— А я сгоряча дал согласие, — впервые за этот месяц Певунов улыбнулся искренне, от сердца.
Вошла медсестра Лика, принесла кучу таблеток и порошков. Газин тут же на повышенном тоне потребовал, чтобы ему сделали укол промидола, иначе от боли он не может всю ночь сомкнуть глаз. Лика обратилась к Нине:
— Девушка, вам пора. Через полчаса отбой.
— Да, да, я ухожу. До свиданья! Сергей Иванович, мы завтра обсудим. Мне тоже нужно с вами посоветоваться об одном важном деле.
Уходя, она слышала, как Газин трагически предупредил: «Если мне не сделают укол, я ночью на одной ноге подбегу к окну и…»
Непонятная началась у Нины жизнь, рассеянная. Она перестала ориентироваться в днях недели и всякий раз подолгу соображала, куда ей надо спешить: в магазин, домой или в больницу. Зима стояла тусклая, слякотная, снег падал с неба, казалось, грязными лохмотьями. С мужем Нина теперь общалась редко и, натыкаясь взглядом на его неприкаянное лицо, всякий раз обмирала от смущения и стыда.
— Зачем ты все это затеяла? — спросил однажды Мирон Григорьевич среди ночи, когда Нина вдруг села в постели: ей померещилось, что она не выключила духовку. Голос мужа прозвучал в темноте как милицейская сирена.
— Что?
— Я только спросил тебя — зачем? Имею я право на этот вопрос?
— Мироша, не думай плохо. Я хочу помочь, как же иначе. Живой человек погибает, как же поступить?
— С чего ты взяла, что нужна ему? Может, он тебе нужен?
— Не надо, Мироша, не говори со мной так зло. Мне доктор объяснил… я и сама вижу…
Третьего дня доктор Рувимский зазвал ее в свой кабинет, усадил в кресло:
— Вы понимаете, что происходит? — спросил удивленно.
— О чем вы?
Рувимский разглядывал ее с таким выражением, с каким, вероятно, разглядывал рентгеновские снимки на экране.
— Певунов–то, а-а? — Он будто не к Нине обращался, к кому–то другому, может, к самому себе. — Изменился–то как, совсем другой человек. Жизнелюбивый, активный, я бы заметил, чересчур активный. Всех от себя разогнал, никому не верит, лекарства отказывается принимать, питается исключительно из ваших прелестных ручек. Утку вы, пардон, тоже ему подаете?
— Когда надо — подаю, — ответила Нина самодовольно.
— Через полторы–две недели ему предстоит операция. Я не удивлюсь, если он потребует, чтобы ее делали вы! — Рувимский пошутил, но Нина его не поняла.
— Я не сумею, — сказала она грустно.
Рувимский обошел стол и взял в ладони ее руку.
— Знаете, Нина, вы выбрали не ту профессию. Вам надо было стать сестрой милосердия или монахиней. А вы продавщица. Это нелепо.
— Он выздоровеет?
— Это непредсказуемо. Но шансы есть. Я скажу вам, что делать дальше. Надо его постоянно злить. Не умиротворять, голубушка, не лелеять, а злить. Они с Газиным в этом смысле чудесно подходят друг другу. Они друг друга раздражают, понимаете?
— Мне казалось, — лечат лаской, добротой.
— Это вам казалось… и не вам одной, к сожалению. Лечат ядом, голубушка, а не сахарной водичкой.
Нина осторожно освободила руку из его жестких, наждачных ладоней.
— Вы считаете, я не должна больше к нему приходить?
— Что вы, что вы? Он к вам привязался, точно собачонка к хозяину, это необходимо использовать. Ваш начальник торга — сильный человек, но у него непостижимым образом атрофировалось самолюбие. Дразните его, дразните. Действуйте на его душу, как ток на сердечную мышцу.
Нина поостерегалась совсем уж бредовых искр, изнутри запаливших щеки мудрого доктора. Пообещала делать все, как он велит, хотя ничего толком не поняла. Ее неприятно кольнуло, что доктор говорил о Певунове словно о подопытном кролике. Нина привыкла к Певунову, прониклась его житейской неустроенностью и желала ему добра. Она чувствовала, как он оттаивает, подмечала новое, простодушное и радостное выражение его улыбки, когда он обращался к ней. Они о многом беседовали вполне откровенно, не стесняясь особенно присутствия Газина и дедушки Русакова. Это тоже были страдающие люди, каждый со своей бедой. Исай Тихонович как–то подозрительно часто общался с потусторонним миром, а Леня Газин всех женщин однообразно упрекал либо в девственности, либо в разврате. Нина рассказала Певунову про эпопею с Капитолиной Викторовной и попросила совета. Пока Певунов думал, совет дал Леня Газин:
— Ногу бы ей оторвать, вредной гусенице. Ты, Нина, пиши бумагу в прокуратуру. Мы все подпишем. У нас в стране к инвалидам особое уважение. Им доверяют.
