— В Лаврентия вы не попадете, — смеялась Оля. — Погоды не будет долго. Вы новичок на Чукотке, еще не знаете, что такое наш апрель.
— Я повезу, — сказал Нанывгак. — Не надо ждать самолет. Я повезу. Дорогу знаю. Собаки хорошие. Три-четыре ночевки — и все.
Когда Оля вышла за водой, Витька хмуро бросил:
— Не надо увозить Олю в Анадырь. И в Магадан не надо.
— Надо, — сказал Нанывгак. Он вообще выражался кратко. — Надо! — упрямо повторил он. — А у тебя пурга в голове!
Колтыпину нравился Витька, взъерошенный, рыжий парень. Мозолистые руки и детская улыбка. Дома для приезжих в селе не было, и Колтыпин жил у Витьки. И он надеялся потом, когда они пойдут спать, выяснить у Витьки, почему он не хочет, чтобы Оля уезжала.
А Оля сидела на кровати и пришивала пуговицы К шубе Колтыпина. Она пришила три пуговицы и повесила шубу на гвоздь.
— Ну вот и все.
— Спасибо, Оля, — сказал Колтыпин. — Три больших спасибо. Теперь всегда во время пурги я буду думать…
Она как-то странно посмотрела на него.
— …Я буду думать: как хорошо, что есть на свете пуговицы.
Она засмеялась. Распустила клубок шпагата.
— Какие у вас еще есть прорехи?
— Никаких… только в душе.
— Для этого нужны нитки другие. И руки, наверное, другие…
— Ну, это уж смотря какие прорехи, — пытался уточнить Колтыпин.
— А этот блюз ты должна знать. Это классика. Он вполголоса запел:
Я зари боюсь
И проклинаю ночь.
Зари боюсь
И проклинаю ночь.
Милого нету, он уехал прочь.
Оля сидела рядом и смотрела на его руки.
Горькая обида
В сердце растет моем,
Тоска по милому
В сердце растет моем.
— Это «Сан-Луи» — блюз Вильяма Хэнди. Когда я уеду, ты играй его чаще других, ладно?
— Не знаю, — сказала Оля.
В пустынном зале сидели, как всегда, Нанывгак и Витька.
— А вот этот блюз родился в двадцатых годах. Очень теплый, очень грустный. Мы пели его в училище на английском языке. Ты понимаешь по-английски?
— Нет. А Нанывгак понимает. Не удивляйтесь. В молодости он часто ездил на тот берег, там у него какие-то дальние родственники.
— Старик, о чем эта песня?
Нанывгак внимательно слушал. Потом сказал:
— Ты ругаешься. Ты говоришь, тебе нет удачи.
— Правильно. В ней вот о чем, Оля:
Я пошел к цыганке погадать.
Я пошел к цыганке погадать.
И сказала мне цыганка так:
«Черт возьми, тебе не везет, парень,
Черт возьми, как тебе не везет!»
Ну ладно. Давай повторим регтайм.
Витька возился на улице с движком, и Колтыпин с Олей репетировали при двух длинных свечах. Было темно, новые свечи еще не разгорелись, и от темноты казалось еще холодней.
— Все очень хорошо, Оля. Только, когда я уеду, обещай играть каждый день, ладно?
— Хорошо. А когда вы уезжаете?
— Через три-четыре дня. А когда ты будешь в Анадыре, ты послушаешь «Рапсодию в блюзовых тонах» Гершвина. У меня есть полная запись.
— А вы будете читать мне лекцию о полиритмии джаза, об афро-кубинском стиле, о музыкальной экзотике Нового Орлеана… да?
Он засмеялся.
— Нет, лекции я читаю на работе.
— А сейчас вы на работе?
Он молчал. И стучал по клавишам рояля одним пальцем.
— Не знаю. Сейчас я в клубе. А клуб на седьмом небе. И мне очень хорошо.
— Витя починил. Сейчас свет будет, — раздался вдруг из темноты зала голос Нанывгака.
Вспыхнули обе лампы. В тишине было слышно, как тарахтит движок.
Старик подошел к сцене.
— Завтра ехать надо, — сказал он Колтыпину.
— Но ведь ты говорил дня через три.
— Завтра ехать, — сказал Нанывгак.
Нанывгак собирал упряжку.
Путь предстоит длинный. Несколько дней. Колтыпин отдал Витьке свои лишние ненужные вещи. И пошел в магазин проститься с Олей.
— Как хорошо, что есть на свете пуговицы, — поздоровался он.
— Уезжаете?
— Да, сегодня. Сейчас.
— А я родилась здесь. И никогда никуда не уезжала.
— Почему, Оля? Ведь ты могла бы уехать и на «материк». Учиться музыке серьезно. Иногда обязательно нужно уехать.
— Зачем?
