Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник начертал на полотне это. Может быть, только музыка могла бы передать то, что я видел в ту ночь, оставшись один в пространстве,— философский смысл виденного.
Ученые утверждали, что полярное сияние беззвучно. Пусть так. Но я слышал его. Пусть что угодно говорит наука, но я буду утверждать, пока живу, что я слышал полярное сияние.
С шумом, подобным шороху волн, набегающих на прибрежный песок, но без их периодичности — усиленно и ослабленно,— разыгрывались сполохи. Из самого зенита неба, затмив созвездие Большой Медведицы, стремительно вылетали одна за другой длинные лучистые стрелы — все быстрее и быстрее, догоняя друг друга, зажигая облака. Скоро весь небосвод пылал странным, призрачным, холодным огнем. На фоне отдельных жутких, темно-фиолетовых провалов еще ярче разгорался этот свет... Представьте молнии — разящие, но не гаснущие, яркие и буйные. Огня было уже так много, что он стекал с неба, с гор, зажигая снег голубым, зеленым, изумрудным, желтым, малиновым огнем. Лучистые стрелы падали в реку, отражаясь в ледяном ее щите. Казалось, они летали, перекрещиваясь вокруг меня.
Я невольно остановился. Дыхание у меня захватило.
Я был один в блистающем, кружащемся, сияющем, переливающемся пространстве. Иногда оно притухало, и только тонкая, нежная, светящаяся вуаль, сквозь которую просвечивали звезды, заволакивала небосвод. Но тут же снова, с еще большей энергией, начинал бить невидимый вулкан. Огромный протуберанец огня с быстротой молнии перебрасывался с одного конца неба на другой, рассыпаясь снопами света, искр, стрел, дуг, лент, волн, пока весь небосклон не сливался в одно сплошное полыхающее море огня. И снова проливалась огненная лава на горы, на лес, на снег, на реку. Гранитные скалы казались совсем черными в этом блеске, в этой игре света...
Сияние то затихало, то разгоралось с таинственным, трепетным шорохом, и я снова поспешил вперед. Я шел час за часом, ошеломленный, потрясенный, а небеса всё пылали.
Уже давно изменился ландшафт. Теперь я шел узким отвесным ущельем, сурово стеснившим реку. Высокие черные утесы-трапы с бесконечными столбами тянулись почти непрерывно, сужая реку до узкого протока. Как же она, наверное, бесновалась без света, как металась, гневалась и кипела, пытаясь вырваться из каменного плена на волю! Иногда из узкой черной щели в утесах вырывался приток Ыйдыги и падал в нее в виде изломанного ледопада. Задыхаясь в тесных ущельях, Ыйдыга не раз прорывала себе новый путь, извиваясь, петляя, разветвляясь...
Но вот мрачные ущелья остались позади, на меня потянуло теплым ветерком, и я очутился в небольшом леске, окутанном пушистым инеем, который небесный огонь окрашивал попеременно в разные цвета.
Ыйдыга теперь напоминала одну из замерзших речушек Подмосковья — так радостен и незатейлив был ее зимний пейзаж, такими родными показались мне кусты шиповника и стайка гладкоствольных тополей. Я шел еще с полчаса, все замедляя шаг, пока не остановился, поняв, что заблудился. Это была не Ыйдыга, а какая-то другая река — верно, ее приток. И пейзаж был не тот... совсем не северный. И вдруг я увидел огород...
Да, это был самый настоящий огород, со следами грядок, высохшими плетями огурцов и тыкв, полузанесенных снегом. Полярное сияние затихало. Теперь свет падал только сверху. В самом зените висела огромная ослепительная корона да над горами светилось легкое, прозрачное облако. Вот все, что осталось от небесного пожара.
Зато луна светила ярче и как-то совсем просто, тоже как в Подмосковье.
Я растерянно огляделся. Куда же я зашел? И откуда здесь мог быть огород? Поколебавшись, я выбрался на берег и, осторожно переставляя лыжи, пошел между грядок. А вот здесь росла рожь... Остатки соломы торчали из-под снега. Снег таял, кое-где тускло поблескивали лужицы. Лесок отступил от речки правильным четырехугольником — видно, его специально выкорчевывали.
Я почувствовал, что безумно устал... Просто ноги подгибались. И тут я увидел всё: загороженный плетнем двор за огородом, сарай среди деревьев и под защитой скалы бревенчатую избушку, в оконце которой мерцал свет.
Человеческое жилье... И я сразу понял, куда я попал и кто тут жил...
Первой моей мыслью было — бежать. Скрыться, пока меня не обнаружили.
