А лейтенантские погоны? Ну как е м у возвращаться домой лейтенантом, если весь город еще три года назад видел его в этом чине? Вот беда — никак он не может выбраться из лейтенантского звания: младший лейтенант, лейтенант, а впереди еще старший лейтенант. Думать о чинах — тоже неприлично. Но как же тогда понимать слова одного великого: «Каждый солдат должен носить в своем ранце жезл маршала»? Валерию маршальский жезл не нужен. А вот заявиться домой хотя бы капитаном он не прочь. «Кто это там прибыл с фронта?» — зашептались бы вокруг. А им отвечают: «Гвардии капитан Драгунский!» Звучит? Звучит.
В душе Валерий осуждал себя за такие мальчишеские мечты, пробовал даже заглушить их раздумьями об опасности: на войне может случиться всякое, могут даже убить. Но это не помогало. Что поделаешь, если некоторые люди судят о человеке прежде всего по наградам да по количеству и величине звезд на погонах. К этим «некоторым» Драгунский относил прежде всего Аню Беленькую. По его твердому убеждению, она ни за что не поглядела бы на Сережку Иволгина, не будь у него за плечами звонкой боевой славы.
Вспомнив об Ане, Валерий направился в санчасть: может быть, там потребуются рабочие руки грузить медикаменты? У него целый взвод солдат. Только скомандуй — в один миг поднимут все имущество вместе с медицинским персоналом.
В санчасти заканчивались последние приготовления к выходу. Санитары укладывали в машину носилки, складной стол и стулья, Аня перебирала и перетирала какие-то пузырьки и склянки.
— Может, требуется грубая мужская сила? — предложил Валерий свои услуги.
— Спасибо, товарищ лейтенант, обойдемся сами, — ответила Аня, не отрываясь от дела.
— Суду все ясно, — процедил сквозь зубы Драгунский и, глянув в сторону санитарной машины, где возились около ящика Забалуев и ефрейтор Туз, сразу сообразил: с услугами он опоздал — Аня успела сбегать к Иволгину, и тот прислал ей своих богатырей.
После того памятного визита в санчасть, когда они с Бухарбаем были изгнаны с позором восвояси, Драгунский так и не улучил момента объясниться с Аней начистоту, по душам. Решил было сделать это сегодня, сию же минуту, но тут подъехала легковая машина, из нее торопливо вышел Модест Петрович Бережной и направился к санчасти. Аня строго поглядела на Валерия, и тот вынужден был, браво козырнув подполковнику медицинской службы, отправиться в казарму.
Модест Петрович был чем-то расстроен, обеспокоен. Кивнув на ходу Ане, взял под руку Веронику и повел ее в землянку.
— Милая моя, все можно поправить, еще не поздно, — приговаривал он, спускаясь по ступенькам.
Вероника молчала, готовила себя к трудному разговору. Час назад Модест Петрович разговаривал с ней по телефону, говорил о своем желании перевести ее в госпиталь. Вероника настойчиво отговаривала Модеста Петровича от этой несвоевременной затеи, убеждала его, что просить о переводе в такое время просто нехорошо, да и вряд ли в медотделе смогут удовлетворить его просьбу. Пока она разговаривала по телефону, Ветров взволнованно ходил по землянке, хмурился, молчаливо просил не покидать батальон, решительно отказаться от предложения мужа.
Наконец разговор был закончен. Расстроенная Вероника, не сказав Алексею ни слова, вышла из землянки. Думала, на этом все кончится. Так нет же — приходится начинать все сначала.
— Модест Петрович, поздно об этом, — сказала она, войдя в землянку.
— Почему поздно? Я сию же минуту позвоню в медотдел и там, безусловно, поймут меня. Ну какой же нам смысл без конца жить врозь? Ты была назначена в батальон, когда он стоял в Даурии. Тогда это было логично. С переездом на Бутугур я еще мирился: рядом. А теперь тебя загонят к черту на кулички. Какой же резон?
— Но мы же военные люди. Мне сейчас просто неудобно бежать из своего батальона. Что обо мне подумают мои сослуживцы?
— Но ты же месяц назад сама просила меня походатайствовать о переводе.
— Тогда это было проще. Мы стояли на месте. Другая обстановка.
— Не усложняй события. Вот позвоню — и будет все в порядке. Должны же в конце концов прислушаться к моей просьбе.
— Не звони, не надо. Не ставь в неудобное положение себя и меня.
— Не понимаю. Ты же не в Ташкент бежишь, а в прифронтовой госпиталь. А госпиталь во время боевых действий — это арена напряженной борьбы за жизнь бойца. Кто и за что может упрекнуть госпитального врача, который в крови и стонах не знает ни сна, ни отдыха, вырывает из лап смерти десятки и сотни человеческих жизней?
