Всхлипывала вода под ногами, тяжело шлепнулся съехавший с мокрой крыши снег. Тося молчала. Неожиданно она остановилась:
— Мне сюда.
Маленький дом, отпрянувший от дороги, два окна, как два слепых глаза, маслянисто блестят в темноте, низко надвинута на них крыша. Здесь живет тетка Тоси, Серафима Колышкина.
— Вы меня осуждаете, Анатолий Матвеевич?
— Разве тебе здесь лучше, чем дома?
— Лучше.
Постояли, вслушиваясь в шорохи.
— Тетя Сима — легкий человек, — виновато и доверчиво заговорила Тося. — И бог-то у нее ненавязчивый. Если б я не верила ничему, тетя Сима меня не меньше бы любила. Сыновья-то у нее неверующие, а она их любит.
Тося взялась за ручку калитки.
— До свидания, Анатолий Матвеевич.
— Так придешь завтра в школу?
— Н-не знаю!
— Это как понять?
— Анатолий Матвеевич, ведь мучение, когда к тебе будут приглядываться. Теперь верю — смеяться не станут и плохого в глаза не скажут. Но глядеть-то им все равно не закажешь. Для них я вроде больной — ненормальная. Тяжело же.
— А прятаться от людей легче?
Секунда, другая молчания.
— Нет, не легче.
— Не придешь, значит, поймут — не верит, вызовешь в ответ такое же недоверие. Рано ли поздно придется переломить себя. Прошла трещина, растет она, чем дальше, тем шире — не перескочишь.
Молчание, затем тихий ответ:
— Приду… До свидания.
Прошуршали по мокрому снегу шаги, звякнула щеколда, хлопнула дверь.
А густой, сырой воздух напирал на лицо, и запахи мокрого дерева, оттаявшей коры слегка кружили голову, и не слухом, а каждой клеточкой кожи, сквозь толстое зимнее пальто я ощущал сейчас таинственное, скрытое темнотой движение. Великие события тайком от людей происходят в эти минуты. После них из корней по стволам тронется сок, поползет трава, лопнувшие почки выбросят листья. Именно после этих минут оживает мир, месяцами спавший под снегом. Первое пробуждение! У природы дрогнули веки!
Я стоял у калитки и вслушивался в это пробуждение. Тося все же ушла от меня к тете Симе. После моих слов она снова столкнется с ненавязчивым, как она сказала, богом Серафимы Колышкиной. Что ж, пусть выслушает теперь свою тетку, пусть сравнит мои речи с ее речами, пусть после этого задумается. Главное, чтоб задумалась, чтоб не верила на слово.
Я повернулся и пошел домой.
Я повернулся, но не успел сделать и трех шагов, как наткнулся на прохожего. Я потеснился к изгороди, уступил дорогу, но встречный не двинулся с места.
Поднятый воротник пальто, с твердой тульей картуз, надвинутый на нос, руки глубоко засунуты в карманы, невысок, коренаст, мрачен. И я узнал — передо мной стоит сам Лубков, отец Тоси, глядит в упор.
— Т-варищ Махотин! — Слово «товарищ» не произнесено, а брошено, как копье, которым собираются проткнуть насквозь. — Могу ли я спросить вас, как это вы здесь оказались?
— Провожал вашу дочь.
— И вы знали, куда она шла?
— К своей тетке.
— А почему она прячется у своей тетки — вы не поинтересовались?
— Интересовался.
— И вы, старый педагог, вы, директор школы, где она учится, позволили ей переступить порог этого дома?
— Она, признаться, не спрашивала моего позволения. Но…
— Но?!
— Но я не вижу ничего предосудительного, что моя ученица пошла ночевать к своей родственнице.
— К родственнице, которая вбивает этой ученице в голову религиозный дурман!
Я шагнул к Лубкову, заговорил как можно миролюбивее:
— Юрий Петрович, у нас одинаковые взгляды, одни интересы…
— Но, похоже, разные повадки.
— Давайте без запальчивости потолкуем о моих повадках, постараемся понять друг друга. Стоит вопрос: как у вашей дочери изменить мировоззрение? Понимаете — мировоззрение! Вы хотите решить это запретом: не ходи к тетке, не смей думать о боге! Хотите приказать ей — думай правильно! Как бы мы ни запрещали, все равно ваша дочь через хитрость или обман будет встречаться со своей теткой, все равно будет думать о боге и, быть может, даже больше, чем думает теперь. Недаром же говорится, что запретный плод сладок. Каждое теткино слово она станет тогда ловить с обостренной жадностью, встречи с нею приобретут значительность…
— Уж не собираетесь ли уговорить меня: пусть, мол, встречается, не будем мешать.
— Именно, пусть встречается.
— Пусть, развесив уши, слушает старушечьи бредни, верит им!
— Постараемся, чтоб не верила. Не приказом, а убеждением.
