Иное дело Борис, который уже стоит у двери в своей старомодной шляпе и вот–вот, постучавшись, войдёт в наше повествование. Забегая вперед, скажу, что вот он благоволил к Рае. И на работу к ней захаживал, где, скинув пиджачок, перетаскивал с места на место позванивающие ящики, и домой тоже. Учил играть в шашки её четырнадцатилетнего сына (тут Рая нас всех обскакала) и пил чай с вареньем, которого она, не доверяя Уленькиной консервной индустрии, запасала на зиму прорву.
5
Ирония судьбы заключается в том, что Бориса в Светополь привёз сам Никита. Сам же и в дом ввёл — хлипкого субъекта в мешковатом костюме. На губах его колебалась улыбочка. Именно улыбочка и именно колебалась. Как в Уленьке главное глаза, так Борис в моем представлении неотделим от этой своей улыбочки. В самые неожиданные моменты появляется она, а лучше сказать, не исчезает вовсе. Что бы ни говорил он или что бы вы ни говорили ему, самое, на ваш взгляд, серьёзное и самое важное, она тут как тут, и, если вы хоть сколько‑нибудь мнительны, слова застрянут у вас в горле.
За Никитой такого греха (мнительности) не водилось, и до известного времени он попросту не замечал никаких улыбочек, но потом они приводили его в ярость. И уж как, представляю, раскаивался, что собственными руками перетащил Бориса в Светополь! Сейчас объясню, зачем он сделал это.
Если вы бывали весной на рынке, то знаете, сколько дерут там за кило репчатого лука или, например, капусты белокочанной. Почему же госторговля, успешно конкурирующая с частником в начале осенне–зимнего сезона, в конце его подымает руки вверх? Потому, что гниют и прорастают или обмораживаются в овощехранилищах лук и чеснок, капуста и картофель, морковь и свёкла — все, что с таким трудом выращено, собрано и завезено на долгое хранение. На корм скоту идёт в конце концов утративший товарный вид продукт, и чуткий рынок оперативно реагирует на это, вздувая цены. Индивидуальному хозяину ничего ведь не стоит поддерживать сколько‑то там градусов в погребе или чулане, в громадных же складских помещениях градусником и печкой не обойтись. Тут нужна специальная контрольно–измерительная и регулирующая аппаратура, а её нет.
Есть! Есть такая аппаратура, узнал в один прекрасный день Никита, причём не где‑то там, в заморских странах — в соседней области. То был удар по его профессиональному самолюбию. Кто‑то может, а он нет? Мигом командировал туда своего человека, дабы разузнал все и доложил и, главное, выяснил, кто производит.
Гонец вернулся скоро. «Никто не производит», — отрапортовал. А если и делают, то где — неизвестно. Без специального, то есть без типового, оборудования обходятся. Заправляет всем некий умелец, который сам проектирует, сам монтирует, сам регулирует. Пользуется при этом всем, что под руку попадётся, даже сливными сантехническими бачками. Тут‑то впервые и прозвучало имя Бориса Шенько. Никита записал его на перекидном календаре, а потом, подумав, перенёс на особую бумажку и бумажку положил под стекло.
Больше всего, со смешком признавался он после, задели его бачки. Никак не мог уразуметь инженер Питковский, какое отношение имеют они к контрольно–измерительной и регулирующей аппаратуре. Оказалось, никакого. Просто лазутчик свалил все в одну кучу. Умелец не только склады оборудовал, но и фермы, налаживал там автоматическую дозировку кормов. Сюда‑то и шли бачки.
«Кто он?» — спросил заинтригованный управляющий, на что последовало неопределённое пожатие плеч. И тогда Никита Андрианович отправился туда сам. Отправился, уже тогда вынашивая замысел перетянуть мастера в Светополь.
Что поразило его, так это способность неведомого кудесника решать прямо‑таки полярные проблемы. С одной стороны, механическая дозировка кормов, с другой — поддержание оптимальных температур в автоматическом режиме. «Голова у парня, а?» — говорил Никита с глуховатым смешком. Каково же было его изумление, когда, прибыв на место, он узнал, что уникальный мастер вовсе не механик и не приборостроитель, вообще не инженер, что никакого специального образования у него нет — десять классов, главное же его увлечение — радиолюбительство.
Я видел карту, на которой Борис до переезда в Светополь отмечал флажками точки земного шара, с которыми ему удалось связаться, и карта эта была сплошь усеяна дырочками. Я находил их в таких экзотических, а то и просто неведомых мне местах, как Севилья и Мандалай, Асунсьон и Канадзава, Са–да–Бандейра и Земля Франца-Иосифа. Около последней стоял год: 1972 — что считается, между прочим, особым шиком, ибо до тех пор означенная Земля числилась белым пятном для коротковолновиков всего мира. В 72–м году эстонские энтузиасты Кохк и Эльхи отправились туда, и в числе тринадцати тысяч связей, которые они установили, была и связь со скромным служащим областной «Сельхозтехники» Борисом Шенько.
Скажу откровенно, что до знакомства с Борисом радиолюбительство было в моем миропредставлении таким же белым пятном, как для коротковолновиков Земля Франца–Иосифа. Ни смысла, ни большого удовольствия я не видел в нем. Как ошибался я! Благодаря Борису я понял, какое это ни с чем не сравнимое чувство — ощутить вдруг живую связь между собой и неведомым тебе человеком, затерянным за много тысяч вёрст от твоего дома. Его голос услышать… Мгновенный мост прокладывается над умопомрачительными пространствами, и хотя на создание его ухлопан не один месяц и даже не один год, а существует он, дай бог, минуту–другую, игра стоит свеч.
