— Покажите мне взрослых птиц, — попросил Майбородов.
Вышли во двор. Индюк напыжился, распустил пестрый хвост, прокричал тревогу. Индюшки продолжали расшвыривать ногами грязный, перемешанный с талой землей снег. Крупные, черные, с блестящим металлическим оттенком, они топырили крылья, испещренные поперек белыми полосами, отгоняли клювами друг друга от своей случайной добычи, — чувствовали себя совсем не так, как их несчастные детеныши, были бодры и энергичны. Тайная надежда Майбородова на плохую наследственность индюшат отпала. Перед ним расхаживали не голландские изнеженные птицы, подверженные всяческим недугам, не беспородные какие–нибудь и не метисы, а настоящие индейки, выведенные путем скрещивания индейки дикой с индейкой черной. А это, известно, порода крепкая и очень выносливая.
Прихватив с собой пару околевших индюшат, провожаемый теперь уже не ожидающим, а недоуменным взглядом Евдокии Васильевны, Майбородов покинул птичник и ушел к себе в мезонин. Ни на Журавлиху, ни в лес его уже не тянуло.
Сидя на шаткой коечке, Иван Кузьмич растопыренными пальцами ерошил густую шевелюру и одну за другой просматривал те немногие книжки, которые по необходимости захватил из Москвы. Он жестоко досадовал на себя. Как же так! Профессор–орнитолог, — к кому еще выше должна обращаться колхозная птичница! А профессор вот стал в тупик перед вопросом, надо полагать, простейшим из простейших. Иди доказывай теперь, что домашняя птица — не его специальность, что никогда он ею не интересовался, не знает ее, и что с индейками, например, если и встречался, то главным образом только за столом, когда они подавались в жареном виде. Просто стыдно приводить подобные доказательства после своих рассказов в семье Красновых.
Майбородов мог часами повествовать о розовых фламинго, о золотых фазанах, черных лебедях, о глухарях и цаплях — о тысячах птиц, о которых он знал все: и где живут, и чем питаются, и как птенцов водят. Но индюки!.. Кому нужны общие слова: отряд куриных, семейство фазановых. Любой школьник это знает, не надо и степени доктора биологических наук.
Он взялся за последнее средство. Разостлав на столе газету, вскрыл перочинным ножом обоих индюшат, осмотрел содержимое их зобов и желудков. Там было пшено, непереваренное жесткое пшено. Почему оно не переварилось? Сказать, что это негодный корм, нельзя. Так что же тогда надо сказать Евдокии Васильевне? Может быть, рекомендовать варить из крупы кашу? Давать витамины?
Снова Майбородов раскрыл книги, снова копался в них, листая страницу за страницей. Впервые досадовал он на давно знакомых ему авторов, впервые ощущал изъяны в их трудах. Описания, описания, сплошные описания, многокрасочные вкладки, прекрасные рисунки, таблицы — и почти ничего, что было бы полезно практику. Неужели и его многолетний труд о промысловых и певчих птицах, изданный двумя томами в зеленом коленкоре, имеет такую же, весьма относительную, ценность? Иван Кузьмич раскрыл один из томов этого труда. Вот тут фазаны — близкие родственники индейкам. Подробнейшее описание десятков видов, подробнейшее описание условий жизни, мест обитания, способов охоты…
Майбородов отшвырнул книгу, которая принесла ему докторскую степень, вбил в свою трубку пригоршню табаку.
В мезонин, предварительно постучав в жидкую дощатую дверцу, зашла Евдокия Васильевна, как бы разыскивая какие–то, никогда и не бывавшие здесь, галоши. Второй раз она поднялась за сковородкой и тоже, конечно, не нашла. Майбородов чувствовал, что Евдокия Васильевна ждет ответа на волнующий ее вопрос, ждет от него каких–то действенных мер, — ведь индюшата всё еще не кормлены сегодня. Но он делал вид человека, до крайности ушедшего в работу, — он сел за письмо.
«Дорогой друг! — обращался он к университетскому товарищу. — Преглупейший казус! Гуси спасли Рим, — меня погубили индюшки…»
Коллега Майбородова работал консультантом в управлении сельского хозяйства одной из южных областей, домашнюю птицу знал отлично; от него Иван Кузьмич непременно получит нужные ему указания.
Но письмо — письмом, когда оно еще обернется, а время идет, и Майбородов решил сегодня же, с попутными подводами, которые возят со станции фосфоритную муку, отправиться в районный центр.
4
Приоткрыв дверь в кабинет председателя райисполкома, Панюков заметил там в кресле у стола Таню Краснову.