— Чтобы не стоять все время за прилавком. И не тосковать пурговыми вечерами за роялем, у которого такая веселая история.
— Откуда вы знаете? Может, рояль они для меня нашли. Для меня… и для всех.
— Но ты здесь одна… со своим роялем.
— Нет-нет, — испугалась она, — нет, не одна.
— Может, ты и права. До свидания. Ты очень славная, Оленька.
Двенадцать псов в упряжке Нанывгака. Пурга утрамбовала снег, и собаки бегут легко. Колтыпин смотрит на часы. Упряжка в пути пятый час. Пора бы чаевать, думает он. Но нарты взлетают из ущелья на пригорок, и он вдруг видит взлетную площадку райцентра и две уснувшие «аннушки». Упряжка несется прямо к маленьким зеленым самолетам.
— Нанывгак, зачем мы туда едем? Ведь нам надо на север!
Молчит Нанывгак. Собаки выскочили прямо на взлетную полосу. Из-под остола летят комья твердого снега, и нарты останавливаются.
— Все, — говорит Нанывгак. — Приехали.
Старик отвязывает рюкзак и отдает его Колтыпину.
— Ничего не понимаю, — разводит руками Колтыпин. — В чем дело, Нанывгак?
— Поть-поть! — разворачивает старик собачек. — Хак! — И собаки медленно поползли на пригорок по старому следу.
(«И сказала мне цыганка так:
Черт возьми, тебе не везет, парень,
Черт возьми, как тебе не везет!»)
— Нанывгак! — закричал Колтыпин яростно.
Собаки были уже далеко. Старик остановил нарту, сложил ладони рупором и что-то крикнул.
— …Ба-ан… ду… у… ра-а! — донесло эхо.
М. не любил свое лицо. Он считал, что его глаза скорее подходили бы женщине.
Когда он улыбался, он знал, что на щеках появляются молодящие его ямочки, а ему ведь было тридцать.
Подбородок очерчен резковато, но, правда, не настолько, чтобы угадывался волевой характер.
М. не любил свое лицо, и только к носу относился как к товарищу. М. уважал его.
М. надавливал большим пальцем на нос, крутил его, и нос мягко поддавался, как глина, и М. убеждался в который раз, что его раздробленные хрящики не срастутся. Может быть, раньше эта часть его лица и имела правильные формы, но М. не помнит того времени, а многолетнее увлечение боксом внесло в его физиономию существенные коррективы. На ринге носу доставалось больше всего, и после каждого удара М. растирал его перчаткой, крутил перчатку, кожа ее пахла потом, кровью и была солена на вкус. Все боксеры хорошо знают вкус и запах кожаной перчатки. Когда после долгих перерывов М. возвращался в спортивный зал, ноздри его дрожали, он чувствовал запах ринга (он без того тонко чувствовал все запахи, это еще передалось, наверное, от отца — таежника), но когда он надевал перчатки, он подносил их к лицу, нервно нюхал и долго возился с грушей или мешком, и только в белом квадрате ринга успокаивался, даже если партнер по спаррингу оказывался сильнее.
И еще он волновался, когда каждый раз приезжал в город, в котором находился сейчас. Он любил его, потому что все его пути, куда бы М. ни ездил в течение всей скитальческой жизни, лежали через этот город. И в этом городе, в Москве, у него были друзья. Последние годы он редко приезжал сюда: М. работал на Чукотке, у него появились другие пути и другой транспорт. И как бы далеко в тундру или на побережье Ледовитого ни кидала его судьба, он знал, что выберется всегда, когда захочет, потому что одинаково хорошо водил собачью упряжку, понимал толк в оленях и умел ходить пешком.
В этот московский дом он приходил всегда, потому что здесь жили такие же, как он, бродяги, только старше его. Они почитали город этот за единственное место, куда всегда стоило возвращаться. А М. все время ездил. И все время верил, что начнет скучать по какому-нибудь одному месту, где его ждут, и он знал, кто должен его ждать, но она ждала слишком долго, а когда он вернулся, то праздника не получилось, и он уехал. И его ждали, случалось, другие женщины, и всегда ждали друзья, но никого из женщин, кроме той, которая ждала дольше всех, он бы не взял с собой. И от этого М. было спокойно, и он не любил это свое спокойствие.
Виктор и Ольга всегда были рады М. Места, где бродил М., были и их местами, и все знакомые и друзья М. в разное время были друзьями и знакомыми Виктора и Ольги. Их троих связывала одинаковая тоска в глазах, когда они смотрели на географические карты и намечали точку встречи на очередное лето или зиму, и вспоминали места, где оставлено многое.
…Мастерская Ольги была в этом же доме, только в подвале. Она усадила М. на вертящийся станок и попросила посидеть часа два спокойно. Перед ней на высокой подставке — большой зеленый ком глины. И ому суждено было со временем превратиться в голову М.
