– Не кричи! Никуда отсюда я не пойду. – И не останавливаясь, прошел мимо.
Антонина Васильевна вспыхнула:
– Ах, вот как ты с матерью разговариваешь! Ну так не смей после этого домой возвращаться.
– И не вернусь! – не оборачиваясь, крикнул в ответ Сережа.
Антонина Васильевна, растерянная, осталась стоять на дороге. А мимо двигались ряды загорелых, запыленных бойцов.
– Не плачь, мамаша! Сынка комиссаром выберем, – раздался чей-то крепкий насмешливый голос.
Веселый смех посыпался по взводу. Впереди роты сильные голоса дружно взмахнули песню:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Мощно подхватили ряды песню, и в общем хоре – звонкий голос Сережи. Он нашел новую семью. И в ней один штык его, Сережи.
На воротах усадьбы Лещинского – белый картон. На нем коротко: «Ревком».
Рядом огневой плакат. Прямо в грудь читающему направлены палец и глаза красноармейца. И подпись:
«Ты вступил в Красную Армию?»
Ночью расклеили работники подива[2] этих немых агитаторов. Тут же первое воззвание ревкома ко всем, трудящимся города Шепетовки:
«Товарищи! Пролетарскими войсками взят город. Восстановлена советская власть. Призываем население к спокойствию. Кровавые погромщики отброшены, но чтобы они больше никогда не вернулись обратно, чтобы их уничтожить окончательно, вступайте в ряды Красной Армии. Всеми силами поддерживайте власть трудящихся. Военная власть в городе принадлежит начальнику гарнизона. Гражданская власть – революционному комитету.
Предревкома Долинник».
В усадьбе Лещинского появились новые люди. Слово «товарищ», за которое еще вчера платились жизнью, звучало сейчас на каждом шагу. Непередаваемо волнующее слово «товарищ!».
Долинник забыл и сон и отдых.
Столяр налаживал революционную власть.
На двери маленькой комнаты дачи – лоскуток бумаги. На нем карандашом: «Партийный комитет». Здесь товарищ Игнатьева, спокойная, выдержанная. Ей и Долиннику поручил подив организацию органов Советской власти.
Прошел день, и уже сидят за столами сотрудники, стучит пишущая машинка, организован продкомиссариат. Комиссар Тыжицкий – подвижной, нервный. Тыжицкий работал на сахарном заводе помощником механика. С настойчивостью поляка начал он в первые же дни укрепления Советской власти громить аристократические верхушки фабричной администрации, которая притаилась со скрытой ненавистью к большевикам.
На фабричном собрании, запальчиво стуча кулаком о барьер трибуны, бросал он окружающим его рабочим жесткие, непримиримые слова по-польски.
– Конечно, – говорил он, – что было, того уже не будет. Достаточно наши отцы и мы сами целую жизнь пробатрачили на Потоцкого. Мы им дворцы строили, а за это ясновельможный граф давал нам ровно столько, чтобы мы с голоду на работе не подохли.
Сколько лет графы Потоцкие да князья Сангушки на наших горбах катаются? Разве мало среди нас, поляков, рабочих, которых Потоцкий держал в ярме, как и русских и украинцев? Так вот, среди этих рабочих ходят слухи, пущенные прислужниками графскими, что власть Советская всех их в железный кулак сожмет!
Это подлая клевета, товарищи. Никогда еще рабочие разных народностей не имели таких свобод, как теперь.
Все пролетарии есть братья, но панов-то мы уж прижмем, будьте уверены.
– Его рука описывает дугу и вновь обрушивается на барьер трибуны. – А кто нас поделил на народы, кто заставляет проливать кровь братьев? Короли и дворяне с давних веков посылали крестьян польских на турок, и всегда один народ нападал и громил другой – сколько народу утшчтожено, каких только несчастий не произошло! И кому это было нужно, нам, что ли? Но вскоре все это закончится. Пришел конец этим гадам. Большевики кинули всему миру страшные для буржуев слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вот в чем наше спасенье, наша надежда – на счастливую жизнь, чтобы рабочий рабочему был брат. Вступайте, товарищи, в Коммунистическую партию!
Будет и польская республика, только советская, без Потоцких, которых мы изничтожим под корень, а в Польше советской сами хозяевами станем. Кто из вас не знает Броника Пташинского? Он назначен ревкомом комиссаром нашего завода. «Кто был ничем, тот станет всем». Будет и у нас праздник, товарищи, не слушайте только этих скрытых змей! И если наше рабочее доверие поможет, то организуем братство всех народов во всем мире!
Вацлав высказал эти новые слова из глубины своего простого, рабочего сердца.