Вероника не знала, что отвечать на эти слова, и сожалела, что не открылась мужу раньше. По крайней мере не было бы теперь этого трудного разговора. Прав, видно, был Ветров, когда предлагал объясниться с мужем начистоту, без всякого обмана. «Может быть, сделать это сейчас?» — подумала Вероника и поглядела в упор на мужа. Модест Петрович увидел в потемневших глазах жены что-то недоброе и решил не обострять разговора.
— Ну что ж, быть по-твоему, — примирительным тоном сказал он. — Вольному — воля, спасенному — рай. Я ведь почему об этом заговорил? Ты сама хотела перебраться в наш госпиталь. А если раздумала — дело твое. Неволить не буду.
Он старался говорить непринужденно и даже весело, но скрыть невысказанную обиду все-таки не смог. Вероника сразу же уловила недовольную нотку в его голосе, и ей стало жалко Модеста Петровича. Разве можно обижать человека, который готов для тебя на все? Но разве честнее быть с одним, а тосковать о другом?
— Ты на меня не обижайся, Модест Петрович, — тихо проговорила она, — мы разъезжаемся не за тысячи верст, на одном фронте воевать будем. — Она с усилием улыбнулась.
— За что же обижаться, бог ты мой, — развел руками Модест Петрович, — чай, не потеряемся. Навещать будем друг друга. А там, может, и съедемся. Наш госпиталь тоже будут куда-то перебрасывать.
Расстались они спокойно. Модест Петрович наказывал беречь себя, чаще писать. У машины он поцеловал ей руку, потом другую, потом несмело ткнулся губами в щеку. Когда машина скрылась за поворотом, Вероника облегченно вздохнула.
Утром батальон выстроился у землянок в линию ротных колонн — приготовился к маршу. Алексей Ветров, чисто выбритый, затянутый ремнями походного снаряжения, прохаживался перед строем. На груди у него полученный за Халхин-Гол орден Красного Знамени. Комбат надевал его в самые торжественные дни своей жизни.
Ветров подал команду. Десятки солдатских ботинок дружно грохнули о землю.
Кончилось четырехлетнее стояние на границе. Батальон шагнул в новую, неведомую жизнь.
Впереди шли стрелковые роты, за ними автоматчики, минометная рота, противотанковая батарея. Строй будыкинской роты замыкал «малолитражный» Сеня Юртайкин. Из его вещевого мешка торчал гриф балалайки.
Батальонная колонна спустилась с покатого склона Бутугура, пересекла падь Урулюнгуй. Викентий Иванович оглянулся назад. Около будыкинской землянки одиноко горбился Посохин. Комендант опустевшего Бутугура курил трубку и невесело глядел вслед уходящему батальону.
— Солдата забыли! — крикнул замполит командиру взвода.
— Там ему и место, — ответил Иволгин. — К Чегырке поближе.
Батальон шел к стыку трех границ.
Побуревшая от жары трава застилала все видимое пространство. По склонам пологих сопок переливались стеклянными струйками стебли пырея, в просторных падях зыбились седые волны ковыля.
Вставали на пути и оставались позади выгоревшие сопки, тонули в степном мареве пройденные километры, а впереди расстилалась все та же степь — и не было ей, казалось, ни конца и ни края.
К полудню солдат начала одолевать жара. Июльское солнце жгло плечи, сушило губы. Потемнели от пота гимнастерки, посерели усталые лица. Пыль поднималась над колонной, висела позади недвижным облаком. Казалось, дымится накаленная зноем степь.
Бутугурцам стали чаще попадаться прибывшие с Запада части. Одни уже стояли в назначенных местах — на северных склонах сопок, другие двигались по заросшему травой степному морю. У двугорбой сопки Русанов увидел вздыбленные стволы орудий, расписанные красными звездочками, поодаль стояли тупоносые студебеккеры с обтянутыми брезентом кузовами и дымилась походная кухня. Около нее фырчал мотоцикл.
По каким немецким укреплениям били эти пушки? Может быть, по Берлину? Теперь им предстоит вести огонь по Чжалайнор-Маньчжурскому укрепрайону.
...К вечеру батальон подошел к монгольской границе. Возле полосатой пограничной будки с винтовкой в руке стоял улыбающийся во весь рот плечистый цирик[5] и, сощурив узкие глаза, весело спрашивал:
— Пропуск «Мушька» есь? — И сам же отвечал: — Есь, есь. Давай, давай, пожальста!
Отойдя с километр от границы, бутугурцы расположились на ночлег. Какое блаженство после трудного марша снять вещмешок, растянуться на траве и лежать без движения! Глядеть в звездное небо, пить холодную воду и ждать, когда бас старшины Цыбули возвестит: «Приготовиться к ужину!»