— Т-варищ Махотин! Все эти замысловатые рассуждения — ни больше, ни меньше, как обычные интеллигентские штучки. Подпустить философии, замутить, затемнить вместо того, чтобы решительно действовать. Я предпочитаю ясность и простоту, т-варищ Махотин!
— Я тоже предпочитаю ясность и простоту, но что поделаешь — в жизни на каждом шагу сложности. И нет ничего сложнее внутреннего мира человека. Душа человеческая не веревка — с маху не разрубишь, придется терпеливо и бережно распутывать.
Я почувствовал, как Лубков распрямился, подтянулся, выставил грудь вперед.
— Я люблю смотреть правде в глаза. Моя дочь — советская ученица, моя дочь — комсомолка. Она верит в бога. Достойно или недостойно ее поведение? Нет, не-до-стой-но! Следовательно, нужно, не теряя времени, не ковыряясь в каких-то там душевных петельках, пресечь — решительно и бесповоротно!
В темноте я не видел выражения лубковского лица, зато в голосе его слышал неприкрытое презрение: вместо того чтобы действовать, разводит турусы на колесах.
Я был мало знаком с этим человеком, встречался на собраниях, обменивался вежливыми кивками, не раз слушал его выступления. Вне всякого сомнения, он был неподкупно честен. С подобным качеством люди, как мне кажется, делятся обычно на два вида. Одни не замечают своей честности и неподкупности, как здоровый человек не замечает работу сердца, другие при любом случае громогласно напоминают об этом, мало того, всех без исключения подозревают, что-де недостаточно честны, недостаточно принципиальны. Лубков, судя по его выступлениям, относился ко вторым. И сейчас я почувствовал себя бессильным: объясняй, доказывай, разбейся в лепешку — не поймет.
— Правде в глаза, т-варищ Махотин, правде в глаза! Извините, но у меня нет сейчас времени вести разговоры на свежем воздухе. Я пришел за дочерью. Я раз и навсегда пресеку эти посещения!.. Всего вам хорошего.
Он решительно потеснил меня к изгороди, прямой, преисполненный достоинства, прошагал к калитке. Четкие шаги, громкий стук железной щеколды, голос:
— Таисья! Серафима! Откройте!
Я не стал дожидаться, чем кончится этот ночной отцовский набег, не спеша отправился своей дорогой.
Как упрек, бросил мне: надо смотреть правде в глаза! Правда поверхностная, правда-недоносок, не сродни ли она лжи? «Пресечь — решительно и бесповоротно!» Эх, эти районного масштаба Александры Македонские, направо и налево рубящие гордиевы узлы.
«Пресечь» — в этом слове заложено не созидание, а разрушительство.
Утром Тося пришла в класс и села рядом с Ниной Голышевой.
В этот же день собрались на педсовет учителя — мой штаб, мои маршалы в вязаных кофтах, в потертых пиджаках, с кем бок о бок совершал скромные завоевания. Это вместе с ними я оборонялся против страшного врага учебы — очковтирательства. С нас требовали: повышай процент успеваемости — и никаких гвоздей! Повышай, иначе все вы и ваша школа будут числиться в отстающих, на вас посыплются административные пинки, директивные колотушки! Сыпались… Мы от них отбивались, мы их сносили, тех из нас, кто оказывался слаб натурой, брали в оборот, иногда заставляли уходить из школы.
Наши победы не из тех, что заносятся в скрижали истории. Их признали и забыли.
Мой штаб, мои маршалы… Я готов чествовать высокими титулами этих людей в вязаных кофтах и скромных пиджаках, так как то дело, которое они выполняют, считаю более достойным и величественным, чем кровавые обязанности, какие, скажем, несли Мюраты и Неи при наполеоновской армии.
Я сработался с ними, но это не значит, что всех их одинаково уважаю, всеми доволен, не желал бы, чтоб кто-то из них стал лучше, чем он есть на самом деле.
По правую руку от меня сидит завуч школы — Анна Игнатьевна. Как всегда, с дрябловатого лица пятидесятилетней женщины преданно уставились на меня светлые глаза, в них даже не наивность, а какая-то младенческая чистота. Передо мной она преклоняется, всякое мое указание выполняет с усердием, даже с излишним. Если я мимоходом замечаю, что такому-то учителю за то-то следует поставить на вид, то Анна Игнатьевна мчится к нему сломя голову, устраивает разнос со скандалом, объявляет выговор. Если я прошу доставить мне краткие сведения, Анна Игнатьевна подымет на ноги всех преподавателей, требует от них самых пристрастных отчетов, а я потом утопаю в целом ворохе бумаг и не могу отыскать то, что мне нужно. Мне это осложняет, а подчас сильно мешает в работе. Можно бы среди учителей легко подыскать более толкового заведующего учебной частью, но у нас как-то не принято снимать с работы или понижать в должности за излишнее усердие.