Радиолюбителю не грозит одиночество, хотя, может быть, как раз радиолюбитель знает в должной мере, что это такое. Зыбкость и ненадёжность и всю в конце концов условность человеческих отношений ощущает. Их ужасающую кратковременность. А возможно, и их тщетность, потому что контакт, длящийся всего миг, является ярким прообразом всех других наших связей.
Очень может быть, что мои интерпретации радиоспорта покажутся иному его приверженцу наивными или слишком уж умозрительными, но именно такие мысли — или, лучше сказать, такие чувства — внушил мне Борис с его колеблющейся, неуловимой, обидной для мнительных людей улыбочкой. Над чем посмеивался он? Уж не над нашей ли самонадеянной уверенностью в нетленности дарованных нам союзов? А может, напротив, над неумением такие заведомо краткие союзы создавать, над утробным страхом нашим перед их конечностью?
Но, с другой стороны, разве не грешит тем же и радиолюбитель, стремящийся во что бы то ни стало материально подтвердить имевший место контакт (я говорю о карточке–квитанции)? Ибо, не запечатлённый в чем‑то физически реальном, он вроде бы и не существовал никогда. Нас не устраивает движение, то есть то, что имеет условное начало и конец и от этого начала к этому концу стремглав несётся; нам неподвижность подавай, его, движения, материальный эквивалент (как будто такой эквивалент существует!), труп. Да, труп. Попросту говоря, жизнь мы пытаемся утвердить и сохранить, уничтожая её как таковую, превращая в статуи, жизнеописания, гигантские пирамиды или крошечные медальоны на груди. Ну, и в карточки–квитанции тоже.
У Бориса таких карточек было видимо–невидимо. С любопытством всматривался я в них, силясь представить себе, что вот за этим красочным изображением ламы скрывается живущий где‑то на той стороне планеты перуанец, с которым мой земляк, товарищ мой, обменялся несколькими английскими фразами.
Сотни живых и трепещущих нитей тянулись от него во все концы земли. Ну что же, это в природе человека. Едва появившийся на свет младенец уже ищет кого‑то, и плачет, не находя, и успокаивается, поймав неумелыми ещё губами живую и податливую плоть. Это младенец. Но ищет и умирающий старик, поводя в последний раз бессмысленным уже взглядом. Как по–детски радуется он, вдруг узнав, и как по–детски боится, не видя вокруг ни одного знакомого лица!
Эти мысли навеяны общением с Борисом, хотя прямо, насколько я помню, он никогда не высказывал их — все какие‑то намёки, недомолвки и обрывки фраз, которые он доводил до конца разве что мысленно. А глаза не без иронического внимания всматривались, понимают ли его. Он мог битый час плести какую‑нибудь околесицу о вещах, не имеющих к нему никакого отношения, о себе же говорил скупо и невразумительно, словно посмеиваясь над своей хронической неудачлчвостью, над нескладностью своей, над неумением (или нежеланием?) жить законами, которыми живут все. Над странненькими своими рассуждениями.
Вот одно из них. В природе нет ничего, буквально ничего, что было б представлено в единственном экземпляре. Стало быть, и обитаемых миров множество; не два, не пять, а множество, если учесть безграничность вселенной во времени и пространстве. Примерно так прокомментировал он (со своей улыбочкой, разумеется) дискуссию, которая велась тогда на газетных страницах, — о возможностях существования иных цивилизаций. Школьный довод, особенно на фоне тех искусных построений, которые возводили в своих статьях уважаемые ученые, но меня поразило почти текстуальное совпадение незатейливых рассуждений радиолюбителя, закончившего всего десять классов и не слишком жалующего художественную литературу, со стихами Лукреция: «Надо добавить ещё, что нет ни одной во вселенной вещи, которая могла б возникнуть и расти одиноко и не являлась одной из многих вещей однородных той же породы… Следственно, надо признать, что подобным же образом небо, солнце, луна, и земля, и моря, и все прочие вещи не одиноки, но их даже больше, чем можно исчислить…» Каково, а! Я нашёл это место и протянул раскрытую книжку Борису, заметив, что написано это почти две тысячи лет назад. Он весело глянул мне в глаза, губы его шевельнулись, но удержались‑таки и ничего не произнесли; нехотя, вернее, недоверчиво, уступая моей настоятельности, взял книгу. Пробежал глазами, потом ещё раз, помедленней, и ещё… Весь вечер и всю ночь просидел над нею, как просиживал, увлекшись, над своей рацией или замысловатыми датчиками в складских помещениях, вверенными его чудодейственным рукам. Признаться, я не ожидал такого интереса к дидактическому и местами наивному сочинению древнеримского автора. Лично меня в нем больше всего привлекают наблюдения и суждения гуманитарного порядка, свидетельствующие, как, в сущности, мало изменились мы за истёкшие тысячелетия, научные же изыскания порой действительно поражают своей прозорливостью, но чаще утомляют длиннотами, а то и беспомощностью, очевидной даже для моей семилетней дочери. Бориса увлекали, забавляли и радовали как раз эти места. Водя пальцем, вслух, с нескрываемым удовольствием зачитывал строки, посвящённые «призракам вещей», которые «летают повсюду». Совершённая ахинея, с точки зрения современного человека, а он упивался, глаза его, поднятые от книги и весело устремленные на нас, блестели.
