Но как только она перевела взгляд на шлюз, то увидела в конце его решетчатую, почти вертикальную стрелу другого крана и на верхушке его Павеличева. Он был одет во что-то темное и, удобно примостившись, сидел на перекладине, как на ступеньке лестницы, пока в бездействии, в ожидании. Ниже его, на середине стрелы, тоже чего-то поджидая, сидел другой оператор.
Пароход меж тем прошел вторую камеру и сейчас входил в третью. Когда Всеволод Васильевич и Софья Васильевна с детьми подошли к пароходу, там уже стояло столько народа, что пройти было нельзя. Витя, держа свой билет наготове, искал глазами контролера и не мог найти — все стояли к нему спиной, совсем не по-контролерски.
— Ну, Вить, ты обещал меня провести, — сказал Всеволод Васильевич, — так действуй!
Витя вздохнул, покосился на него и, засопев носом, стал протискиваться вперед. Но дядя удержал его. Софья Васильевна неодобрительно посмотрела на брата.
— Ты так дошутишься, что он тут потеряется! — сказала она, отмахиваясь платком от мошкары. — Вообще нет смысла туда, в сутолоку, пробираться. Тут хоть воздух, а там в жаре да в толпе…
— Ну, а как же, мам, билеты? — обиженно спросил Витя.
— Ну, так и билеты… Оставь себе на память.
Они отошли даже чуть назад, ближе к перилам. На той стороне шлюза Всеволод Васильевич увидел палевое платье и невольно стал следить за ним. Сестра, заметив его внимательный взгляд, посмотрела в ту же сторону.
— А ты знаешь, она ничего, хорошая! — тихо сказала Софья Васильевна. — Конечно, мы тут мельком увиделись, но, по-моему, хорошая.
Было видно, что ему приятно это, он даже невольно кивнул головой, как бы вполне соглашаясь, но тут же скосил взгляд на сестру.
— Насчет полушалков, матушка, я тебя предупреждал! — сказал он. — Они в продажу еще не поступали. Помни это!
— А ты уже справлялся? И то хорошо: значит, шаг вперед…
5
Меж тем около третьей камеры все придвинулись к перилам: сейчас будут последние ворота. На дощатую, обтянутую кумачом и пока пустую трибуну, застенчиво улыбаясь, стали подниматься женщины с детьми. Это надоумило и других матерей и отцов — у перил из-за чужих спин детям ведь ничего не видно. Вскоре на трибуне были только одни дети — взрослые спустились вниз и стояли около, поглядывая наверх: не упали бы. Но дети, подняв руки над головой к высоким для них кумачовым поручням, держались крепко.
«Руслан» стоял в последней камере, у последних ворот, ведущих на простор реки. Операторы на портальном кране и на кране, стоящем на выходе из шлюза, приготовились.
Павеличев, правым плечом привалившись к стреле крана и просунув руку в ее железные переплетения, держал перед собой серебристый аппарат, нацеленный на середину ворот. Он висел над рекой, над людьми, но был не одинок — в стороне, но еще выше его, на портальном кране, тоже нацелившись, застыла маленькая отсюда Лариса. Под ним на той же стреле примостился «цветник». Павеличев вдруг почувствовал то воодушевляющее, веселящее дух товарищеское единение, которое бывает у людей, занятых одним делом.
Отсюда, с вершины стрелы, открывался широкий вид на праздник. Среди шума, движения, пестроты платьев молча и многозначительно поблескивали на солнце никелированные трубы духового оркестра. Большой, добродушный бас-геликон светился ярче всех. Павел — который уж раз! — повел взглядом по перилам шлюза, надеясь увидеть Лизу, но это было невозможно — столько лиц…
Он вспомнил вчерашний разговор в номере у Никодимцева, приезд в гостиницу Аверьянова — вот бы и ей знать…
По невнятному гулу толпы Павеличев догадался: началось. Он приник к аппарату.
Между створками ворот показалась узкая, сверху донизу, щель. Она стала медленно расширяться. Толстые, тяжелые ворота, разделившись надвое, плавно пошли к берегам камеры, чуть бороздя темную поверхность воды, тихую, спокойную, отражающую небо, облака. «Руслан» вспенил сзади себя воду и, дав гудок, тронулся вперед.
Как только он прошел распахнутые ворота и корма его оказалась за камерон, раздалось дружное «ура» и, чуть запоздав, грянул оркестр.
«Руслан», давая веселые гудки, вышел на простор реки и, прибавив ходу, стал удаляться. Матросы, сгрудившись у кормы, махали фуражками, руками — прощались со шлюзом.
Павеличев подождал — не мелькнет ли на пароходе в последний момент что-нибудь интересное — и опустил аппарат. Посмотрел на портальный кран — Лариса тоже собиралась уходить оттуда. Спускаясь по стреле, он повторял про себя неизвестно откуда появившуюся фразу: «Первый пароход проходит восстановленный шлюз». Но, услышав в своем голосе какую-то напыщенную интонацию, улыбнулся: ведь так диктор будет читать текст перед этим кадром.
