Значит, можно и у нас! А здесь из строительных материалов только лес. Обыватели радуются: «Зачем нам каменные дома?! Тайга кругом! Бери бревна, строй гнездо с огородом и живи — охотничай, рыбачь, коси травы, пой песни про коровушку и торгуй. Можно не работать — земля прокормит!»
Александр Петрович стиснул зубы, отдышался после быстрой ходьбы и погрозил кулаком в сторону окраинных пустынных улиц.
— У, обывательская сторона! Замучили на приемах покосами и дровами, хапуги! Понастрою я вам каменных домов и общежитий! Хоромники!
Где-то вдали, на железнодорожной станции, послышался тонкий, печальный паровозный гудок… Александр Петрович вздрогнул и расстегнул ворот гимнастерки. «Жара, жара… Нет ничего хуже северной жары. И откуда она здесь, на севере?! Жарко, наверно, сейчас на всем земном шаре… Пора бы и дождям за дело приниматься. Сгорит в колхозах хлеб на корню. А в тайге, чего доброго, еще начнутся лесные пожары… Пожары! А что тогда поделаешь? Ведь в одном только нашем районе леса в два раза больше, чем в такой стране, как Швеция! Хм, Швеция… Жарко-то как!»
У берега в воде кувыркалась, брызгалась, бегала детвора.
Александр Петрович шагнул к реке, остановился, крякнул, пожалел, что ему уже шестьдесят, что не может, как мальчишка, раздеться и плюхнуться голышом в эту чистую, холодную воду. Почувствовал, как стеснило грудь, а сердце будто остановилось, вздохнул глубоко. Свернул в подвальное помещение с ярко-зеленой вывеской: «Книжный магазин».
В полутемной, прохладной комнате тянулись стеллажи с книгами, сколоченные из нетесаных досок. В углу на кирпичах разобранной печи лежали брошюры, связанные бечевкой; на бумаге, разостланной по полу, стояли в ряду, навалившись один на другой, тяжелые толстые тома энциклопедии, лежали кипы плакатов и художественных репродукций. Над ними возвышался на треногах дубовый стенд с ободранными красными буквами: «Новинки».
Александр Петрович подошел к витрине-столу, постоял около немного и покачал головой.
Навстречу ему вышел коренастый старик, одетый в просторную бархатную куртку, в роговых очках с толстыми стеклами. Он погладил свою красную лысину, зажал в ладонях бороду и стал перед председателем горисполкома, наклонил голову: глаза его робко поглядывали из-за очков и хитро прищуривались.
— Здравствуйте, Лев Дмитриевич!
— Да, да, здравствуйте!
Александр Петрович осмотрелся и, не найдя стула, чтобы присесть, весело произнес:
— Хорошо у вас, хорошо. Прохладно. Что, новые книги пришли? — Он подошел к стопке книг, прочел несколько названий вслух: — Олдридж, «Дипломат». Книга хорошая?
— Великолепная!
— «Заговорщики»… Мда! «Большой поток» — из Архангельска. — Александр Петрович перелистал несколько страниц. — Наверно, хорошая повесть, о лесе! Вот тут и картинка… Трелевочный трактор… тайга… лесорубы. Такие книги нам нужны. А что же это у вас сочинения Маркса и Ленина лежат в углу? Разобрать надо. Отдельную витрину заказать. «Капитал» Маркса на свет надо, чтобы видно было. Ну как, берут книги?
Лев Дмитриевич поднял голову.
— Покупают мало. Больше… детскую литературу и романы, которые в моде.
— М-да… Склад у вас, а не книжный магазин! Старое помещение. Узкое. Мрак. С горкомхозом Иванчихиным говорили? Есть ведь специальное решение горисполкома дать вам новое помещение.
— Говорил я, говорил! Обещает, а я верю и жду! Сыровато у нас, тесновато и… вообще… знаете.
— Вы тихий человек, Лев Дмитриевич! Требовать надо, напоминать чаще Иванчихину. Ко мне бы зашли, как вот я к вам, запросто.
— Я ведь верю человеку, Иванчихину то есть. Он честно ищет хорошее, сухое помещение для нашего магазина.
— Сколько уж времени прошло, как он ищет?
— М-месяцев пять!
— Ну вот! На одной вере жить нельзя. Позвоните ему сейчас же, при мне, от моего имени спросите. Что он скажет?
Лев Дмитриевич не спеша снял трубку, послушал и, кивнув кому-то, с достоинством попросил:
— Иванчихина мне.
Александр Петрович посмотрел на дощатый крашеный пол, на стены, уставленные книгами, на потолок, над которым слышались шаги, голоса и стрекотание швейных машинок, заметил, как замигала электрическая лампочка на побеленных синей известью бревнах потолка, и почувствовал, что ему почему-то стало холодно, почувствовал в душе злость на самого себя за то, что только от жары и усталости зашел сюда отдохнуть и подышать прохладой, а ведь мог бы и не заглянуть, пройти мимо…
— Что? — обратился он к Льву Дмитриевичу, растерянно стоявшему с трубкой в руках.
