В ней зажигалось мстительное чувство. В досужий час она спешила в Никольский поселок, чтобы… может, застать его врасплох, еще не успевшего надеть панцирь непроницаемого спокойствия и небрежения. И видела: он доит корову — в те дни, когда старик лежит плашмя и натужно кашляет, — варит ужин, кормит отца, сам намазывает ему на хлеб масло, взбитое из собственных сливок, и покрикивает, когда старик всего лишь откусывает от лакомства, остальное поспешно и жадно поедает полусумасшедшая отцова тетка. Булатов только вздыхал и принимался мечтать, что повезет отца на майский кумыс в степной совхоз, а со временем, может быть, купит там домик.
Стоило отцу оклематься, он словно забывал о домашних обязанностях. Всегда у него находились совершенно неотложные дела. Зачем-то его перевели в техотдел, вдобавок еще объединенный с отделом капитального строительства. Не Булатова это было дело, но он добросовестно взялся осваивать то, что плохо знал. Инженеры техотдела похихикивали за глаза — рабочий интеллигент! — а он себе читал, изучал станочное оборудование, штудировал сварочное дело. На службе не хватало времени, он приносил книги домой и просиживал до полночи.
Проведав старика, Айя заглядывала в комнатку сына. Он закрывался от нее широким томом «Горячая и холодная обработка металлов», второй том, столь же большой, лежал у него под рукою. Когда однажды она подошла к столу и тронула пальцами учебник, Булатов резко двинул книгу к себе, так что ее пальцы стукнули по стеклу стола, и поднял голову. Лицо у него было бледное, но не гневное, а скорее испуганное и отчужденное: чего она хочет, зачем трогает его книги и вообще, что она здесь делает?..
Он тосковал по конструкторскому бюро, клялся, что не задержится в техотделе с пристегнутым к нему ОКСом, а между тем штудировал кинематику. Он заболел желтухой, рядом с книгами и чертежами лежали таблетки акрихина, он глотал их и закуривал папиросу. Что-то сделалось с глазами, но он еще пытался обмануть себя: нет доброго ватмана, говорил он, а эта бумага тусклая и желтая, на ней не разглядеть линии. Он вооружился столярным карандашом в палец толщиной — теперь линии схем были толсты и доступны его слабеющим глазам.
Когда она подходила к нему с чашкой парного молока, он брезгливо втягивал ноздрями запах молока и спрашивал рассеянно:
— Ты что, доишь корову?
Она отвечала:
— Да, — робко подвигала чашку поближе к нему.
Он подымал воспаленные глаза, щурился, машинально брал столярный карандаш, как будто намеревался обвести ее расплывающиеся черты.
— Надо продать корову. Молоко будем брать у соседей. А потом я, пожалуй, не откажусь лечь в больницу.
Он курил, ходил, запинаясь о вещи и подымая клубы пыли. Полусумасшедшая тетка смеялась с детской непосредственностью, ловя пыль в иссохшие ладони. Ее жуткие телодвижения казались ей самой грациозными, как у девочки, она кокетливо хихикала. В соседней комнате кашлял старик.
Как-то с тазиком воды и с тряпкой в руках она вошла в комнатку Булатова. Он поморщился, как от зубной боли, и стал гнать ее. И вдруг она вспылила: он осатанел от своей работы, теряет человеческий облик, если может жить в этаком свинарнике! Встрепенувшись, он осмысленно, серьезно поглядел на нее. Потом, рассмеявшись, стал засучивать рукава. Они весь выходной скребли и чистили в доме. Когда закончили уборку, он в изнеможении повалился на кровать. Вечером у него начался жар. Она напоила его чаем, дала аспирину, и он уснул. Она зажгла керосиновую лампу, выключила электричество и села читать. Ночью он проснулся посвежевший и начал говорить. Она не перебивала, разговор, казалось, возвращал ему силы.
Они приехали из Златоуста — отец, мать и он с сестренкой — и поселились в каморке отцовой тетки. Отца с его «волчьим билетом» не брали на работу. Тетка и мать ткали половики и носили на толкучку. Шла война, народ отчаянно нищал. Город был наводнен солдатами: они прогуливались в городском саду, на пустыре, за поселком, где прежде резвилась детвора, проводили учения, маршевые роты топали мимо торговых пассажей. На железнодорожных путях стояли воинские эшелоны. Дети играли в войну: богатые мальчики, одетые гладиаторами, девочки в стерильных халатиках — «сестры милосердия». Дети бедняков тоже играли в войну: нападали на «гладиаторов». По краю пустыря разъезжал патруль донских казаков; скучающие дядьки лениво потрясали нагайками, устрашая юных голодранцев.