6
Музыка продолжала играть. Дети с трибуны потянулись к оркестру. И вовремя: к трибуне подходили четверо — секретарь обкома, представитель министерства, приехавший на открытие шлюза, начальник строительства и Аверьянов.
Поднявшись на дощатый помост, невысокий, с худощавым лицом представитель министерства положил на кумачовые поручни серо-зеленый плащ. Стоящий крайним, Аверьянов сделал знак рукой, и оркестр смолк.
— Товарищи! — произнес представитель, и тотчас рупоры во всех концах громко повторили: «Товарищи!»
Представитель заговорил о человеческом труде, благословенном в лагере мира, и о труде в другом лагере, где труд простых людей не приносит им ни славы, ни чести, ни уважения. Незамечаемый, он напоминает о себе только тогда, когда прекращается. Представитель министерства привел известные из последних газет сведения о забастовках и стачках на Западе.
После него говорил начальник строительства Лазарев.
Осанистый, в широком светлом костюме, он с озабоченным лицом подошел к микрофону. Лазарев тоже собирался начать речь о лагере мира и лагере войны, но теперь, после представителя министерства, надо было об этом или очень коротко сказать, или совсем не говорить. И, подходя к микрофону, он еще не решил, как начнет речь. Но, увидев в первых рядах стоящих около трибуны нарядных Жевелева, Панайотова, Борисенко, Ляпунову — прославленных строителей шлюза — и еще сотни честных, умных, преданных своему делу людей, он понял, что надо начать прямо с них.
Он и начал с них, поблагодарив за труд, за воодушевление, за мужество, за хозяйский интерес…
Тотчас после аплодисментов в разных концах толпы послышались какие-то возгласы, смех, шум. За толпой и вблизи трибуны стали взлетать подбрасываемые фигуры.
Оркестр заиграл туш.
— Кого это качают? — спросил приземистый, с запавшими глазами секретарь обкома.
И Лазареву и Аверьянову нелегко было ответить: люди появлялись в воздухе с поднятыми руками и ногами и тут же пропадали…
— Это, Иван Капитонович, вон Нюша Ткаченко взлетает! — сказал Аверьянов, показывая секретарю обкома вправо. Он ее узнал только по рыжим локонам. — Пришла из колхоза и в бригаде бетонщиков сразу выдвинулась. Чуть левее, вон, посмотрите, пикирует Василович — инженер левого берега. Только по трости в руках и можно догадаться.
Оркестр смолк, стихло и в толпе. Аверьянова кто-то снизу тронул за ногу. Он с трибуны посмотрел вниз — это был Гриша Горелов, секретарь бюро комсомола левого берега.
— Леонид Сергеевич! — негромко сказал он, поднимая голову кверху. — Тут кое у кого дети потерялись, родители вот просят объявить по радио, — кивнул он на женщин и на одного высокого мужчину, группкой стоящих невдалеке.
И у женщин и у мужчины было какое-то одинаковое выражение лица, и они дружно, виновато улыбаясь — прерывают вот праздник! — закивали головами, когда Аверьянов посмотрел на них. Парторг, придерживая у колен брюки, пригнулся и взял у Гриши бумажку с записанными именами.
— Внимание! — сказал он в микрофон. — Валю Найденову, Борю Глазунова, Игоря Величко, Петю Фурначева просят подойти к трибуне. Тут их ждут родители. — Аверьянов переглянулся с Лазаревым и добавил: — Также просят подойти к трибуне Софью Васильевну Шувалову с детьми.
Грузный Лазарев, боком проходя к микрофону, чтобы объявить о выступлении Аверьянова, тихо сказал ему:
— Кстати получилось!
Аверьянов не торопясь установил головку микрофона по своему высокому росту и снял шляпу, открыв небольшие залысины на широком, не загорелом лбу.
— Товарищи! — проговорил он, проводя рукой по коротким черным усам. — Мне осталось сказать очень немногое. Вслед за аванкамерным мостом, за окончанием основных работ на плотине, вслед за пуском первых турбин мы сегодня сдаем народу новое наше произведение — шлюз. И когда водрузился на место аванкамерный мост, и когда побежал по проводам первый промышленный ток, и сегодня, после шлюза, мы отмечали и отмечаем лучших наших строителей. Это не долг, это не обязанность — это радость. Искренняя, от всей души радость и гордость за наш рабочий класс, за нашу интеллигенцию… Но мы не должны забывать и тех, кто пришел сюда раньше нас, кто с риском для жизни отстаивал от врага это детище первых наших пятилеток. Я говорю о Советской Армии. Их было, конечно, много, солдат и офицеров, сражавшихся за нашу гидростанцию… Но мы знаем четыре имени, четверых людей, благодаря мужеству и находчивости которых уцелела наша красавица плотина. Да, уцелела.1 Враг задумал снести ее начисто, и на месте плотины была бы гладь реки или новый бурлящий порог… Но нет, плотина уцелела! Она вернулась к нам израненной, но живой…