Когда он сошел с трибуны, молодежь проводила его сочувственными возгласами. Только старшие боялись высказаться. Кто знает? Может быть, завтра большевики отступят, и тогда придется расплатиться за каждое свое слово. Если не попадешь на виселицу, то уж с завода прогонят наверняка.
Комиссар просвещения – худенький стройный учитель Чернопысский. Это пока единственный человек среди местного учительства, преданный большевикам. Напротив ревкома разместилась рота особого назначения. Ее красноармейцы дежурят в ревкоме. Вечером в саду, перед входом, стоит настороженный «максим» со змеей-лентой, уползающей в приемник. Рядом двое с винтовками.
В ревком направляется товарищ Игнатьева. Она обращает внимание на молоденького красноармейца и спрашивает:
– Сколько вам лет, товарищ?
– Пошел семнадцатый.
– Вы здешний?
Красноармеец улыбается:
– Да, я только позавчера во время боя в армию вступил.
– Кто ваш отец?
– Помощник машиниста.
В калитку входит Долинник с каким-то военным, Игнатьева, обращаясь к нему, говорит:
– Вот я и заправилу в райком комсомола подыскала, он местный.
Долинник окинул быстрым взглядом Сергея:
– Чей? А, Захара сын! Что ж, валяй, накручивай ребят.
Сережа удивленно взглянул на них:
– А как же с ротой?
Уже взбегая на ступеньки, Долинник бросил:
– Это мы уладим.
К вечеру второго дня был создан комитет. Коммунистического союза молодежи Украины.
Новая жизнь ворвалась неожиданно и быстро. Она заполнила его всего. Закрутила в своем водовороте. Сережа забыл семью, хоть она и была где-то совсем близко.
Он, Сережа Брузжак, – большевик. И в десятый раз вытаскивал из кармана полосочку белой бумаги, где на бланке комитета КП(б)У было написано, что он, Сережа, комсомолец и секретарь комитета. А если бы кто и подумал сомневаться, то поверх гимнастерки, на ремне, в брезентовой кустарной кобуре, висел внушительный «манлихер», подарок дорогого Павки. Это убедительнейший мандат. Эх, жаль, нет Павлушки!
Сережа целыми днями бегал по поручениям ревкома. Вот и сейчас Игнатьева ожидает его. Они едут на станцию, в подив, где для ревкома дадут литературу и газеты. Он быстро выбегает на улицу. Работник политотдела ждет их у ворот ревкома с автомашиной.
До вокзала далеко. На вокзале в вагонах стоял штаб и политотдел первой советской украинской дивизии. Игнатьева использует поездку для расспросов Сережи:
– Что ты сделал по своей отрасли? Создал организацию? Ты должен агитировать своих друзей, детей рабочих. В ближайшее время нужно сколотить группу коммунистической молодежи. Завтра мы составим и отпечатаем воззвание комсомола. Потом соберем в театре молодежь, устроим митинг; в общем, я тебя познакомлю в подиве с Устинович. Она, кажется, ведет работу среди вашего брата.
Устинович оказалась восемнадцатилетней дивчиной с темными стрижеными волосами, в новенькой гимнастерке цвета хаки, перехваченной в талии узеньким ремешком, Сережа узнал от нее очень много нового и получил обещание помогать в работе. На прощание она нагрузила его тюком литературы и, особо маленькой книжечкой – программой и уставом комсомола.
Поздно вечером возвратились в ревком. В саду ожидала Валя. С упреками она набросилась на Сергея:
– Как тебе не стыдно! Ты что, совсем от дома отрекся? Мать из-за тебя каждый день плачет, отец сердится. Скандал будет.
– Ничего, Валя, не будет. Домой мне идти некогда. Честное слово, некогда. И сегодня не приду. А вот с тобой поговорить нужно. Идем ко мне.
Валя не узнавала брата. Он совсем изменился. Его словно кто зарядил электричеством. Усадив сестру на стул, Сережа начал сразу, без обиняков:
– Дело такое. Вступай в комсомол. Непонятно? Коммунистический союз молодежи. Я в этом деле за председателя. Не веришь? На вот, почитай.
Валя прочла и смущенно посмотрела на брата:
– Что я буду делать в комсомоле?
Сережа развел руками:
– Что? Делать нечего? Милая! Так я же ночами не сплю. Агитацию раздуть надо. Игнатьева говорит: соберем всех в театре и про Советскую власть рассказывать будем, а мне, говорит, речь, надо произнести! Я думаю, зря, потому что я, понятно, не знаю, как ее говорить. И завалюсь я, что называется. Ну вот, так и говори: как насчет комсомола?