Самые чистые, возвышенные мечты мальчика — о собственном заработке; заработать и все до копейки отдать матери, чтобы она не ткала половики и не носила их на толкучий рынок. Главарь бойскаутов гимназист Лепятский торжественно заказывает мальчику посохи и древко для отрядного знамени. За каждый посох он обещает заплатить по полтиннику. «О-о, — говорит Лепятский, оглядывая готовые посохи, — это великолепно, малый! Мы, пожалуй, примем тебя в бойскауты». — «А деньги?» — «Но ведь мы примем тебя в бойскауты!» — И он протягивает мальчику широкую синюю ленту… Ночью, прокравшись в сарай, где бойскауты хранят посохи, мальчик рубит в щепки все то, что с великим старанием делал.
…Айя слушает и видит на побледневшем лице Булатова блеск слез.
Он как бы доказывал ей: сил у человека, во всяком случае у него самого, предостаточно; даже когда человек перетрудил мускулы, ослабил способность мыслить, он работает памятью. Он открывался ей, потому что память взывала к собеседнику, а не будь собеседника, он бы, наверно, придумывал песенки о веселой и горестной своей юности или рисовал бы ее на холсте…
Она слышала, как по ночам он шагает в своей комнатке, что-то весело бормоча. Табачный дым настырно проникал в комнатку, где она лежала в полусне, готовая в любую минуту вскочить и бежать на помощь, если ему станет плохо.
Отпросившись у Катерины Исаевны, она поехала в Маленький Город. И только тут, пожалуй, впервые за все это время спросила себя: «А почему я уехала из городка?» Ведь не сплетни ее устрашили, и не хотела она покидать отцовский дом, и не хотела рвать с Якубом. Но его стычки с Хеметом становились все непримиримей, все жесточе, и все упорней старался он отквитаться за свое поражение… можно было подумать, что он поставил себе целью ни больше ни меньше как стереть с лица земли городок с его дремучими обитателями и на развалинах его создать республику мечтателей, приверженцев великих перемен. Айя надеялась, что ее отсутствие создаст для него спасительную пустоту — и он ринется вслед за ней, забыв о городке и своей сумасбродной борьбе с ним.
Живучая молва донесла до нынешнего дня и это: «Сперва-то, как только Якуб, незадачливый наш сынок, вернулся из пилотов, ему не сразу дали Осоавиахим. Ему сказали, да тот же Каромцев и сказал: дескать, ты ветеринар по образованию, так что ступай-ка в сельхозинспекцию, а там поглядим. Каромцев-то ничего худого не имел в виду, а Якубу померещилось недоверие. К тому времени он, считай, полностью отрекся от родительского дома и отца своего называл «нетрудовым элементом». Почему нетрудовой — одному богу известно, ведь если человек своими руками шьет шапки и получает за свои труды деньги, он и есть трудяга. Так вот в родительский дом он ни ногой, но и Хеметов дом, где он был прописан, не баловал посещением.
Однажды он потребовал у Хемета бумагу, которую когда-то тот получил от Каромцева после похода на мятежных кулаков. Сперва-то Хемет и не сообразил, о какой бумаге речь. Ты, говорит, объясни толком, какую бумагу тебе надо? А он: «Ту, которую дал продкомиссар и которую ты наверняка держишь зашитой в подушке, чтобы показать, если кто спросит». Хемет говорит: «Так ты, значит, и есть тот человек, которому надо ее показать?» — «Да, — отвечает Якуб, не моргнув глазом, — я как раз и есть тот человек, которому бумага нужней, чем тебе». Хемет говорит: «Я не спрашиваю зачем, потому как знаю: кому надо и кому не надо ты будешь совать под нос бумагу — дескать, вот эта штука удостоверяет комиссаровой печатью, что тесть мой не лошажьи хвосты вертел, а кой-чем интересным и полезным занимался. Нет, сынок, будь даже в целости та бумага, я и тогда не дал бы ее тебе». — «Ну, береги, береги, только уж не знаю, зачем ты ее бережешь». — «Я-то знаю, зачем берегу, точнее, что берегу. А бумаги у меня нет». Помолчал Якуб и говорит: «Ладно, не давай бумагу. А разведи свою дочь с этим воришкой, пусть не позорит нас». — «А ты кем ей приходишься, моей Биби, уж не отцом ли, что хочешь развести ее с мужем?» — «Не с мужем, а с жуликом».
Дело в том, что незадолго до возвращения Якуба в городок младшая дочка Хемета вышла замуж за торговца топливом. В городке — чем не промысел! Только вот он действительно был жуликоват: сговорившись со сторожем на железной дороге, он вывозил уголь, предназначенный для паровозов. Да еще рыскал по хуторам и крал кизяк, дровишки, не брезговал даже вязанками полыни, которые хозяйки собирали на зиму. А потом продавал по дворам. Словом, прохиндей был отменный!
