Старик придвинул подушку, облокотился на нее, собравшись простереть далее свое снисхождение к собеседнику и подробно поведать ему о своей великой мудрости – в расчете, что собеседник, движимый тщеславием, начнет потом на всех перекрестках рассказывать о встрече со знаменитым мудрецом Гуссейном Гуслия, превозносить его мудрость и даже преувеличивать, дабы вызвать у слушателей еще больше почтения к нему, а тем самым и уважения к себе, – потому что именно так поступают всегда все люди, удостоившиеся внимания высоких особ. «И этим он будет способствовать умножению и укреплению моей славы среди простого народа, – думал Гуссейн Гуслия, – что тоже не лишне; разговоры в простом народе дойдут через шпионов и соглядатаев до слуха самого эмира и подтвердят перед ним мою мудрость, ибо подтверждение со стороны есть, бесспорно, самое лучшее подтверждение; и в конце концов, из всего этого я смогу извлечь для себя пользу».
Дабы окончательно убедить собеседника в своей необыкновенной учености, мудрец начал рассказывать о созвездиях, о расположении их, поминутно ссылаясь при этом на великих мудрецов древности.
Ходжа Насреддин слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово.
– Нет, – сказал наконец Ходжа Насреддин. – Я все-таки не могу поверить! Неужели ты и есть тот самый Гуссейн Гуслия!
– Конечно! – воскликнул старик. – Что в этом удивительного?
Ходжа Насреддин опасливо отодвинулся. Затем воскликнул с тревогой и состраданием в голосе:
– О несчастный! Пропала твоя голова!
Старик поперхнулся, выронил чашку. Это было как в шахматной игре, в которой, кстати, лишь очень немногие могли бы потягаться с Ходжой Насреддином.
Вся важность и высокомерие слетели со старика мигом.
– Как? Что? Почему? – спрашивал он испуганно.
Ходжа Насреддин указал на площадь, где не совсем еще затихло побоище:
– Да ты разве не знаешь, что все это смятение из-за тебя?! До слуха сиятельного эмира дошло, что ты, выезжая из Багдада, всенародно поклялся проникнуть в эмирский гарем – о, горе тебе, Гуссейн Гуслия! – и обесчестить эмирских жен!
Челюсть мудреца отвисла, глаза побелели, он начал часто икать от страха…
– Я? – бормотал он. – Я – в гарем?..
– Ты поклялся в этом подножием трона аллаха. Так объявили сегодня глашатаи. И наш эмир велел схватить тебя, едва ты вступишь в город, и немедля отрубить тебе голову.
Мудрец застонал в изнеможении. Он никак не мог сообразить, кто из его врагов ухитрился нанести ему такой удар; в остальном же он не усомнился, ибо сам в придворной борьбе не раз сокрушал своих врагов подобными способами и с удовлетворением любовался потом их головами, торчащими на шестах.
– И вот сегодня, – продолжал Ходжа Насреддин, – шпионы донесли эмиру, что ты приехал, и он повелел схватить тебя. Стражники кинулись на базар, начали всюду искать тебя, перерывать лавки, и разрушилась торговля, и возмутилось спокойствие; по ошибке стражники схватили одного человека, похожего на тебя, и второпях отделили ему голову, а он оказался муллой, известным своим благочестием и добродетелями, паства его мечети вознегодовала – и посмотри, что творится теперь по твоей милости в Бухаре!
– О я несчастный! – воскликнул мудрец в ужасе и отчаянии.
Он принялся горестно восклицать, стонать и жаловаться, из чего Ходжа Насреддин заключил, что достиг полного успеха в своем намерении.
Драка тем временем отодвинулась к воротам дворца, куда один за другим скрывались избитые и помятые стражники, растерявшие свое оружие. Базар гудел, волновался, но уже тише прежнего.
– В Багдад! – стеная, восклицал мудрец. – Обратно в Багдад!
– Но тебя схватят у городских ворот! – возразил Ходжа Насреддин.
– О горе! О великое бедствие! Аллах видит, что я невинен; никогда и никому я не давал столь дерзкой, столь нечестивой клятвы! Это мои враги оклеветали меня перед эмиром! Помоги мне, добрый мусульманин!
Ходжа Насреддин только этого и ждал, ибо не хотел первый предлагать мудрецу свою помощь, чтобы не возбудить в нем подозрений.
– Помочь? – сказал он. – Чем же я могу тебе помочь, не говоря уже о том, что я, как преданный и верный раб моего владыки, должен предать тебя без промедления в руки стражников.
Мудрец, икая и дрожа, устремил на Ходжу Насреддина умоляющий взгляд.
– Но ты говоришь, что тебя оклеветали невинно, – поспешил успокоить его Ходжа Насреддин. – Я верю тебе, потому что ты находишься в столь преклонном возрасте, когда в гареме нечего делать.
– Справедливо! – воскликнул старик. – Но существует ли для меня путь к спасению?
– Существует, – ответил Ходжа Насреддин, повел старика в темную заднюю комнату чайханы и там вручил ему узел с женской одеждой. – Я купил это сегодня по случаю для моей жены и, если хочешь, могу обменять на твой халат и чалму. Под женским покрывалом ты укроешься от шпионов и стражников.
