Владимир Успенский - Неизвестные солдаты, кн.1, 2

– Настя! – Он рывком притянул ее к себе, девушка упала лицом в подушку. – Настя, ты поживи немного… Пока не приедет этот, Альфред. Ведь и Степан Степанович рад тебе. Ну, Настенька, – тормошил он ее. – Хочешь я с комендантом твоим поговорю?

– Не надо, – улыбнулась она. – Я думала, ты обрадуешься.

– Вот и дура.

– Ну и ладно.

Он зарылся лицом в ее волосы, шепнул, касаясь губами уха:

– Обиделась?

– Нет.

– И правильно. Ведь я и сам дурной.

– Не кайся, – сказала Настя. Расстегнув ворот его рубашки, положила ладошку на плечо Игоря. – Завтра мы с тобой по институтам пойдем, да?

– Ладно. А общежитие?

– Придется переезжать. Займут ведь, – вздохнула девушка.

Она выключила свет и скрылась за ширмой.

Игорь разделся, долго лежал молча. Выкурил две папиросы. На улице изредка, грохоча по мостовой, проезжали автомашины, лучи света скользили по потолку. Дребезжали трамваи. Когда становилось совсем тихо, Игорь, затаив дыхание, прислушивался: спит ли Настя.

Здесь, совсем рядом была девушка, которая любит его. Игорь хорошо знал это. Их разделяла только ширма, но за эту ширму он стеснялся заходить даже днем. Мысль о том, что он может пройти туда сейчас, показались ему дикой. Он хотел встать и боялся. Спросил шепотам, едва слышно:

– Настя? Ты спишь, Настя?

Она не ответила. Игорь подавил вздох и, натянув на голову одеяло, повернулся лицом к стенке.

Степану Степановичу Ермакову прошлая его жизнь казалась цепью случайностей, иногда смешных, иногда трагических и нелепых. Вырос Ермаков в деревне, с детства привык к крестьянской работе. Был он человеком по натуре мирным и добродушным, к армейской службе никакого призвания не имел. В молодости мечтал обзавестись своим хозяйством, хорошим домом, работящей женой. А вышло все иначе. Сорвала его с места мобилизация 1914 года, и закрутился Степан в вихре событий.

С маршевой ротой попал Ермаков на фронт. Шесть месяцев кормил вшей в окопах, голодал, замерзал в дозорах.

Весной их дивизия перешла в наступление, отбила у немцев несколько деревень. Командир роты поручик Львов, отчаянная голова и страшный выпивоха, решил сам сходить в рекогносцировку. Взял с собой четверых человек, в том числе и Ермакова, Степан в ту пору лихостью среди солдат не выделялся, но силу имел недюжинную, крепок был, как молодой дубок.

Ночью пробрались в разбитую артиллерией деревню на «ничейной» земле, установили, что противник отошел на запад. Возвращаясь обратно на рассвете, разведчики обнаружили в деревне трех немцев. Грязные, оборванные, обросшие щетиной, солдаты развели костер в развалинах церкви и пекли картошку. Сдались они без сопротивления.

Немцев повели с собой. Ермаков нес их оружие. Уже недалеко от окопов разведчики попали под артиллерийский обстрел. Била дальнобойная артиллерия неприятеля. Огромные «чемоданы» с тупим свистом проносились в воздухе.

Снаряд разорвался вблизи. Степан успел броситься в яму, полную воды. А когда поднялся – над глубокой воронкой, как пар, кружился дымок, едко пахло серой.

Пленные, упавшие рядом с Ермаковым, остались живы. А из разведчиков уцелел только Степан, Трое солдат были изуродованы до неузнаваемости. Поручик Львов, хрипя, ворочался на земле. Левый сапог его был отброшен в сторону, из голенища торчала белая кость оторванной ноги.

Обвешанный оружием, Ермаков взвалил на спину судорожно дергающееся тело поручика, крикнул немцам, чтобы шли вперед. Они пошли. Степан удивлялся потом, почему они не убили его и не убежали. Голодным, перепуганным немцам было, видимо, все равно куда идти.

Поручик Львов умер на спине у Степана, но Ермаков все-таки притащил его тело к своим. Принес убитого командира и привел троих пленных – это был подвиг. Степану дали перовую нашивку и георгиевский крест.

Через два месяца Степан с командой пеших разведчиков снял ночью боевое охранение немцев; из шести человек пятерых убили на месте и приволокли одного «языка». В короткой ночной схватке Ермаков получил пулевое ранение в бедро, а после боя, в госпитале, узнал, что награжден вторым «Георгием».

Лечился Степан в Виннице. К нему приезжали корреспонденты, фотографировали его, писали о нем. Потам Ермаков читал в газетах о самом себе – это было интересно. Раньше Степан никогда не думал, что он «русский богатырь» и «человек отчаянной храбрости, перед которым трепещут немцы».