— Мы–то с какого боку припека? — урезонил Газина старик. — Ты и магазин–то не знаешь где.
— Вот вас бы, дедушка, я попросил не вмешиваться. Вы с привидениями якшаетесь, можете хорошее дело скомпрометировать.
Певунов поинтересовался, большая ли у Капитолины семья. Нина ответила: сын и две взрослых дочери, есть, кажется, и внучата.
Певунов огорчился.
— Что же вы молчите? Как посоветуете, так я и поступлю. Вы Клаву Захорошко не знаете, которую выгнали. Это такая славная девушка, лучше и не бывает.
Певунов заговорил медленно, пытаясь объяснить то, что ему самому было не до конца понятно.
— Обида — плохой советчик, Нина. Давай лучше вот о чем подумаем. Кто такая твоя Капитолина? Мелкая спекулянтка, в общем–то, жертва среды, а главным образом, обстоятельств. Прирабатывает в месяц сотню–другую, а сколько страху терпит. Честно говоря, ее даже нетрудно посадить в тюрьму, — только тебя потом совесть замучит. Не ее — тебя, Нина. Тебе будет плохо, не Капитолине. Она лишь пуще остервенеет… Есть покрупнее хищники. Вон у нас недавно некто Калабеков провернул махинацию: государственный фундук превратил в рыночный. Сколько, думаешь, он на этой маленькой хитрости заработал с дружками? Чистоганом — триста тысяч рубликов. Такое твоей Капитолине и не снилось. Где теперь Калабеков? Под следствием, разумеется. И что? Одного посадят, придет другой на его место… Как поется в хорошей песне: все опять повторится сначала. Беда в том, что торговля полна возможностей для обмана и махинаций. Бороться надо не с людьми — с обстоятельствами.
— А Капитолина пусть торжествует?
— Я этого не сказал. Я сказал, плохо в результате будет не ей, воровке, а тебе, честной. Так мир устроен.
— И какой же выход?
Певунов видел, как она проста сердцем. Эта женщина не боец, нет; ее предназначение в том, чтобы рожать детей и спасать ослабевших духом мужчин. Слепые, что ли, те, под чьей защитой она живет?
— Мне нечего сказать, Нина. А вот года два назад я бы тебе ответил запросто.
Вмешался Газин:
— Сергей Иванович на почве тяжелой болезни стал непротивленцем злу и насилию. Ты ему не верь, Нина. Клопов надо давить. Где увидишь клопа, там и дави. Вот погоди, Нинуля, сделают мне протез, я к тебе в магазин нагряну собственной персоной. Эта вонючая Капитолина от меня под прилавком будет прятаться, рядом с дефицитом… Ишь, какую философию развел! Извини, Сергей Иванови, я тебя уважаю за твои нечеловеческие страдания, но твоя позиция годится только для паралитиков. Для таких отчаянных людей, как мы с дедом Исаем, она не подходит. Подтверди, дедушка!
Исай Тихонович завел себе друзей на стороне и прокуривал на лестнице по две пачки папирос в день. Если к нему обращались, он обыкновенно отвечал невпопад. Так было и в этот раз.
— Дави не дави, клопов от этого не убудет. Как вон эта дьяволица Клавдя Петровна сует в рыло железну трубку и велит: «Глотай, дедуля!» Я думаю: «Потешается, что ли, над стариком? Как же, говорю, ее глотать, она рази съедобная?» Я, говорю, девонька, из ума не выжил железные брусья заглатывать. Твоя труба, ты и глотай, а мы поглядим, чего с тобой посля этого приключится. А мне на склоне лет страмотиться ни к чему. Вежливо ей все разъяснил, дак она к доктору жалиться. Хорошо доктор у нас не глупой, ослобонил меня от изуверства.
В палате некоторое время царило молчание, его нарушил Газин:
— Дедушка, а ведь тебя скоро выпишут.
— За что, сынок?
— За нарушение режима и невежество.
— Пущай выписывают. Железяки глотать не стану, ибо то есть противно человецкому естеству… — Расстроенный старик засобирался на лестницу. Он в больнице быстро обжился и носил теперь на голове женскую вязаную шапочку — память об Авдотье. На утренних обходах он стонал и делал вид, что помирает. Порошки и таблетки, которые ему давали, высыпал в унитаз. К Нине по–своему тоже привязался, тем более что она не забывала приносить ему что–нибудь вкусненькое. Исай Тихонович был сластеной и очень любил «сливочную тянучку». Он учил Нину жить на белом свете с достоинством.
— Ты оголтелых не слухай, — внушал Исай Тихонович, кивая на Газина. — Ты, дочка, живи, как моя Авдотья. Бога не гневли и людей не забижай. Супруге моей скоро, почитай, за восьмой десяток перевалит, сколь пройдено и встречено, а ты глянь на нее — красна девица по земле стелется. Ни шума от нее, ни ужасов — одна приятность.
— Где же я увижу вашу Адотью, дедушка? — спрашивала Нина, уступая настойчивым знакам Газина.