Старик с изъявлением восторга и благодарности схватил женскую одежду, натянул на себя. Ходжа Насреддин облачился в его белый халат, надел его чалму с подвернутым концом, опоясался широким поясом, покрытым изображением звезд. Старик предлагал обменять и своего верблюда на ишака, но Ходжа Насреддин не захотел расстаться со своим верным другом.
Ходжа Насреддин помог старику взобраться на верблюда:
– Да сохранит тебя аллах, о мудрец! Не забывай только, что со всеми ты должен говорить голосом тонким, как у женщины.
Старик погнал верблюда крупной рысью.
Глаза Ходжи Насреддина сияли. Путь во дворец был открыт!..
Убедившись, что драка на площади затихает, сиятельный эмир решил выйти в большой зал к придворным. Он придал своему лицу выражение хотя и скорбное, но спокойное, дабы кто-нибудь из придворных не дерзнул вдруг подумать, что страх имеет доступ к царственному сердцу эмира.
Он вышел, и придворные замерли, трепеща перед мыслью, как бы эмир по их глазам и лицам не угадал, что они знают о подлинных его чувствах.
Эмир молчал, и придворные молчали; царствовало грозное молчание.
Наконец эмир нарушил его:
– Что вы скажете нам и что посоветуете? Уже не в первый раз мы спрашиваем вас об этом!
Никто не поднял головы, не ответил. Мгновенная молния передернула лицо эмира. И неизвестно, сколько голов, увенчанных чалмами и обрамленных седыми бородами, легли бы сегодня на плаху и сколько льстивых языков, прокушенных в предсмертной судороге насквозь, замолкли бы навсегда, высунувшись из посиневших уст, как бы дразня живых, напоминая им о полной призрачности их благополучия, о тщете и суете их стремлений, хлопот и надежд!
Но все головы остались на плечах, и все языки остались пребывающими в готовности к немедленному льстивому действию – потому что вошел дворцовый надзиратель и возвестил:
– Хвала средоточию вселенной! К воротам дворца прибыл неизвестный человек, называющий себя Гуссейном Гуслия, мудрецом из Багдада. Он объявил, что имеет важное дело и должен немедленно предстать пред светлыми очами повелителя.
– Гуссейн Гуслия! – воскликнул эмир, оживившись. – Пропустите его! Зовите его сюда!
Мудрец не вошел, он вбежал, не скинув даже запыленных туфель, и распростерся ниц перед троном.
– Приветствую славного и великого эмира, солнце и луну вселенной, грозу и благо ее! Я спешил день и ночь, чтобы предупредить эмира о страшной опасности. Пусть эмир скажет, не входил ли он сегодня к женщине. Пусть эмир ответит своему ничтожнейшему рабу, я умоляю повелителя!..
– К женщине? – озадаченно переспросил эмир. – Сегодня?.. Нет… Мы собирались, но еще не входили.
Мудрец поднялся. Лицо его было бледным. Он ждал этого ответа в страшном волнении. Глубокий, длительный вздох облегчил его грудь, и румянец, медленно возвращаясь, начал окрашивать его щеки.
– Слава всемогущему аллаху! – воскликнул он. – Аллах не дал погаснуть светочу мудрости и милосердия! Да будет известно великому эмиру, что вчера ночью планеты и звезды расположились крайне неблагоприятно для него. И я, ничтожный и достойный лобызать лишь прах следов эмира, изучил и вычислил расположение планет и узнал, что пока не станут они в благоприятное и благоденственное сочетание, эмир не должен касаться женщины, иначе гибель его неминуема. Слава аллаху, что я успел вовремя!
– Подожди, Гуссейн Гуслия, – остановил его эмир. – Ты говоришь что-то непонятное…
– Слава аллаху, что я успел вовремя! – продолжал восклицать мудрец (это был, конечно, Ходжа Насреддин). – Теперь я буду до конца дней моих гордиться тем, что помешал эмиру коснуться женщины и не допустил вселенную осиротеть.
Он воскликнул с такой радостью и горячностью, что эмир не мог не поверить ему.
– Когда я, ничтожный муравей, был озарен лучами величия эмира, соизволившего вспомнить мое недостойное имя, и получил повеление прибыть в Бухару на эмирскую службу, то я как бы погрузился в сладостное море небывалого счастья. И я, конечно, выполнил без всяких задержек это повеление и выехал тотчас же, потратив только несколько дней на составление гороскопа эмира, дабы, будучи в пути, уже служить ему, наблюдая за движением планет и звезд, имеющих влияние на его судьбу. И вот вчера ночью, взглянув на небо, я увидел, что звезды расположились ужасно и зловеще для эмира, а именно: звезда Аль-Кальб, означающая жало, стала напротив звезды Аш-Шуала, которая означает сердце; далее увидел я три звезды Аль-Гафр, означающие покрывало женщины, две звезды Аль-Иклиль, означающие корону, и две звезды Аш-Шаратан, означающие рога. И было это во вторник – день планеты Марса, а день этот, в противоположность четвергу, указывает на смерть великих людей и весьма неблагоприятен для эмиров. Сопоставив все эти признаки, понял я, ничтожный звездочет, что жало смерти угрожает сердцу носящего корону, если он коснется покрывала женщины, и, дабы предупредить носящего корону, я спешил день и ночь, загнал до смерти двух верблюдов и вошел пешком в Бухару.
