и ствол при ударе гудел, как труба. Эта работа тоже скоро останавливалась из-за консервной банки, которая случайно попадала старику под ноги. Анастас поднимал банку, вытряхивал из нее мусор и радовался как ребенок:
— Эка, банка хороша! Как раз для червяков на рыбалку.
В нем пробуждалась хозяйственная жилка, и хотя занятия старика были наивны и бесполезны, в них проглядывали проблески сознания. И медленно возвращалась память. Луковы ни в чем не ограничивали старика и предоставили ему полную свободу. Они, по-видимому, считали, что чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, хотя потом и раскаивались.
Старая полудикая груша, родившая мелкие, как орех, и страшно кислые плоды, наполовину высохла. Анастас решил ее малость окультурить. По лестнице с ножовкой в руках он влез на грушу и энергично принялся спиливать отмершие сучья. Старику помогала Лидочка: она подбирала сучки и складывала их в кучу. Груша была начисто обрита, оставался один небольшой сучок. Анастас, бросив на землю ножовку, потянулся к сучку и, потеряв равновесие, опрокинулся с лестницей. Когда Лидочка подбежала к нему, Анастас лежал на спине.
Иван Луков перебирал пол в колхозной бане, когда прибежала посиневшая от страха Лидочка и, уткнувшись в колени отца, заголосила:
— Дедка Анастас разбился!
Невозмутимый Иван только крякнул и, поставив дочку на ноги, корявой, как дерюга, ладонью вытер ее мокрое лицо.
Когда Иван распахнул калитку в сад, Анастас сидел, привалившись спиной к стволу груши. Иван подошел к нему и долго в упор разглядывал старика. Анастас смотрел на Лукова, и в глазах его, обычно тусклых и пустых, стояла безысходная тоска.
Иван опустился на колени, вытащил коробку с махоркой, скрутил толстую, как сигара, цигарку, глубоко затянулся и, выдохнув дым в лицо Анастаса, спросил:
— Мостолыги-то целы?
— Кажись, целы, — пробормотал Анастас.
Прошло добрых пять минут, пока Иван накурился; он раздавил о каблук окурок и наконец, собравшись с мыслями, сказал:
— Проверься хорошенько. Если что, так враз машину и в больницу наладим.
— Проверялся… ничего. Только вот в плече да… в затылке гудёт.
— Дюже гудёт?
Анастас болезненно сморщился:
— Не так чтоб дюже, а гудёт.
— Тогда ничего. Погудёт и бросит, — заверил Иван, одной рукой подхватил под мышку лестницу, другой — Анастаса.
Старик хоть и медленно, но твердо переставлял ноги. Проходя мимо дома со слепыми окнами и тяжелым замком на дверях, Анастас мельком взглянул на него и, растягивая слова, спросил:
— У тебя живу-то, что ль?
— Ага, — ответил Иван.
— Так-так… — Анастас остановился, потер лоб, потом затылок. — Это значит, так Андрей распорядился?
Иван задумался; осторожно опустил Анастаса на землю, сел рядом.
— Она.
— Так-так… Выходит, что она всему голова.
— Голова баба. Крепкая голова.
Иван Луков никогда ничему не удивлялся и ни о чем не сокрушался, на жизнь смотрел просто и практично. Он был от природы грубоват. Но грубость его не перерастала в пошлость и не была оскорбительна. Она служила ширмой, за которой Луков скрывал свою простоватость и безволие. Настя еще девкой раскусила характер Ивана и женила его на себе. Сразу же после свадьбы он попал под каблук горячей и упрямой жены. Настя командовала мужем как хотела, а он, хотя и ворчливо и нехотя, во всем подчинялся. Дочери тоже учились у матери командовать отцом, хотя и любили его больше, чем Настю.
Иван решил, что уж если Анастас в таком возрасте упал с дерева и не рассыпался, значит, старик крепкий и выживет без врачей. Настя же решила по-своему и наутро погнала Ивана в больницу за доктором.
Доктор выслушал, выстукал Анастаса, сказал что-то непонятное и уехал, предупредив, что если старику будет хуже, немедленно везти в больницу.
Анастасу не было ни лучше, ни хуже. Теперь он находился в полном рассудке, но говорил мало и с передышками. Кашлять старику было трудно, и он только кряхтел, слабо и жалобно. Настя уговаривала старика сообщить о болезни сыну. А когда он наотрез отказался, она сама украдкой отослала в город письмо.
