— О! — удовлетворенно протянул Малер. — Мне это нравится.
— И мне тоже, — сказал Раймунд. — Такой труд способен творить чудеса.
— Верно!
— Вот видишь, — улыбнулся Раймунд, — как быстро мы находим общий язык, хотя и принадлежим к разным партиям.
— Моя партия, — нахмурился Малер, — партия мозолистых рук. А те двадцать пять лет, что я провел в социал-демократии…
— Вовсе не лишают тебя звания рабочего, — перебил Раймунд. — Это ваши чинуши наверху не хотят единения. А мы, рабочие, сможем договориться. Но вернемся к стахановской работе. Она возможна на предприятии, где рабочие являются его хозяевами, то есть на социалистическом предприятии…
— Значит, — снова нахмурился Малер, — работать по-стахановски в мастерской…
— Можно, — снова перебил Раймунд. — То время, пока она будет производить перила для моста на Шведен-канале, рабочие и будут являться ее хозяевами. Ведь дядюшка Вилли уступил ее добровольно для этой цели, чего, — Раймунд улыбнулся, — запомни ты, старый социал-демократ, капиталисты не сделают никогда.
— Вилли сам недавно был рабочим.
— И, к счастью, не успел сделаться даже мелким капиталистом.
Скворец в клетке заснул. Климентина убрала со стола, ушла за ширму. Малер долго сидел, слушая своего друга.
На фоне рассветного неба четко зачернели трубы и шпили башенок.
— Пауль! — спохватился Раймунд, глянув в окно. — У тебя мало осталось времени для сна. Тебе ведь скоро итти в мастерскую.
— И тебе тоже, Раймунд, — улыбнулся Малер.
— Спасибо, старина! — Раймунд схватил руку друга и крепко ее пожал. — В таком случае нам обоим следует отправиться в постели.
Проводив Раймунда, Малер подошел к окну, распахнул его створки. Было тихо. Город еще спал. Скворец радостно чирикнул. Малер растворил дверцу, поставил клетку на подоконник.
— Ну, лети, лети, малыш. — Малер постучал пальцем по прутьям. — Видишь, какой простор. В добрый путь!
Выпорхнув из клетки, скворец взвился в небо и скоро стал еле приметной точкой.
В рассветном небе над городом ярко блестела звезда.
Малер лег в постель. Закрыв глаза, долго думал о Раймунде, вспоминая давние осенние прогулки по городу. Взяв с собой еду, они шли до ближайшего винного погребка, над которым был выставлен шест с еловыми или сосновыми ветками — знак, что в погребке есть «штурм» — молодое вино нового урожая.
…Малер ворочается, вздыхает и видит Раймунда рядом с собой. Они стоят на краю панели у старого клена. К ногам падает желтый лист. Ветер подхватывает его, уносит. А по торцам мостовой движется запряженная в четверку мощных коней повозка. На ней огромная бочка «штурма». В отверстие ее вставлен большой букет полевых цветов. Мутный виноградный сок начинает бродить, он разнесет бочку, если ее закупорят. В цветах и лентах шляпа возницы, шлеи коней, хомуты. Кони шагают медленно, торжественным видом своим оповещая всех, что в городе настал праздник осени и его следует отметить мутным, хмельным соком виноградной лозы. Раймунд широко улыбается — зубы у него ровные, белые, — берет Пауля за руку, ведет через веселую, шумную толпу, хлебнувшую «штурма». Малер видит много знакомых. Вот Штеффер, вот Вейер, вот Антон Фишер. Все улыбаются, машут ему руками, что-то кричат. Малер поздравляет их с возвращением из страшного пути, который начался ночью, во дворе дома, в черной машине. «Здорόво, Тони! Здравствуй, Франц! Я рад тебя видеть, Зигмунд!» И среди них Фредди! Его мальчик Фредди! Он пробивается сквозь толпу, хочет подойти к отцу. Но Раймунд не дает остановиться, а тащит все дальше и дальше, вслед за грохотом колес тяжелой повозки. «Стой, Раймунд! Остановись! Здесь мой сын… мой Фредди! Он с ними! Ты же видел их…» — «Молчи, Пауль, — шепчет Раймунд. — Их нет. Ты никогда не увидишь их больше. Они погибли…» И от прилива жгучей, невыносимо горькой тоски Пауль плачет навзрыд. Их нет, он не увидит их больше…
Малер просыпается за пять минут до звонка будильника. Минуту находится под впечатлением, навеянным сном. Глаза его влажны. Но в комнате светло и солнечно; взгляд останавливается на пустой клетке. Вспомнив, что ждет его сегодня, Малер оставляет постель и, подойдя к будильнику, выключает звонок. Пусть Климентина еще поспит. У окна вьются, звонко стрекочут ласточки. Стараясь, чтобы не скрипнула дверца, открывает шкаф. Но этот «старый неженка», как называет его Малер, расскрипелся на всю комнату. Климентина не шевельнулась. Малер берет праздничный пиджак — от него остро и приятно попахивает нафталином, — свежую рубашку. Заглядывает в зеркало. Следует побрить подбородок. А ласточки все вьются возле окна. Они хотят вить гнездо. Что же, пусть вьют.