— Вот… опять обещает… Хороший человек, я верю.
— Дайте-ка трубку!.. Да! Я! Слушай меня, Иванчихин! Сегодня же пройдись по артелям, мастерским, магазинам, складам. Надо найти помещение — светлое и сухое, для книжного магазина. Обменять! Баш на баш! Доложить сегодня же! Думаю, для этого тебе не потребуется пяти месяцев?
Лев Дмитриевич делал вид, что просматривает книги, перекладывая их из одной стопы в другую, но по тому, как он обернулся и, держа очки в руках, посмотрел близорукими темными глазами, Александр Петрович понял, что он взволнован и рад.
— Витрину неплохо бы у входа поставить. А то что же это она у вас в углу стоит?
Тяжело поднявшись по деревянным ступеням, Александр Петрович вышел на улицу и зажмурился от солнечного света.
По каменистому берегу громыхали, подпрыгивая, машины. Жаркая пыль взлетала густыми клубами в воздух, переваливалась по откосу к реке.
Седой от пыли берег! И только молодые, недавно посаженные яблоньки, за которыми ухаживал уличный комитет, зеленели, оттопырив свои ветки в разные стороны.
Александр Петрович грустно усмехнулся, покачал головой, махнул рукой: «Что яблони… Эксперимент!» И вдруг увидел ободранную кору внизу ствола, рассердился, чувствуя, как защемило сердце. «Куда только милиционеры глядят? Вот ведь гложут козы яблоньки! Ну что это такое?!»
У центрального моста вдоль берета выстроились длинными рядами, как на параде, пивные киоски и галантерейные ларьки. «В городе до сих пор нет порядочной площади. Не поймешь, где центр, где окраина! Мост — центр! Здесь и пьяные драки… Да-а-а! Сам виноват… Заседаем!»
У Дома приезжих ждала пассажиров грузовая машина, курсирующая по району. В кузове одиноко сидел, прижимая к груди ружье и свертки, пожилой манси — с косичками, в белом платке.
Александр Петрович встретился с манси глазами, кивнул, сказал:
— Паче, рума! Здравствуй, друг!
Но манси не ответил на его приветствие: видно, задумался о чем-то. Александру Петровичу стало тоскливо, он вспомнил о жене и о ссоре.
Повздорил с женой из-за ее излишней заботливости, из-за слишком частых напоминаний о том, что он — председатель, «городской голова», а поэтому должен так-то одеваться, так-то и так-то держать себя при людях и гостях, из-за мелочных придирок, вспыльчивого характера и слез. Не любил, если она называла его при всех Сашенька, как мальчишку, и еще не любил смеха дочери, наблюдавшей за их ссорой.
Лина — взрослая дочь, приехавшая на летние каникулы из Свердловска, где она уже заканчивала медицинский институт, — никуда из дому не выходила, ничего не делала, только валялась на кушетке да целыми днями простаивала перед зеркалом — наводила красоту. Ее белые волнистые кудри спадали до плеч, и жена называла дочь «Прекрасной Еленой».
Александр Петрович знал, что Лина мечтает о замужестве, что между дочерью и матерью ведутся таинственные разговоры о будущем женихе, которого пока нет, но к появлению которого нужно быть всегда готовой, и злился, что дочь и жена скрывают все это от него.
Он не раз говорил жене, что мечтать и думать о женихе, которого еще нет, но который существует и где-то живет, ходит по земле, работает и совсем не предполагает, что о нем думают, — чистейшей воды обывательщина.
Вот сыном Маем он был доволен. У женщин в семье какой-то свой затаенный мир, а сын был ему другом.
В детстве Май дрался с мальчишками, лазил в чужие огороды, «нечаянно» бил стекла и несколько раз «случайно» уже курил папиросы. Но в школе он учился на «хорошо» и «отлично» и не хвастался этим, а повзрослев и закончив семилетку, именно с ним, с отцом, обсуждал, как равный, свое решение поступить в автодорожный техникум. Мать, узнав об этом, всплеснула руками: «Как же так?» Май ответил: «Мы с отцом решили!»
Когда сын уехал, с вокзала возвращались пешком. Шоферу разрешил покатать на пикапе товарищей Мая. В сумерках шли с женой лесом. В березняке было влажно и сыро. На душе и спокойно — как другу сына, и печально — как отцу. Жена то молчала, то плакала, то начинала беспокоиться о муже, как о ребенке. Обняв его, окутывала шею своим платком, прижималась горячей грудью, целовала. А он шутил: «Товарищ жена! Что же это такое, люди добрые? Целует среди бела дня! Ай-ай-ай!» И обоим было весело, как детям.
