Никто из идущих теперь рядом с Груздевым не мог бы припомнить Пашку Зеленина, но они помнили других — таких же, как Пашка. Смельчак высотник, парень без нервов, как окрестили его друзья за бесстрашие. Из таких вот вырос, наверное, позже первый человек, прорвавшийся в простор Вселенной.
Тело Пашки сняли со стометровой высоты. Его придавило балкой к опоре на вольном, озорном ветру под самыми облаками.
Никто из друзей не смог взглянуть в Пашкино лицо в день прощания. Оно было прикрыто белым рушником, усыпанным ромашками и васильками. Только ступни Пашки, обтянутые новенькими носками цвета маренго, которые чудом сумели где-то достать через профком, были видны всем. Они вздрагивали на тарахтевшей полуторке, и было до слез трогательно думать, что Пашка, никогда не носивший таких новых и красивых носков, уходил в последний путь обихоженный, не в своих старых, раскиселившихся ботинках.
Это было совсем вчера, но… это было еще до войны, на которой сложил голову мудрый, рассудительный Колька Кыласов, сразивший шестнадцать фрицев в рукопашном бою. Как только смог свершить такое робкий ролька Кыласов?.. И это тоже было совсем вчера. А сегодня? Сегодня тридцативосьмилетний инженер Сергей Петухов учит гидростроительству вчерашних безграмотных туземцев в далекой Африке. И он, конечно, не посрамит русской земли, как не посрамил ее здесь, на Урале, а еще раньше — на Кавказе.
И снова — видения.
В Речной они с Петуховым приехали почти в одно и то же время. Это было в конце августа, когда ивняк и крушинник пламенно желтели на луговом берегу и река привычно несла свои воды еще в первозданном русле. Никто не обеспокоил еще ее сонного течения, и, если бы река могла думать, ей бы казалось, наверное, что так и будет вечно, так и будет она омывать тихие берега, как омывала их до этого многие сотни и тысячи лет. Правда, уже не гляделись в ее воды домишки Касатки с красного крутояра, утыканного воронками ласточкиных гнезд, очерченного скорлупками просмоленных рыбацких лодок внизу, по кромке отмели. Крутояр пестрел коттеджами и бараками, обшитыми тесом лунной желтизны, а чуть поодаль от них, на въезде с реки, беспорядочно громоздилось оборудование, доставленное, как всегда, до времени и потому успевшее уже изрядно поржаветь, скособочиться, врасти в землю.
Такую картину не раз заставал Груздев, принимая стройки в тот момент, когда уходил начальник-«временщик», в обязанности которого входило лишь обжить место и который по своему опыту и умению не мог охватить весь огромный узел противоречий, требующих решения в разгаре работ.
Спокойное время подготовительных мер было не в характере Груздева и не в характере Петухова, к которому Илья Петрович пригляделся еще на Кавказе. Смекалистый и смелый, он никому не оставлял своей работы, всюду хотел успеть и успевал и умел уважать проект, а с его автором Виктором Викторовичем Весениным даже дружил. Впрочем, главный инженер проекта нравился и самому Груздеву. Придирчивость и излишняя педантичность Виктора Викторовича не претили. В конце концов он заботился не о своем престиже. И не за свою шкуру дрожал этот смолоду узнавший всю суровость жизни, покалеченный на войне инженер-строитель. Он думал о надежности и экономичности своего детища. Только и всего. О том, как и сколько оно послужит людям. Спорили с ним — верно. Даже ругались. Ну и что? С кем не поспоришь ради пользы дела? Но разве эти расхождения могли помешать чувству уважения к человеку?..
Снежная крупа залепила окно палаты. Лишь в самом верху, через полоску стекла, виднелось заволоченное тучами небо. Оно давило и, казалось, изничтожало воздух, который так хотелось вдохнуть до конца, полной грудью. Если бы не предписали лежать на спине, пожалуй, можно было бы сделать этот вдох и обхитрить боль, притаившуюся где-то возле левой лопатки. Он нужен, этот вдох. Всего лишь один вдох. Тогда боль отступит и уже не сможет одолеть его.
Нужно думать о чем-нибудь другом! Все равно милый старик — завотделением — не появится до следующего утра и никто больше не изменит назначенный больничный режим. Разве возьмет на себя такую ответственность дежурный врач? Нет, этой симпатичной девице, на голове которой под высоким белым колпаком спрятано целое сооружение из золотистых волос, совсем ни к чему рисковать. У нее небось все заботы — об устройстве вот этой самой невероятной прически, да о других своих личных делах. И не видно ее, не пришло, должно быть, время вечернего обхода… Надо думать о чем-нибудь другом!
