Таграт с женой и дочерью прожили в нем около двадцати дней. Они изнывали от непривычной жары, но каждое утро выходили под лучи палящего солнца. Жена выделывала нерпичью кожу, Таграт точил из моржового клыка фигурки белых медведей, моржей, а дочь вышивала цветным бисером на отбеленной тюленьей замше.
Говорливая чужая толпа с любопытством разглядывала эскимосскую семью. Щелкали фотоаппараты. Иногда в них кидали куски съестного, как зверям, а молодые краснолицые парни смотрели нехорошими глазами на дочь и громко хохотали.
За все эти двадцать дней Таграт почти не разговаривал со своими. Тяжелый груз унижений сковал его язык и тянул его взгляд к земле. Эскимосская семья имела большой успех. Но когда прошли оговоренные в соглашении двадцать дней, Таграт наотрез отказался продлить договор. Свен грозился и ругался. Но Таграт был непреклонен в своем решении. К тому же он больше не испытывал робости перед бывшим своим компаньоном.
Таграт решил присмотреть себе вельбот на обратном пути в Номе. Но случилось так, что им пришлось надолго застрять в Сиэттле на пути к родному острову: заболела жена. С большим трудом её удалось поместить в больницу. Деньги, заработанные ценой унижения, таяли, как весенний сугроб на горячем солнце. Просвещенные доктора по своей алчности могли далеко оставить самого искусного шамана. В конце лета, когда задули злые северные ветры, Таграт лишился всех своих денег и жены. На остров они вернулись с дочерью в начале зимы — обнищавшие, оборванные, совсем не такие, когда отправлялись на большую выставку белых. А тут ещё пришла печальная весть — семнадцать эскимосских парней, взятых в армию, среди которых находился жених дочери Таграта, все до одного погибли на Пирл-Харборе. Об этом сообщили аккуратные извещения, присланные правительством. Они долго лежали в семьях, и никто не догадывался, какую печаль несли они родителям: никто на острове не умел читать. Лишь когда приехал проповедник, правда открылась островным эскимосам. Это случилось в молитвенном доме. Послышались рыдания женщин. Проповедник поднял руку, призывая людей к молчанию, и громко запел. Среди эскимосов началось движение. Через минуту проповедник пел в пустом гулком зале.
Несчастья, посыпавшиеся на Таграта, превратили его в старика. Он стал ещё более молчалив, как будто утратил дар речи. Зимой Таграт проводил целые дни на льду пролива. Если ему удавалось добыть одну нерпу, он не старался убить вторую. К чему? И этой достаточно для него и дочери…
Летом он охотился на байдаре своего земляка и каждый раз, попадая в пролив, с тоской смотрел на далекие берега, где жизнь, по слухам, радовала людей…
— Не горюй, брат, — пытался успокоить брата Таю. — Может быть, наладится жизнь.
— Только это удерживает меня на этом свете, — сказал Таграт. — Мечта о каком-то чуде, надежда на то, что хоть один год будет в длинной череде лет, когда я проживу без страха за завтрашний день…
Из тумана выступили очертания островов в проливе, водная гладь расширилась до горизонта. Теперь нетрудно было убедиться в том, что льдина находится в территориальных водах СССР.
Эскимосы с другого берега заторопились.
Ненлюмкин щедро заправил бак американского рульмотора советским бензином и налил вдобавок ещё канистру.
Хозяин байдары усердно благодарил, сжимая в потном кулаке несколько американских долларов, которые гневно отверг Таю.
Перед тем как байдара отвалила от льдины, Таю торжественно, как на самом большом собрании, сделал заявление.
— Наши друзья и сородичи, — так непривычно начал он свою речь (он чуть не сказал «товарищи», но вовремя спохватился). — Вы находитесь в пределах наших государственных вод. Вы охотились здесь незаконно, не говоря уже о том, что нарушили государственную границу СССР. По пограничным правилам вашу байдару следует арестовать и препроводить в ближайший советский пограничный пункт…
Хозяин байдары судорожно схватился за румпель. Глаза охотников недоуменно уставились на Таю: только что их гостеприимно встречали, угощали, помогли с горючим — и вдруг…
— Ваша добыча, — продолжал Таю, — подлежит конфискации…
Здесь Таю сделал паузу и внимательно оглядел своих охотников, потом перевел глаза на американских эскимосов.
— Так как наше государство по-настоящему народное, — подчеркнул Таю, — и любой из нас имеет возможность обсуждать государственные дела, то мы, бригада нашего колхоза «Ленинский путь», берем на себя ответственность за вас, прощаем от имени нашего Советского государства, но предупреждаем, чтобы в дальнейшем таких заходов в наши воды не случалось. Вот всё я сказал. Можете ехать.