Медицинская сестра Жанна, порывистая и нервная девушка с черными бровями на бледном лице, собирала вырезки из газет в особую папку. Часто по вечерам садилась возле койки Степана, просила рассказать, как он воевал, смотрела на него восторженными глазами. Первое время Ермаков говорил неохотно. Потом привык, стал даже привирать для красоты.

Жанна была человеком другого мира, хрупкой и недоступной, от нее шел непривычный запах духов. Степан тянулся к ней, как к несбыточной красивой мечте.

За четыре месяца в госпитале он раздобрел, отпустил густые усы, закручивал их вверх, как это делал, бывало, поручик Львов.

Из госпиталя вышел новым человеком, не сермягой-солдатом, а унтером. Браво выкатывал грудь с двумя «Георгиями». Ладно сидела на нем форма, сшитая госпитальным портным. Это был подарок начальства герою.

Степан еще прихрамывал, и Жанне доставляло удовольствие ходить с ним по улице. Тоненькая, в косынке с красным крестом, она горделиво шагала рядом, поддерживая его за локоть.

Мать Жанны, московская актриса Милорадова, хотела видеть свою дочь на подмостках сцены. Но дочь поступила по-своему. Она скучала в опустевшей Москве. Кроме того, ей очень шла форма медицинской сестры. Вместе с несколькими подругами она подала прошение об отправке ее в Действующую армию.

Степан испугался, когда понял, что полюбил эту странную девушку. Будь на ее месте другая, он знал бы, как поступить: слава богу, довелось и ему поозорничать с девками в деревне. А к белой и чистой Жанне он не смел прикоснуться грубой, с корявыми пальцами, рукой.

Но все произошло очень просто. Однажды они смотрели в кинематографе новую картину. Жанна вздрагивала, когда показывали что-нибудь страшное, прижималась к Степану. Из кинематографа она вышла раскрасневшаяся, попросила проводить ее в гостиницу, где жила в отдельном номере.

Они послали коридорного в ресторан за ужином и шампанским. Жанна пила поспешно и очень много. Казалось, что ее мучает жажда. Когда опустела вторая бутылка, Жанна сама села на колени к Степану…

Ни тогда, ни позже Ермаков так и не смог понять, почему она, интеллигентная барышня, человек другого круга, сделала это. Была ли тут неожиданно вспыхнувшая любовь или просто каприз избалованной девчонки, преклонение перед выдуманным героем?!

Жанна не скрывала своего романа. Степан жил у нее в комнате. Через начальника госпиталя добилась, чтобы Ермакова оставили служить при команде выздоравливающих.

Среди знакомых Жанны Степан чувствовал себя скверно, не знал, как держаться, о чем говорить. Его смущали взгляды подруг Жанны – откровенно любопытные, кокетливые; оскорбляли насмешливые улыбки мужчин.

Счастлив он не был. Даже ночами, среди горячих и необычных ласк, не оставляло его тоскливое предчувствие: все это сон, все это только на время.

Жанна постепенно охладевала к нему. Упрекала, что не читает газет, не умеет танцевать и редко меняет портянки. За обедом морщилась и просила не чавкать.

Однажды усталый, он стаскивал с больной ноги сапог. Нога ныла, сапог подавался с прудом. Он кряхтел, лицо побагровело от натуги. Жанна, забившись в угол дивана, с удивлением и презрением смотрела на него. Степан, босой, с пыльным сапогом в руке, шагнул к ней, улыбнулся смущенно:

– Ты чего это, а?

Жанна вытянула руки, защищаясь, Крикнула истерично:

– Уйди… мужик… ненавижу!

Выбежала в коридор, хлопнула дверью. Ночевать не пришла. Через неделю сухо объявила ему, что беременна и уезжает в Москву.

– Рожать? – наивно спросил Ермаков.

– Нет. Ребенка не будет, – отрезала она.

Степан провожал ее на извозчике до вокзала. Вею дорогу молчали. Только на перроне она сказала:

– Прощай. И меня не разыскивай. Мы не нужны друг другу.

После ухода поезда Ермаков до потери сознания напился в станционном буфете, очнулся утром в каком-то саду. У него вытащили бумажник с фотографией Жанны, срезали серебряные часы и унесли фуражку. Весь день он провалялся в гостинице на диване с тупой болью в голове, скрипел зубами, проклиная свою разбитую жизнь.

Оставаться в Виннице он больше не мог, просил, чтобы отправили на фронт. Попал в артиллерию. В боях некогда было думать, усталость притупляла тоску. Вокруг умирали люди, и сам он мог умереть в любой час. Но Ермаков не боялся смерти, ему теперь было все безразлично. Равнодушно встретил он известие о награждении третьим георгиевским крестом.

Всколыхнула Степана только революция. К этому времени стерлись воспоминания о Жанне, мечты о необычной жизни. Революция дала крестьянам землю. Ермакова потянуло в деревню. Думал справить избу, встать на хозяйство. В феврале 1918 года он ушел ночью с батареи, пешком добрался до железной дороги.