Ответ пришел скоро. Зинаида Петровна посылала Луковым тысячу теплых приветов, униженно просила приглядеть за домом и беречь сад. О старике она вспомнила в конце письма, пообещав, что если ему будет совсем плохо, то Андрей обязательно приедет. Настя расценила ответ так, что старик им вовсе не нужен и если они и приедут, то разве что на похороны. Глубоко задетая за живое, Настя стремительно прошла за печку к Анастасу, но, увидев торчащую из-под одеяла голову, обросшую белыми мягкими волосами, круглые грустные глаза, бессильные тонкие руки, смогла выдавить только одно слово: «Дедушка…» Злость мгновенно остыла. Настя подоткнула под бока Анастаса одеяло и, смяв в кулаке письмо, тихо вышла из дому.
Анастас старался болеть как можно тише. Он с горькой обидой сознавал, что уж если стал в тягость родному сыну, то каким же неприятным, ненужным грузом он лег на плечи чужих людей, бескорыстно приютивших его, никудышного старика. Анастас, давно потерявший веру в бога, теперь горячо, до слез умолял его вернуть ему здоровье. И оно медленно, нехотя возвращалось к старику.
Когда Иван с Настей уходили на работу, а девочки в школу, Анастас с трудом и оханьем сползал с койки, добирался до приемника, включал его и, подвинув стул к окну, садился, облокотясь на подоконник. И потому, что слух жадно ловил голоса приемника; и потому, что, сидя в этой теплой, насквозь пропахшей ржаным хлебом и кислыми щами избе, он явственно ощущал, как разгуливает ветерок на улице; и потому, что чуть теплое солнце все еще золотило пожухлую стерню полей, а под окнами куст сирени с темно-зелеными листьями все еще нежился, перед тем как его охватит осенний морозец, — старик сознавал, что ему тоже очень хочется жить, и чувствовал, что он обязательно будет жить и что силы вот-вот вернутся к нему.
Первой приходила из школы Лидочка. И сразу, с порога, начинала выкладывать Анастасу последние новости.
— Дедка, ты знаешь, на крыше клуба ставят антенну. Ужасть какую высокую, даже макушки не видно!.. — захлебываясь от радости, кричала Лида.
— А зачем она, эта антенна? — интересовался Анастас.
— Для телевизора. В клуб телевизор новый привезли, и говорят, очень дорогой. Мы с тобой будем, дедушка, ходить на телевизор. Правда, хорошо, когда есть телевизор?
— На что ж еще лучше, — соглашался Анастас.
Лида, не дав деду поговорить о телевизоре, сообщала очередную, не менее важную новость:
— Степку из школы выгнали. Так и надо ему! Взял, дурак, оборвал с кустов перец и давай девчонок по губам мазать; меня тоже два раза мазнул. Ужасть как жгло.
— Пороть стервеца надо за такие дела.
— Теперь пороть, дедушка, запрещено.
— А что же с ним делать?
— Воспитывать, воспитывать! — хлопая в ладоши, кричала, припрыгивая Лидочка. — А нашу Райку в газете пропечатали. Вот потеха: учится хуже всех, а ее в газету.
— Не может быть такого, — сомневался Анастас.
— Зато она хорошо работает на ферме. А теперь производственная учеба — выше школьной… вот! — пояснила Лида. — А я все равно не пойду на ферму… хоть убей.
— А куда же ты пойдешь? — спрашивал Анастас.
Лидочка, подпирая кулачком щеку, задумчиво глядела в потолок.
— Я еще сама точно не решила. Не знаю, что лучше. Или в детском саду ребятишек нянчить, или яблоки караулить. — И, спохватившись, решительно заявляла: — Ты, дед, сиди тихо и не мешай мне уроки делать.
Она вытряхивала из сумки на стол книжки с тетрадками и вместе с ними недоеденный кусок пирога, а потом взбиралась с ногами на стул, наваливалась грудью на край стола и, высунув язычок, пыхтя, выводила острые, как частокол, буквы. Стол был высок для Лиды. На нем ели, шили, гладили и долгими зимними вечерами играли в карты. Анастас думал: вот как поправится, смастерит для Лидочки удобный столик.
Вечером после ужина Анастас шел в свой угол, валился на жесткий матрац и, заложив руки за голову, шумно вздыхал. Иван подвигал к койке табурет, садился и собирался с мыслями, чтобы завести с Анастасом умный, дельный разговор. Но мысли в его голове ворочались тяжело, неуклюже, как жернова. И он никак не мог придумать, с чего же начать. Анастас первым начинал нужный разговор, над которым так мучительно думал Луков:
