– Все, товарищи. Можно с песнями и по домам!
В разные стороны надо было идти коммунарам: одним – на Подзамче, другим – на Русские фольварки, третьим – на Выдровку, а ячейке мукомолов еще дальше – к хутору Должок, но все старшины, как бы сговорившись, повели свои взводы по Кишиневской, к Рыночной площади, чтобы узнать: а что же все-таки случилось у лесопильных складов?
В последний раз шагая в чоновском строю по Кишиневской, коммунары запели любимую песню:
Прочь с дороги, мир отживший,
Сверху донизу прогнивший,
Молодая Русь идет
И, сплоченными рядами
Выступая в бой с врагами,
Песни новые поет.
Прочь с дороги все, что давит,
Что свободе сети ставит…
Зла, насилия жрецы,
Вам пора сойти со сцены,
Выступаем вам на смену
Мы, отважные борцы.
Мы, рожденные рабами,
Мы, вспоенные слезами,
Мы, вскормленные нуждой.
Из тюрьмы, из злой неволи
Рвемся все мы к лучшей доле,
Рвемся мы с неправдой в бой…
…И не успели чоновцы, по словам ребят, приближаясь к магазину Церабкоопа, пропеть всю эту песню, как им открылась незабываемое зрелище.
Арестованный сторожем, мокрый и разозленный, Сашка Бобырь, то и дело хватаясь за искусанные ляжки, орал:
– Кто тебе дал право стрелять, дубина стоеросовая? Ты же убить меня мог, психопат несчастный! Я же артист!..
Сторожу было досадно не меньше, чем жертве его ошибки – Бобырю. Ведь патроны казенные расстрелял зря! Но разве мог сторож, старый царский фельдфебель, так сразу, да еще при всех коммунарах, признать свою вину и отпустить Бобыря?
Озадаченный, держа наперевес ружье и оглядываясь, он бурчал:
– Артист… Знаем мы таких артистов… Вот пойдем в ГПУ, там разберутся, кто ты есть такой и какое право имеешь в панской форме по советскому городу гонять…
Бюро собрали вечером в слесарном цехе фабзавуча. Длинная эта комната казалась слишком большой для такого маленького заседания, особенно в вечернее время, когда в школе стало тихо.
Мы расселись на верстаках.
Яшка Тиктор, тихонечко посвистывая, сидел напротив меня. Вернее – не сидел, а полулежал, опираясь локтем о цинковую обивку верстака. Нижняя губа Тиктора была выпячена, светлый чуб лохматился над широким лбом, козырек клетчатой серой кепки был приподнят. Он чувствовал себя хорошо.
– Начали, товарищи! – тряхнул головой Никита и вышел в проход между верстаками. – Повестка у нас сегодня маленькая, останется еще время и зачеты готовить. Два вопроса обсуждаем: первый – о поведении члена комсомола Якова Тиктора, а второй – разбор заявлений Тиктора о поступке комсомольца и члена бюро Василия Манджуры. Ну, если будет у кого что в разном – само собою понятно, обсудим. Возражения есть?
– Прошу мое заявление поставить первым, – буркнул Тиктор.
– Это почему?
– А потому, что я его подал тебе два дня назад.
– Ну и что из того?
– Заявление написал, а ты о моем поведении хочешь говорить! А какое такое мое поведение, не понимаю. И где у тебя основания?
– Основания? – Никита нахмурился, и его мохнатые черные брови сдвинулись над переносицей. – Ну что ж, Яков, пройдем с тобой на Центральную площадь, и я покажу разбитое окошечко в одной пивной – еще сегодня оно бумагой заклеено, – а ребята нас тут подождут… Как, товарищи, согласны? Подождете?
Хлопцы засмеялись, и Тиктор сразу изменился в лице.
– Ты свои штучки брось! – со злостью сказал он Никите. – Давай лучше голосуй!
– Проголосовать всегда можно, – сказал удивительно спокойно Коломеец. – Надо прежде условиться, что именно голосовать. И я думаю, что мы обсудим данные вопросы в порядке, так сказать, исторической последовательности.
– Как это? – не понял Тиктор.
– А так: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор пошел в пивную нэпмана Баренбойма, напился там до положения риз, затеял в пьяном виде драку, разбил витрину, опоздал на чоновскую тревогу…
– ЧОНа уже нет, это неважно! – перебил Тиктор.
– Очень важно! – сказал Коломеец резко. – Нет частей особого назначения, они слились со Всевобучем – это верно, но у нас была и остается строгая военная дисциплина, обязательная для коммуниста и комсомольца. Повторяю: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор вел себя иначе, чем должен вести себя член Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. Это первое. Второй вопрос: в ночь с пятого на шестое марта комсомолец Василий Манджура ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его. В таком порядке давайте и будем разбирать оба эти вопроса…
Неожиданно и страшно прозвучали в тишине полутемной слесарной жесткие слова Никиты: «…ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его».
Так вот какую яму вырыл мне Тиктор! «Ах ты негодяй!» – чуть не выкрикнул я.
– Голосую, – предложил Никита. – Кто за предложение Тиктора, чтобы его заявление разбиралось первым?
Молча сидели члены бюро. Лица у всех были строгие и задумчивые.
– А кто за названный порядок обсуждения?
– Зачем голосовать, товарищ Коломеец? – крикнула Галя. – Ясно же…
– А вдруг есть воздержавшиеся? – сказал Никита и принялся считать голоса.
Маремуха тоже хотел было поднять руку «за», но, вспомнив, что он только кандидат бюро и ему не дано право голосовать, словно обжегшись, сунул пухлую ладошку за спину.
– По-моему, большинство… Приступаем?..
– Конечно, сговорились!.. Своя ведь шайка-лейка… – исподлобья глядя на Коломейца, буркнул Тиктор.
– Ты, кажется, хотел что-то сказать, Яша? – бледнея, спросил Никита.
– Он… он хочет сказать… что его надо призвать к порядку! Этот известный Мочеморда, – вдруг очень пискливым, сорвавшимся от волнения голосом выпалил Петро.
– Тише, Маремуха, тебе я слова не давал, – остановил Петьку Коломеец и, обращаясь к Тиктору, сказал тихо и очень спокойно: – Говори, Тиктор, говори смело, не бойся, все, что на душе есть, говори, чтобы не мог потом пожаловаться: «Коломеец мне зажим самокритики устроил». Ты ведь, как я погляжу, и на такие провокации способен…
– Да чего уж говорить – разыграно как по нотам! Давай валяй, прорабатывай… – бросил Тиктор лениво и, болтая ногами, залез подальше на верстак.
Коломеец, сдерживая себя, пропустил мимо ушей последние слова Тиктора и тихо начал:
– Когда комсомолец пьет и хулиганит, то этим самым…
– Я пил на свои, и вам нет до этого никакого дела! – грубо выкрикнул Тиктор.
И вот здесь произошло такое, что заставило вздрогнуть каждого из нас. Никогда за все годы школьной жизни мы не видели Никиту Коломейца таким взволнованным, разгоряченным, как в этот тихий вечер в слесарной мастерской фабзавуча.
– Негодяй! – крикнул Никита так резко, что эхо прокатилось в соседнем, токарном, отделении. – Ты еще хвастаешь, что пил на свои. Кто тебе дал эти «свои»? Кто научил тебя ремеслу? Кто из тебя человека делает? Кто стремится, чтобы ты жизнь свою прожил честно, с пользой для общества? Да разве для того наши отцы свободу тебе завоевали, чтобы ты, пьяный как свинья, марал в первом попавшемся кабаке почетное звание комсомольца, чтобы ты якшался с гнилью всякой, с нэпманами-спекулянтами, которые спят и видят нашу смерть? А по ним давно тюрьма плачет! Они тебя опутывают, а ты с ними чокался, лобызался. Где Бортаевский сейчас, заказчик твой, «честный кустарь», как ты его называл? Посажен за контрабанду. Пойди в ячейку милиции, поговори с уполномоченным угрозыска Гранатом о своем дружке. Он его дело ведет. Разве для того гибли на каторге, умирали в царских тюрьмах, на виселицах лучшие люди России, чтобы рабочий подросток Яков Тиктор спал в грязной луже на Прорезной, когда его товарищи с винтовками в руках охраняют город от всякой петлюровской нечисти, от агентов мирового капитала?.. Да еще мало того: сам нашкодил, а другого захотел обвинить. «Дай, – думает, – попробую водичку замутить. Авось шум подымется, и я тем временем вынырну сухим!» Эх, ты! Думаешь, нам не ясно, для чего ты подал заявление на Манджуру? Что мы – дети, думаешь? Не понимаем, что ли, почему это ты вдруг не поленился на трех листиках заявление накатать? Да еще одиннадцать грамматических ошибок в нем! Ой, Яша, Яша, грубая это работа, прямо скажем… Мы не наказывать тебя сюда собрались – ты наш товарищ, и мы хотим тебе сказать: послушай, Тиктор, подумай о своем поведении! Ты можешь прожить свою жизнь красиво, со смыслом. Сотри пену прошлого! Не обливай себя грязью! – Передохнув, уже тише, заметно успокаиваясь, Никита сказал: – Другой бы на твоем месте сказал просто: «Ну, ошибся, было такое дело, прикоснулся к этой проклятой паутине. Постараюсь, чтобы больше этого не случилось». И все. А ты бузишь, и выходит – ты один прав, ты один на верной дороге, все другие комсомольцы сбить тебя хотят…