— Пауль, — удивленно говорит Климентина, выглянув из-за ширмы. — Ты забыл наверно, что сегодня будничный день?
— Сестра, — отвечает Малер, — сегодня первый день праздничного труда.
И, выйдя в коридор, он стучится в дверь квартиры Раймунда Фогельзанда.
В половине седьмого Василий Лешаков отвез Бабкина с инструментами и досками для опок в флоридсдорфскую мастерскую. Плотник решил работать на месте; каждая из опок, как только будет готова, сразу же может пойти в дело. Александр Игнатьевич одобрил его план.
— А день-то сегодня, Вася, по всем приметам должен быть хороший, — сказал Бабкин, выбираясь из кабины.
— Что за приметы? — иронически спросил Василий, считавший Бабкина человеком с некоторыми причудами. У плотника на все были приметы: на дождь, на вёдро, на хорошую работу. Правда, когда приметы были плохие, Бабкин таил их при себе, но хорошие всегда сообщал товарищам. — У нас, водителей, примета одна: бак пустой — на месте стой… Какая там у тебя?
— А вон, погляди — солнце всходит на чистом небе. Значит, до самого вечера день будет ясный.
— Что ж, на дворе апрель, Афанасий Климентьевич, а у него дело солнечное.
Сбросив с машины доски, взяв пилу и ящик с инструментом, Бабкин пожелал Василию счастливого пути. Когда машина выехала со двора, плотник набил табаком трубку и, раскурив ее, отправился в мастерскую.
Там уже работали. Возле вагранки двое рабочих складывали предназначенные для завалки «пакеты» — старые ведра, патронные цинковые ящики, консервные банки, заполненные мелким чугунным ломом, и связки железа. У бойко вертящихся бегунов изготовляли формовочный состав, несколько формовщиков набивали чугунные опоки землей. Малер в старом комбинезоне с засученными рукавами тщательно обмазывал желоб глиной.
— С добрым утром! — поздоровался Бабкин. — Прибыл к вам на подмогу. Будем знакомы — Афанасий Бабкин, плотник.
К нему подошел Фогельзанд, довольно сносно говоривший по-русски. Узнав от Бабкина, что тот будет делать опоки во дворе литейной, обрадовался.
— Я смогу вам помочь. Я — столяр.
— Вот и ладно, — улыбнулся Бабкин. — Возиться с работой не будем. Дело у нас в четыре руки живо пойдет.
— Опоки нужны в первую очередь, — сказал Фогельзанд. — Из-за них и моделей не все формовщики приступили к работе. Модели, Пауль сказал, привезут к обеду.
— И мы к обеду должны справиться, дорогой товарищ. Материал я взял с запасцем.
Фогельзанд посмотрел на груду досок.
— Хватит. Опок нужно сделать штук двенадцать, товарищ Афанасий. Я не ошибаюсь, так вы, кажется, себя назвали?
— Верно! Афанасий, по отцу Климентьевич.
— Очень хорошо! Товарищ Афанасий Климентьевич.
— Ну-ка, давай начинать. Сперва нужно рабочее место оборудовать.
В углу двора стоял почерневший от времени большой ящик. Бабкин осмотрел его и решил, что на нем можно работать. Отпилил планку и прибил ее к ящику — это был упор для досок. То же самое сделал на противоположной стороне и Фогельзанд.
— Посоревнуемся? — улыбнулся Бабкин, беря в руки рубанок.
— Давай, — ответил Фогельзанд. — Это, значит, кто больше?
— Не только больше, но и лучше.
— Очень хорошо.
Обстрогав по десятку досок, они сделали короткий перерыв.
— Хорошо, дорогой товарищ, работаешь, — одобрительно проговорил Бабкин, весело глядя на Фогельзанда. — Видно, мастер первой руки. А мастер, друг мой истинный, уже и по тому чувствуется, как он инструмент в руки берет.
— Я этим инструментом, — Фогельзанд потряс рубанком, — работаю тридцать лет!
— Солидный стаж. Много же ты, должно быть, хороших вещей сделал?
— Много! Я делал превосходные буфеты и шкафы. Но они не украшали жилья моих товарищей. Их покупали богатые. Они за вещь платили деньги. А мне было бы очень дорого простое человеческое слово «спасибо». Но никто не сказал его ни разу за тридцать лет.
— От них не жди, — нахмурился Бабкин, которого слова Фогельзанда искренне огорчили. Плотник вспомнил многочисленные премии и благодарности, полученные за свою работу. — У буржуев сердце давно волчьей шерстью обросло.
