— Знаем мы про это! — перебивает его Вовка. — Вы вот сказали, что ремни варили?.. — лезет он с вопросом. И дядя Ваня смотрит ему прямо в глаза.
— Про ремни, значит, интересует? — говорит медленно дядя Ваня и начинает подбрасывать в огонь сушняку. — У нас и другие были супы. Отхватишь, значит, хвост от селедочки да водичкой зальешь. А потом на огонь. Вот и пухли наши детские ноженьки. Прямо гири пудовы да, кроме того, ведь болят. А нас было трое у матери, а отец все в поездках да в плавании. Он был на пароходе механик.
— Дядя Ваня, у вас были братья и сестры?
— Был у меня, Витя, братишка. Его звали Филя, Филипп. Сейчас уж редко так называют. И сестренка Дуня была. Это, значит, Авдотья. А жили мы в рыбацком поселке, до Астрахани на пароходе — всего пять часов. Ну и голод, значит, пришел. А дело это, ребята, далекое. Еще первой мировой войны даже не было. Вот какой я, значит, старик.
— Вы не старик, дядя Ваня! Вы — пожилой человек… — утешает его Вовка Верхотурцев. Он старше меня на три года и потому лучше ведет разговор.
— Ну ладно, раз не старик. А тогда я остался в доме за большака. Отец с матерью взяли Филю с собой и поплыли за солью…
— За какой солью? — удивляется опять Вовка. Ему кажется, что нас он просто разыгрывает. За дядей Ваней это случается. Но тот сидит хмурый, печальный. И опять трубку табаком набивает.
— На соль тогда, ребятки, все можно было купить, обменять. Даже хлеба наменивали — вот она, матушка. Без нее никуда. А с ней и голод — не голод. А ехать надо было, обязательно надо. Дуня у нас уже опухла, да и я еле ноги таскал. Ну отец и собрался. Пароход ходил у них прямо до Астрахани, а там и соль достают. Но отец отлучиться с парохода не мог — механика-то кто же отпустит. Вот и поехала с ним наша мать. И Фильку тоже с собой забрали, тому два года всего — такого малыша разе бросишь. А я остался в дому за хозяина, да на мне еще Дунюшка. А чтоб мы не умерли, не опухли совсем — нам три селедки положили. А чего — три селедки. Потом мать поцеловала нас, пошептала молитву, и вот уж ворота скрипнули, а я даже реветь не могу. Слезы-то у нормальных, а я уж от слабости да от страху — какой же нормальный… Ну вот и осталась та парочка — гусь да гагарочка. Селедку-то я на шесть раз разрезал, и три раза в день мы по кусочку съедали. Дуня прямо съедала до каждой косточки, а я кости-то незаметно откладывал. Потом клал их в мисочку и заливал холодной водой. С этим кушаньем я в сарай отправлялся и начинал кормить Мушку. У нас собака такая была, я ее хотел сохранить. А потом брал ведерко и уходил за водой… Легко сказать — уходил. Ноги-то тоже распухли. И не шагают, как тумбы. Но ничего. Без воды мы с сестрой не сидели. За нее, правда, сильно боялся. Она уж от слабости больше спала. Я тоже подвинусь к ней, рядом лягу. Комната наша была пустая, давно все было продано и проедено. Так что двери не запирались совсем. Заходи с улицы и бери нас живьем. Только кому мы такие, у всех свое горе, не надо чужое… Вы уж спите, поди? А я разболтался.
— Что вы, дядя Ваня! Интересно рассказываете…
— Интерес-то, Витя, худой. Как-то дошел я до самой пристани. Сел на бревно, дальше идти не могу. Ну, думаю, передохну маленько да поглазею. А на пристани так и клокочет народишко. А чуть подальше стоит пароход. Все машины у парохода работают, и из трубы идет дым. Народ, видно, в Сибирь собрался. Тогда все бежали от голода. Умирать нету охотников… Ну вот — возле меня целая семья крутится. Как теперь вижу: высокий старик у них за хозяина, да двое детей у него — оба парни здоровые, прилично одетые. Да две невестки с дитями. Да впридачу к ним — слепая старуха, видно, жена старика. Они ее куда-то послали с девчонкой. Наверно, специально послали, а сами стали что-то советовать. Денег-то на билет у них не хватало, и дети настаивали, чтобы старуху не брать. Зачем, мол, тащить за собой эту старую да слепую. Она и сама скоро помрет. Старик сильно, правда, противился и стыдил сыновей. Тогда сыновья ему прямо отрезали: «Не хочешь если по-нашему, тогда и сам оставайся. А мы из-за вас подыхать не будем. Нам своих детей еще подымать». Старик как это услышал, так и заревел. Но скоро и старуха вернулась с маленькой девочкой. Сыновья опять зашептались между собой. Потом старик к жене обратился: «Ты, Катерина, здесь обожди. Я побегу и наши мешки погружу. Да еще билет один надо». А старуха голову подняла: «А сыновья-то где? Они бы грузили все и таскали?» Но старик опять сказал ласково: «Дети из-за билета хлопочут, а ты сиди здесь, не спеши. Мы возьмем билет и придем за тобой». А сыновья уже машут руками и зовут к пароходу. Вот и первый гудок, вот и другой. Старик бросился к старухе и поцеловал ее. А сыновья прямо глотку дерут, сильно нервничают. Ну вот все забежали на палубу. И старик тоже успел… Нет, не могу я, ребятки, даже теперь душу рвет… Вот уж пароход стал отчаливать, а старуха все ждет и ждет. А пароход опять загудел, и сразу лицо ее вытянулось. Она громко охнула и вдруг протянула руку вперед: «Где ты, Василей! Васи-и-илей!!» Но крик ее никому не был нужен. Вот он какой, голод, ребятки. Родну мать бросали да не жалели. Лишь бы себя спасти…
Костер прогорел, и я стал подбрасывать в огонь сухих палок, и скоро опять пламя взметнулось и разрезало тьму. А Вовка сидел неподвижно, как будто дремал, а я рассматривал звезды. Их было так много, что я скоро сбился со счета. Потом повернул лицо к дяде Ване.