— Совершеннолетие колхоза? — Председатель вертел в руках медную крышку от чернильницы. — Ишь ты, какую платформу подвел ваш профессор. Ловко! Упрощает только малость, товарищ Краснова. Совершеннолетие колхоза — в постоянном его стремлении вперед, в повышении культуры землепользования, в ежегодном увеличении товарности, в накоплении средств, в развитии новых отраслей хозяйства…
— Вот мы и говорим — новой отрасли хозяйства, Михаил Ильич!.. — подхватила Таня.
Панюков решительно распахнул дверь, подтолкнув вперед Березкина, вошел сам:
— Она вам тут наговорит, товарищ Антонов. Только слушайте. Семь верст до небес, и всё лесом.
— Не лесом, а садами получается, Панюков. Не прячься за деда Степана, иди сюда, разговор будет. Ну, здравствуйте, здравствуйте! Садитесь. Стульев хватает. Это не у вас в правлении… Что ни собрание, то половина народу на полу к стенкам приваливается.
— Дело давнее поминаешь, Михаил Ильич. — Панюков обиделся. — Тоже стулья имеем. Не хуже ваших, райисполкомовских.
На председательском столе Семен Семенович увидел план угодий своего колхоза, копию того, над которым недавно он сидел у себя в правлении с агрономом и с бригадирами, и почувствовал, что разговор тут и впрямь предстоит серьезный.
— Так вот, — сказал Антонов, — сад сажать надо, дорогие товарищи гостиницкие! Задача лишь в том — где? Нельзя ли перенести куда–нибудь часть посевов овощей?
— Пусть садит вдоль села, — кивнув в сторону Тани, ответил Панюков. — Груши, к примеру. Вместо тополей будут. Дерево кронистое.
— Вдоль села — хорошо! Сажайте. Но это не сад. Нельзя ли все–таки отсюда что–нибудь выкроить? — Антонов обвел карандашом приречное поле бригады Березкина.
— Не выйдет! — отрезал Панюков. — Здесь ровно столько, сколько требуется по утвержденному райисполкомом плану сева овощей.
— Ну хорошо, райисполкомом… Это, как говорится, твой тактический ход. А давай попросту, без дипломатии. Что, если часть овощей — пустяк, каких–нибудь пару–другую гектаров — перенести, например, в район Журавлихи. Неужели там нельзя осушить хоть немного? Зря земля гуляет.
— И я говорю: гуляет, — оживился Березкин, не очень–то понимающий, зачем его сюда привезли. Если из–за земли торговаться, то пусть начальство занимается этим. Его же дело — сажать овощи да убирать урожай. Он обрадовался тому, что и на его долю выпал случай вставить слово в разговор.
— Гуляет! — воскликнул Панюков. — И еще сто лет прогуляет. Если даже и осушить ее, то все равно на голом торфу — не поле. Ясно–понятно?
— Не скажи, Семен Семенович, — в присутствии начальства величая председателя по имени–отчеству, опять заговорил Березкин. — А зачем, по–твоему, мы торф возим под огород? Ты высуши только Журавлиху, а мы не сплошаем.
— Будут расти овощи, дед Степан? — спросил Антонов.
— Еще как! Ты знаешь моего свояка, Илью–то? — обращаясь к Панюкову, продолжал Березкин. — По братней жене–то, по Устьке. В Никольском который живет. У них торфы Журавлихе нашей не уступят. Ну вот, пошли мы к нему гостевать на Спаса в третьем годе перед войной. С Митей пошли, тоже со свояком, — ты его знаешь, по жениной сестре–то, по ейной, по Дарье… Дубель–кумелю он купил в кооперации. Загуляли, само собой, — дело праздничное…
— К чему ты это, дед Степан? — не выдержал Антонов.
— Погоди, — к чему. Узнаешь. Дубель–то этот хоть кого, хоть быка с ног свалит. Ну а мы, как сказать, не быки. Огрузли, задурели. Глядь–поглядь — свояка нету.
— Которого? — Антонов чувствовал, что и он, пожалуй, задуреет среди путаной системы свояков Березкина.
— Ну, Мити, Мити… Как не понять! С которым пришли–то. — Березкин удивился несообразительности председателя. — Пошумели, пошумели во дворе, да и сморило нас. И поутру встали — нету его. Ладно — баба Ильева в огород пошла. Глядит, а он под капустным листом, в борозде. Одни ноги в баретках наружу.
— Митины, что ли?
— Ну, не Ильевы же! Знамо дело, Митины. А говорю тебе про это к тому, что вот какой лист на торфу капуста дать может. Лежи под ним, в неделю не сыщут. И кочень в соответствии выходит.
Антонов где–то под столом нажал кнопку звонка и, когда вошла секретарша, попросил:
— Позовите, пожалуйста, Колесова.
Время, понадобившееся районному мелиоратору на то, чтобы перебраться через дорогу, превращенную солнцем в озеро, за разговором прошло незаметно. А когда Колесов вошел длинноногий, худой, сутулый, — Таня подумала: «Вот уж правда — специалист по болотам. Точно аист».