Хозяин байдары стер испарину со лба и облегченно вздохнул.
— Большое спасибо, — поблагодарил он по-эскимосски и, запинаясь, спросил: — А-а если нас задержит советский пограничный катер — что нам делать?
Таю уже отвернулся от байдары, чтобы не видеть залитое слезами жалкое лицо брата, и собирался уходить от кромки льдины. Вопрос хозяина байдары заставил его остановиться. Не поворачивая головы, помедлив, Таю громко сказал:
— Скажите, что вашу байдару отпустил бригадир колхоза «Ленинский путь» Таю. Товарищ Таю, так и скажите.
— Ещё раз очень большое спасибо, — сказал хозяин байдары.
Застрекотал рульмотор, и большая байдара, ловко лавируя меж льдинами, стала удаляться. Колхозники долго смотрели ей вслед, пока она не скрылась из глаз.
— Будто сон какой-то повидал, — нарушил тишину Ненлюмкин. — Никогда не думал, что придется встретиться со своими американскими сородичами.
— Жалко на них смотреть, — произнес Емрон. — Даже хозяин байдары у них не похож на настоящего капиталиста.
— А видел ты настоящего капиталиста? — насмешливо спросил Емрыкай.
— Не видел живого, но по кино знаю, — авторитетно заявил Емрон.
Ненлюмкин засмеялся.
— Вам смех, молодым, а нам с Матлю и Утоюком вспомнились годы, которых вы не знали. Будто мы заглянули в своё прошлое… Таграт… Сильный, звонкий был человек. А сейчас посмотреть: что от него прежнего осталось? — тихо сказал Таю. — Уехали они во вчерашний день.
— Вот теперь вы правы! — радостно воскликнул Ненлюмкин. — Уехали они во вчерашний день! Ведь время у них по сравнению с нашим на одни сутки отстает!
Ненлюмкин объяснил, что международная линия изменения дат проходит как раз посередине Берингова пролива.
— А всё же Таю был прав, — возразил Утоюк, выслушав разъяснение моториста. — Он сказал точнее. Время наше, советское, правильное.
12. ЧАСЫ БЬЮТ И ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
Хоть лицо в морщинах –
до сих пор он молод,
Хоть не скор ногами –
скор своим умом…
А. КЫМЫТВАЛЬ,Настоящий человек
Слух о встрече «на самом высшем уровне», как сказал кто-то из колхозных остряков, быстро распространился по району. Приезжие первым делом расспрашивали об этой встрече, допытывались подробностей, разговоров, которые произошли на льдине в Беринговом проливе. Особенным успехом пользовался рассказ о том, как Таю именем советской власти отпустил нарушителей границы.
Надо отдать справедливость членам бригады Таю — эти рассказы с большой примесью выдумки шли не от них. Если есть какая-нибудь выдающаяся новость, никогда не бывает недостатка в добровольных «осведомленных очевидцах», которые рады без устали повторять всё с новыми и новыми деталями интересное сообщение.
Таю слышал из третьих уст о том, что произошло на льдине, и только качал головой, дивясь людской выдумке и изощренной фантазии рассказчиков.
В тот же день, когда вельбот после памятной встречи возвращался с промысла, Таю отправился на пограничную заставу и доложил всё, как было, начальнику.
Лейтенант Багров внимательно выслушал Таю.
— Редкая встреча, — задумчиво произнес лейтенант, в волнении отбивая пальцами какой-то марш на углу стола. — Хорошо, идите. Я извещу о вашей встрече начальство.
Через несколько дней Багров вызвал Таю и сообщил, что бригадир поступил правильно.
Казалось, после этого разговоры о необычной встрече утихнут. Но не тут-то было! Таю слышал собственными ушами, как заведующий колхозным клубом «Ленинского пути» Куймэль взахлеб рассказывал приезжим археологам, как советские люди помиловали нарушителей границы, приплывших в пролив чуть ли не целой эскадрой байдар. Пошли разговоры, что, дескать, если байдары американских охотников проникают в нашу акваторию, то и нам можно заходить в их воды и бить зверя в отместку за ущерб…
Однажды Таю, возвратившись с промысла, застал жену в слезах. Это было удивительно. Рочгына так редко плакала, что Таю даже был склонен думать, что она лишена этого важного женского свойства. Таю позабыл про свою усталость, про сон, который заставлял слипаться его ресницы, про голод, скребущий желудок чем-то тупым.