— А как же соль-то? Не привезли?
— Привезли, ребятки, привезли ее. С той соли, считай, мы и ожили. Но сперва мне выпало счастье. Такое счастье — прямо и в сказке не скажешь. А дело-то мое вышло на край. Уж пяты сутки пошли, как они уехали в Астрахань, а Дуняшка-то моя принялась помирать. Уснет она — и начнет холодеть. Я ей в рот дую, растираю височки. Но дуй не дуй, а еду не заменишь. Тогда я и собрался снова на пристань. Думаю — начну просить милостыню. Может, кто и подаст. Заметил такую же девчонку, вроде меня. У той и щек-то нет, провалилися — прямо скелетик. Она ладошку вперед протянула: «Подайте, граждане, христа ради…» Ну и я, глядя на нее, протянул ладошку. Так прошло минут пять, может, десять. И никто к нам не подходит. Потом гляжу — на дороге женщина появилась. В руках у ней тарелка, обливная, фарфоровая, а на тарелке что-то закрыто. Смотрю дальше: она к нам приворачивает и сует сразу по две лепешки: «Кушайте, детки, да вспоминайте. А я обет недавно дала: если дочка моя поправится, то понесу на пристань что есть за душой… Она у меня и поправилась».
Я схватил те лепешки и на той же ноге — обратно. Быстро-то не могу, задыхаюсь, но все равно застал в живых еще нашу Дунюшку. Сразу намочил ей немного мякиша и в рот затолкнул. Так мы сутки еще продержалися, а потом явились наши родители.. А через год мы поехали в вашу сторону. Вот теперь, считай, я — сибиряк… Здесь и колхоз строил, и с Колчаком воевал…
С реки набежал ветерок, небо посерело, звезд стало меньше. Начинало светать.
— Дядя Ваня, расскажи, как Колчака бил?
— Э-э, Витенька, чего захотел. А самого сон одолил. Вон твой дружок уже похрапывает, — он рассмеялся и показал рукой на спящего Вовку.
— Нет, дядя Ваня! Расскажи давай…
— Ну ладно, раз просишь… Жил я тогда не здесь, а верст двадцать поближе к Глядянке. Три дома у нас стояло в лесу. Ну как бы на выселках. Переселенцы-то часто отдельно строились. Ну вот… — Он замолчал и начал что-то рассматривать в кисете.
— Фу ты, беда! Табачок мой закончился, а без него я — никто… Ну ладно, доскажу тебе поскорее… И вот однажды заехали к нам ихние офицеры. И требуют себе, значит, лошадок. А мы их пораньше в дальний колок отправили. Только у соседа случайно остался Гнедко. Хороший был конь, потому хозяин и не отпускал от себя. А это, конечно, ошибка. Беляки как увидели — так сразу его в узду. Да за ворота. А Мария, хозяйская дочка, на крыльцо — и вцепилась в коня. Не дам, мол, хоть убейте, не дам. Ее плеткой офицер, а она кулаком — по белой-то харе. Смелая была, как огонь. Вот и нашла свою смерть. Офицер наган вытащил и влепил сразу две пули… Ну хватит поди рассказывать. Да и тяжело мне, Витенька, до сих пор, как говорится, не отошел.
— А почему?
— А потому. Все потому, милый мой, что у меня свадьба намечалась с этой Марией. И вот рассохлось дело-то, развела нас смерть. С тех пор и живу один. А ребятишек сильно люблю, потому за вами и всю дорогу таскаюся…
— Дядя Ваня, а одному тяжело?
— Ну как же, Витенька, да неужели легко? Вон мамка у тебя тоже теперь одна… — Он помолчал немного, потом рассмеялся: — небось тоже не собирается замуж-то? Да? Или как?..
— Вы что-о!
— То-то же, Витенька, потому что большая любовь была. А она — до могилы… Ну хватит. Ложись-ко поспи.
Вот и я, Федор, ставлю последнюю точку и постараюсь заснуть. Но сегодня мой друг не придет ко мне — его закрыли тучи и, наверно, надолго. Ну конечно, надолго, да я не расстраиваюсь. Потому что со мной есть мой сын, а это чем не маяк! И дай бог, чтоб ты мне сегодня приснился. Я буду ждать, я буду надеяться.
