Курсантом летной школы я увидел, как пилотировал на «заблудившемся» в России акробатическим самолете «Бюккер» заместитель начальника нашей школы. Выходя из отвесного пикирования, полковник проносился совсем низко над землей, опрокидывался на спину, едва не цепляя крылом траву, и так вверх колесами чесал через весь аэродром. У меня аж дыхание пропадало от смешанного чувства восхищения и ужаса, меня трясло, руки холодели, я не чувствовал пальцев и отпускало только тогда, когда полковник в последний раз опрокидывался на спину и завершал переворот посадкой у самого «Т».
Неужели мне никогда так не спилотировать? Неужели не вертеть машину над самой землей и пусть она, матушка, рассудит — летчик я или обыкновенный лопух, случайно заблудившийся в авиации?.. Мне и в голову не приходило тогда это догнал меня и атакует азарт, нашептывает и подбивает: рискни или слаб?..
Впрочем, к счастью я оказался не настолько безрассудным, чтобы дерзнуть в курсантские годы на подражанье знаменитому пилотажнику. Прошло порядочно времени, нас обкатала война, когда ранней весной я пробил облака и на высоте в две с половиной тысячи метров выскочил к ослепительно голубому небу, к ласковому солнышку, огляделся — подо мной лежало гладкое, словно чертежная доска, белое поле. Мелькнула мысль — вот она, условная земля… Я попробовал пронестись над облаками точно так, как пролетал над зеленой землей наш полковник. Все во мне дрожало от нетерпения. Ну!
Первый пролет удался. Давай еще… Мною распоряжалась неведомая, посторонняя сила. Стоило на очередном пролете скрутить бочку, как я зацепил крылом за условную землю. Раз — покойник! И не успокоился, а повторял фигуру за фигурой, сатанея, теряя голову… Два — покойник! И — три… И — пять… Я уже сбился со счета, пытаясь подбить итог, сколько ж раз побывал в «покойниках». Да-а, хочу — одно, а могу — совсем другое]
Урок, полученный над условной землей, не прошел даром. Теперь я знал точно: чтобы азарт, догнавший меня, не убил, случаем, надо тренироваться, надо осторожно шаг за шагом подходить к намеченной цели.
Прошел не год и не два, прежде чем оно случилось. Снижаясь метр за метром, я подпускал мой умный, мой послушный, мой храбрый мигарек к воде. Смотреть только вперед и чуть влево, приказал себе. Так!
Мы несемся над водной гладью, несемся чуть ниже палубы белого теплохода. Так! Снижаться довольно — велю себе и следом: давай! Тяну ручку управления на себя, тяну плавно и энергично, пока машина не устремляется строго в зенит. Правую бочку крутим, — говорю умнице машине, — хорошо, теперь — левую… и еще правую и сразу — левую… Оказывается, азарт, кроме всего прочего, еще источник счастья. Это подтвердила на днях моя внучка, совершив свой первый в жизни парашютный прыжок, она не уставала повторять, делясь своими впечатлениями, «Ну, я теперь такая счастливая… не могу даже выразить!» И, наверное, никто в нашем доме не мог ее понять лучше меня.
Извилисто вьются мысли, спущенные с цепи, и как же празднует душа, когда тебя выносит даже к недолгому счастью, это похлеще всех виртуальных радостей интернета, набирающих нынче непомерную, мне кажется, силу.
Было время, жил вовсе не задумываясь о старости, с нетерпением ждал, когда получу паспорт — вот дадут и сделаюсь законно взрослым. Дождался? И что? А ничего, как вставал по будильнику и тащился в опостылевшую школу, как отбывал ненавистную повинность в душном, пропахшем потом, мелом и еще чем-то гадостным классе, так все и продолжалось. Наконец, вывалившись из школы, начал работать в вскоре решил — надо жениться, вот уж тогда никто не сможет усомниться в моей взрослости, самостоятельности и независимости. И женился! Об этом уже рассказал. И все-таки ощущения солидности не испытывал. Хотя… хотя по мелочам ума все-таки набирался. Ну, например, давать по любому поводу и даже без особого повода «честное слово», как делал это совсем недавно, перестал. Заметил, без подсказки со стороны, «честное слово» в речевом обороте охотнее всего употребляют проходимцы и жулики… Или такое еще «открытие» сделал — хочешь, чтобы тебя выслушивали, научись не перебивать других. Это давалось с трудом. И хорошо, что с трудом: трудное не есть невозможное, я понял на практике!
