О них теперь хорошо знают в горах Буртау-Шурми. От памятников спускается тропинка в ущелье Шинка-Шири, где стоит домик лесника. Там и поныне живет Сибхат Карчига. Рядом с могилой мужа. Монтажники высоковольтной линии провели свет в этот одинокий домик. Теперь окна его ярко светятся, и прохожие говорят:
— Наша Сибхат Карчига не спит еще…
А на митинге в честь Дня Победы ей, Сибхат Карчиге, было возвращено восьмое, последнее письмо. Адресата не нашли, не нашли ни одного родственника — из этого рода не осталось в живых никого. Весь род исчез с лица земли. Взяла письмо Сибхат и сказала с трибуны:
— Разве мы не родня каждому, кто с оружием отстоял нашу землю, нашу родину? Разве мы не родня тем известным и всем неизвестным солдатам, которые отдали свою жизнь в борьбе с фашизмом?..
И она открыла письмо и прочла его всем:
— «Уважаемые родители, земляки!
Нелегко писать это письмо. Но вы, отец и мать, братья и сестры, каждый земляк, должны знать о подвиге при обороне Москвы бесстрашного воина, сына Дагестана Ганди Исаева.
На участок, где стоял со своим орудием ваш сын Ганди Исаев, надвигались пятнадцать танков. В первом же бою орудие Ганди Исаева подбило четыре из них. Атака была отбита. Но спустя несколько часов немецкие танки вновь двинулись на нас. Ганди Исаев не дрогнул и вновь вступил в бой с врагом. Оставшись у орудия один, бился до последнего снаряда. В этом поединке Ганди Исаев был ранен, но, истекая кровью, бесстрашный воин со связкой гранат пошел на последний танк.
Мы мстим и будем мстить за нашего товарища, за героя!
Ганди Исаев посмертно зачислен в списки нашей части. Его ордена и медали хранятся в части. И мы под нашим боевым знаменем повторяем его слова: «Слава гвардейцам и смерть врагу!»
Майор Сердюков»
Старик в черкеске с газырями
Пролог
О том, что привлекло внимание прохожих и автора этих строк на одной из оживленных улиц нашего веселого городка
Его давно разыскивала милиция. А взяли только вчера.
Люди видели: Кичи-Калайчи шел неторопливо, со стариковской беззаботностью, заложив руки за спину, а по обе стороны два милиционера. Молодые, красивые, в новенькой, с иголочки, парадной форме, которую положено носить по праздникам. Они, казалось, были больше смущены, чем тот, задержанный…
Люди видели: почтенный старик достал из кармана своей старой черкески с газырями конфету и с улыбкой протянул ее малышу, который ковылял, уцепившись за подол матери. В наши дни редко кого встретишь в таком наряде — черкеска теперь стала непременным атрибутом танцевальных ансамблей.
— Смотрите, кого это ведут! — говорили идущие навстречу.
— Это же наш Кичи-Калайчи! — ахали люди, глядя вслед.
Да, да, это был Кичи-Калайчи, которого хорошо знали в городке. Идет, не сутулится, как иные, гордо несет свою голову, и не седую, нет, — белые пряди лишь оттеняют смоль волос и придают лицу черты благородства. Усы сливаются с бородой, черные брови нависают над лукавыми глазами, как густо заросшие травой козырьки скал. Лоб открытый, ясный, огранен двумя овальными морщинками… Свою лохматую папаху носит он чуть набекрень, как человек, уверенный в себе. И только немного поблекшая, из домотканого старого сукна черкеска выдает почтенный возраст владельца. На нем сапоги, в которые заправлены брюки, синяя рубаха в белых колечках, подпоясанная старинным серебряным ремешком. Тридцать лет он не носит кинжала, что свидетельствует о мягком характере Кичи-Калайчи. Как все лихие наездники, он немного косолапит на ходу. А в общем, красив старик и светла его улыбка.
— За что его так, по всему городу?
— Не представляю, что он мог натворить? Добрый ведь человек, уважаемый…
— Хи-хи!.. Все они до поры до времени добрые, — с каким-то хищным удовольствием потирает ладони Тавтух Марагинский, будто хочет воскликнуть: «Ну и в хорошие же руки попался ты, дружок, так тебе и надо! Ради этого дня стоило жить!»
Тавтух — личность примечательная. Под папахой у него шаром покати. Может, и не его лично имеет в виду мудрая пословица: «Волосы ума покинули его голову». Увы! Тавтух лыс. Зато его бороды хватило бы на троих! Долгие годы славился Тавтух своим голубовато-серебряным айсбергом, лежащим на груди. Такая борода сразу вызывает почтение. Было время, и авторитет Тавтуха был недосягаем, как белая папаха на голове горы! Высокие должности занимал. Все было, теперь осталась одна борода и печальная слава воинствующего обличителя.
А неудачи его пошли с того дня, когда он со своим кривым другом, да, да, друга его звали Кривой Шахтаман, спустился с гор в кумыкскую степь. Жаркий выдался день. И вдруг Кривой увидал бахчу со спелыми арбузами. Измученному и жаждой, и зноем такое даже во сне не приснится. От этакого соблазна и кривой не удержится.
Не слушая предостережений Тавтуха, Кривой Шахтаман ловко перепрыгнул через забор с колючками и оказался на бахче. Он выбрал самый большой арбуз, но глаза у жадности ненасытные; Кривой нацелился на арбуз величиной с купол Бюраканской обсерватории. Тут его и застукали сторожа. А в стволах их ружей были не свинцовая дробь и не пули, а куда хуже — ослиная соль, так горцы называют крупную каменную соль.
— Кичи-Калайчи настоящий горец. Жизнелюб и доброжелатель! Такие в жизни чужого зернышка не возьмут, — приговаривает мужчина средних лет с круглым краснощеким лицом.
— Ты не умничай, — наскочил Тавтух на защитника. — Умней тебя знаешь где сидят?.. То-то! Просто так в милицию не пригласят. Есть, есть у твоего святого грешки.
— А я тебе повторяю: этот человек мухи не обидит, на птичку не крикнет! Одинокий, ни семьи, ни родни…
— Не греми, пустой бочонок! Весь Дагестан ему родня!.. — обличает Тавтух.
Глухим забором отгородил свой тихий, как могила, особнячок Тавтух Марагинский от шумного, до глубокой ночи освещенного домика Кичи-Калайчи. Студентки республиканского университета готовятся к зачетам, пишут курсовые… И опять-таки люди слышали: Кичи-Калайчи ни копейки не брал со своих постояльцев.
— Эта дешевизна им в три дороговизны обходится! — клокотал Тавтух. — Бескорыстный! Он же эксплуатирует чужой труд! Маляры — свои, поломойки — свои, кухарки, прачки — все бесплатно имеет! Вот вам и бессребреник!.. Все они такие!
Кичи-Калайчи вдруг остановился перед арыком с весело журчащей водой, который молодые легко перепрыгивают, оглянулся с улыбкой и, поплевав на ладони, несколько раз присел, готовясь к прыжку. Под смех окружающих, его на лету подхватили оба милиционера под мышки и поставили на ноги на другом берегу.
Старик благодарно поклонился и сказал свое любимое изречение:
— Вы думаете, во мне керосин кончился, уже фитили догорают? Нет, нет, уважаемые, кое-что еще булькает в керогазе. Эй, ты, Тавтух Марагинский, спрячь-ка в бороду свои пластмассовые зубы!
Заметил-таки Кичи-Калайчи своего соседа.
Тавтух запнулся и, как сатана, провалился в винный подвал, благо каждая его ступенька известна Тавтуху до последней щербинки.
А ведь был, был и у Тавтуха свой «золотой век»; даже Кичи-Калайчи довелось однажды к нему обратиться. Правда, Тавтуха-начальника он не застал. Кичи-Калайчи пошел на второй день, и опять его не было. Третий, четвертый, пятый день — нет Тавтуха на месте!
Секретарша — да, да, у Марагинского была премиленькая, правда хромая на одну ногу, секретарша — отвечала всякий раз:
— Только что был, вышел!
На шестой день явился Кичи-Калайчи к Тавтуху и, конечно, опять не застал его. Тогда он вынул из кармана медный колокольчик на ремешке и протянул секретарше:
— Передай, пожалуйста, вот это начальнику.
— А зачем начальнику колокольчик? — недоуменно спросила девушка.
— Пусть вешает на шею, доченька, — объяснил Кичи-Калайчи. — Понимаешь, у нас такой колокольчик вешают на шею быкам да буйволам. И по звону находят их. Когда начальник твой повесит на шею колокольчик, авось и я узнаю по звону, где он бродит…
«Попался, добряк! Есть правда на земле!..» — с удовлетворением думает Тавтух, медленно ощупывая ногами каждую ступеньку, ведущую из подвальчика на улицу.
Давно уже скрылся из виду Кичи-Калайчи и сопровождающие его блюстители порядка, а люди обсуждали случившееся, терялись в догадках, но никак не могли поверить, что этот добропорядочный старик способен на преступление.
В нашем краю Кичи-Калайчи знали многие — не на каждой улице живет участник двух мировых войн, трех революций, герой Цусимского сражения. Как живую легенду его нарасхват приглашали на пионерские сборы и комсомольские слеты, на проводы призывников и торжественные собрания в честь знаменательных дат.
Безотказный старик, он и в свои годы не утратил слуха к чужому горю. Каждое лето работал в саду пригородного курорта, где крепкими, как бульон, серными ваннами излечивают немощи телесные. А духовные? Разве от них меньше страдают, чем от ревматизма или отложения солей? Нет, не зря врачи курорта прозвали Кичи-Калайчи «наш психотерапевт» — так хорошо он может утешить опечаленного больного, выразить сочувствие, а главное, вырастить цветы надежды в душе, опаленной хворью.