Сердце колотилось, во рту пересохло, тошнота подступала к горлу... Если за эти восемь месяцев жизни на плато я чего и боялся, так это встречи с Абакумовым — вором и убийцей. Страх перед этой встречей терзал меня в ночных кошмарах. Но теперь я настолько выбился из сил, что даже способность чувствовать страх во мне притупилась. Кроме того, рассудил я, была глубокая ночь и Абакумов, наверное, уже спал.
Постояв немного в нерешительности, я подошел ближе. По двору ходили олени. Из сарая донеслось пофыркиванье лошадей, мерное жеванье, вздохи домашних животных.
Как здесь было тепло! Это меня просто поразило. Потом я увидел неподалеку озерцо, над ним колыхался пар. Теперь я понял, почему здесь так тепло: термальный источник! Один из тех, что так настойчиво искала Ангелина Ефимовна.
Как она удивится и обрадуется: незамерзающий, горячий источник! Так вот где нашел себе пристанище Алексей Абакумов...
А что, если обратиться к нему за помощью? Хватит ли у меня сил дойти до плато, если я уже теперь так ослаб и обессилел? Не погибну ли я дорогой от истощения или встречи с хищниками? И что тогда будет с отцом? Первый же снегопад занесет эту расщелину так, что никто и не заподозрит, что там человек.
И Алексей Абакумов — человек. Его все называли хищником, но ведь это было неким определением его сущности с точки зрения людей, не одобрявших его поведение? Абакумов был человеком... Пусть плохим... Может, у него были веские причины стать плохим? Может, его ни разу никто не приласкал? Может, когда ему было страшно, его не успокоили? Не обрадовали, когда его терзала безнадежность? Не научили, во что верить? Обошлись жестоко, равнодушно?..
Может, в ту ночь я не сформулировал мысли столь четко, как делаю это теперь, на девятнадцатом году своей жизни, но что-то в этом роде я чувствовал, потому что совсем перестал бояться и доверчиво пошел к окну. Не может Абакумов отказаться спасти человека, которого он знает, с которым был когда-то в экспедиции! И меня он не обидит — зачем я ему?
Он уже, наверное, несколько раз встречался с нашим Кэулькутом. Может, Кэулькут знал, где живет Абакумов, и не раз навещал его? Конечно, так оно и было!
Постояв в нерешительности, я отцепил лыжи, положил их аккуратно на приметном месте и осторожно, на цыпочках подошел к избе. Тихонько подкрался к окну и заглянул внутрь избы.
Глава пятнадцатая. ЧЕЛОВЕК АЛЕКСЕЙ АБАКУМОВ
Это была самая обыкновенная изба, какие я встречал не раз на Ветлуге. В углу стояла русская печь закопченным челом к окну. Какие-то чугунки и сковородки загромождали шесток. Это я заметил мельком. Мое внимание захватил сам Абакумов.
Он сидел у окна, облокотясь о стол. Нас разделяло лишь тонкое, нисколько не замерзшее стекло, и я невольно попятился. При слабом свете эскимосского жира глубь избы терялась во мраке, но косматая голова и могучие плечи Абакумова, облаченные в пеструю ситцевую рубаху, были достаточно освещены.
У него была густая, черная, окладистая борода, лохматые насупленные брови, большой, как у Менделеева, лоб, но в густых волосах уже блестела седина. Глаза мне показались черными, но потом я разглядел — они были серыми, как у моего отца. Он сидел пригорюнившись, если подходит это слово к кряжистому и могучему мужику, заплутавшемуся в жизни, как малое дитя. Он не то дремал, не то просто глубоко задумался.
Так протекло немало времени. Он размышлял, а я смотрел на него затаив дыхание, забыв об усталости.
Вдруг он поднялся, подошел ближе к окну. Меня поразило сумрачное, подавленное лицо его. Неодобрительно покачав головой, он направился к двери. Я отскочил за угол.
Абакумов вышел во двор. Постоял возле избы, прислушался, оглядел небо и пошел в глубь огорода, к черной лиственнице. Ветви ее четко выделялись на фоне мутного неба.
Я несмело направился к нему и остановился в нескольких шагах. Но Абакумов меня не заметил — так глубоко он задумался. О чем он думал?
— Товарищ Абакумов!— окликнул я его растерянно.
Я не ожидал, что так его испугаю. Даже при свете луны я увидел, как он побледнел. Ноги его подогнулись, он упал на землю и, не отрываясь, с ужасом смотрел на меня.
— Алексей...— начал я и, запнувшись, вежливо пояснил, что не знаю его отчества.
— Кто ты? — перебил он меня, дрожа всем телом. Надо было скорее разрядить невыносимое напряжение.
— Я — Коля Черкасов... Сын Дмитрия Николаевича Черкасова. Я... случайно нашел вас,— запинаясь и торопясь, сказал я.