Кто-то из записных остроумцев заметил однажды: «Вам пятьдесят? Вы проснулись и обнаружили — ничего не болит, не беспокоит и не мешает, значит, скорее всего вы умерли». Пятьдесят мне исполнилось уже давно, просыпаюсь и думаю: болит? не болит, беспокоит? не беспокоит и не мешает, а жизнь тем не менее продолжается, и совершенно неожиданно возникает желание пойти в цирк. Почему — именно в цирк, сказать затрудняюсь. Цирк моя давняя любовь, цирк — это непрерывающаяся связь времен. Когда-то на заре жизни мама везла меня в Крым. Не знаю с чего и почему мы ехали в спальном вагоне — кругом красный плюш, полированное дерево, одним словом, шик явно нам не по средствам. Но было! И вот я вышел в коридор поглазеть в окошко и обнаружил — место занято. Около окна стоит седой человек в странной бархатной куртке, но куртка — что! На плече у него сидит здоровенная серая крыса. Такого я еще не видывал и естественно разинул рот. Он заметил мое восторженно удивленное состояние и ласково заговорил со мной. Оказалось, что в купе с ним едут еще кое-какие зверушки, и я был приглашен познакомиться. Короче, так состоялось мое знакомство с гениальным дрессировщиком и клоуном Владимиром Леонидовичем Дуровым. Не могу понять, чем я мог ему приглянуться, но после Крыма мне случалось бывать у него в московском доме, где бок о бок соседствовали люди и звери. Никто и никогда уже не смог преподать мне более доходчивый урок дружелюбия, взаимопонимания и терпимости. Наверное, с той поры и началась моя слепая привязанность к цирку. Мне колоссально повезло: я видел на манеже блистательного Виталия Лазаренко, отважного Бориса Эдера… нет, я просто не в состоянии перечислить здесь всех замечательных цирковых, что вошли в мою жизнь, одарили счастливейшими минутами детства и оставили неизгладимый след в душе. Цирк — это праздник. А еще — кураж! Могучий и заразительный! Кураж словечко цирковое, оно вбирает в себя очень многое. Пока есть неистребимое желание блистать на манеже, пока гимнаста манит сумеречная высота купола, пока дрессировщика тянет к его послушным диким ли питомцам или к красавицам лошадям, все это и есть — кураж, — он, не зная сомнений ступает на проволоку, треплет за уши бенгальского тигра, балансирует на шестах и вообще творит такое, чего обыкновенный человек творить не может.
Цирк с малолетства дарил мне радость, цирк заражал этим неописуемым ощущением, что зовется кураж, и когда пришло мое время позволил отважиться на пилотаж в непосредственной близости от земли. Не сочтите за нескромность, согласитесь — дразнить матушку Землю, пилотируя с таким расчетом, что аэродромная трава склоняется в спутной струе твоей машины, и класть голову в тигриную пасть — явления, если и не родственные, то весьма близкие по нервному напряжению, по волевым усилиям, по чистому ощущению победы над собой — смог и еще смогу!
И вот проснувшись, я подумал о цирке. Давно не был. Хочу в цирк. Не странно ли — стоило клочку бумаги — цирковому билету в шестой ряд партера, попасть в карман и помимо воли в моей старой голове пошел отсчет времени: до начала представления осталось восемь часов… семь часов… пять с половиной… четыре часа. За три часа я начал собираться «на выход». Глупо? Смешно? Не знаю…
У входных ступеней первое, что я увидел, была белая лошадь под седлом, потом обнаружил и черную лошадь, тоже под седлом, и еще — пони. Не сразу понял — это цирк зарабатывает себе на пропитание. Гони денежку, возносись в седло, хочешь, фотографируйся в таком авантажном виде, а можешь просто покрасоваться на коне. Позже, уже внутри цирка, открылась возможность запечатлеться на фоне слона, сделать в антракте круг по арене на тех самых лошадях, что встречали у цирка; а в фойе шла оживленная торговля всяческой мишурой, какими-то электрифицированными сердечками, звездочками, змейками… Правда, никто не кричал зазывно: «А ну налетай, торопись, хватай, пока не подорожало…» Но все равно дух убогого торжища, проникший в праздничность цирка, казалось, нашептывал: «Пожалей нас, трудно живем… Звери впроголодь работать не могут… Да и людям — тяжко».
Увидев все это, я душевно дрогнул — а надо было идти? Того ли ожидал от встречи с цирком? Но оглушительно грянул оркестр, преувеличенно громко ударил по ушам — жив, мол, курилка! Есть еще порох в пороховницах! И вынеслись на манеж верные кони. Лихие вольтижеры, может быть, наследники самого волшебного Труции, смыли налет печали, хотя что-то еще мешало радостно дышать на полную грудь. В моем цирке зрителя никогда не дразнили сверхобнаженностью женского тела, а сегодня цирк хоть и обходится без стриптиза, вполне намеренно не так одевает своих актрис, что они кажутся голыми… и музыка в моем цирке была громкой, бравурной, но никогда не звучала исступленно.