Не всегда небо бывает таким мутным и не всегда швыряет снежной крупой… В тот день, когда они с Петуховым бродили по улочкам Касатки, уже изрытым экскаваторами и бульдозерами, небо отливало молочной голубизной. Чисто голубым или чисто синим оно здесь не бывало никогда. В этом мнении они неоднократно сходились с Петуховым, когда забирались в рассветные часы воскресного дня куда-нибудь вверх по реке. Порыбачить последний раз пришлось года полтора назад. В то утро они повстречали Виктора Викторовича Весенина. Он сам набрел на них. Откуда-то сверху, с обрыва забасил с напускной ворчливостью:
— Разве так рыбачат? Тоже мне — горе-рыбаки!
Весенин спускался по заросшей лопухами тропке, раздвигая ивняк черной лакированной палкой с резиновым набалдашником. Отбросит листву, упрется палкой в песок и вынесет вперед негнущуюся в колене ногу.
— У вас не только вся рыба, удочки уплывут. А ну-ка, дайте мне!
Обозвав Груздева и Петухова варягами, не знающими здешних мест и повадок рыбы, Весенин поднял уткнувшееся в воду удилище и со свистом взмахнул им. Поплавок, словно шальной овод, упал на водную гладь далеко от берега и поплыл в расходящемся круге. Через мгновение он заколыхался, и Виктор Викторович ловко выхватил лесу из воды. В прозрачном воздухе блеснули капли, сорвавшиеся с лески, и оголенный крючок.
— Насаживать не умеете! — проворчал он и воткнул тупой конец удилища в песок. — Вообще, разве тут есть теперь хотя бы щеклея?! Лучше бы подумали о бетоне! Опять не те фракции пошли!
— Какие не те, какие не те? — акцентируя по-грузински, загорячился Петухов. — Самые что ни на есть те! Карги — хорошие фракции! Вот такие! — Петухов свел большой и указательный пальцы, почти не оставляя между ними просвета. — С золотого дна реки гравий, через автомат-завод прошел, через ОТК, в конце концов, черт побери! Те! Самые те, какие нужно! Карги фракции, тебе говорю!..
Груздев смотрел с умиленной улыбкой на спорящих Петухова и Весенина, как отец на великовозрастных детей. Он не примирял их: знал, что опор оборвется сам по себе, как бывало уже много раз, потому что оба одинаково заинтересованы в прочности сооружения.
Он думал о другом: довелось дожить до той поры, когда кругом свои, вот такие грамотные люди, инженеры самой высокой квалификации. Ведь оба в сыновья ему годятся, а знаний и умения — не занимать ни тому, ни другому. Хоть что тебе построят, и не развалится, будет соответствовать самым жестким нормам техники сегодняшнего, а значит, и завтрашнего дня. И не кичливые оба, совсем как те ребята — в двадцать пятом, тридцатом годах. Только в рот заграничным спецам не заглядывают, как было. Все сами могут. И еще пустят не по одной станции. Впрочем, Весенин спроектирует одну-две не больше — жизнь коротка, сроки ввода длинны. А ему, Груздеву, едва ли суметь построить хотя бы еще одну-единственную — не за горами пенсионный возраст.
Постепенно уйдут все: один сегодня, другой четверть века спустя. Но памятники их труда будут стоять. Смелость фантазия и точность расчетов Весенина и Петухова, сегодняшние усилия тысяч других безымянных строителей создадут добрые памятники, которые послужат людям еще многие годы…
Груздев спал и не опал. Ему все время недоставало воздуха. Он обводил глазами надоевшие стены, потолок, окно. На стекле не осталось и той светлой полоски, что совсем недавно была вверху. Снег залепил стекло, в палате стало мрачно. Груздев осторожно отвел руку в сторону, нажал кнопку ночника.
Свет чуть обрадовал. Снова можно было листать подшивку, снова в памяти возникали живые картины стройки. Слишком сухие или слишком восторженные газетные строки оставались такими для непосвященных, а он за буквами видел все, вплоть до мускульной работы арматурщиков, опалубщиков, бетонщиков, экскаваторщиков и шоферов; видел знакомые лица многих героев стройки. И первый кубометр бетона, и первый монолит уложили в основание плотины и сбросили в проран реальные люди, которых он знал гораздо больше, чем просто в лицо. А вот портрет Лены Крисановой. Чуть ли не на четверть страницы. Она — не в блузке в горошек, как теперь, а в грубой брезентовой куртке, с платком на голове. И смеется, как только можно смеяться в двадцать лет. Ниже портрета — сообщение о новом рекорде крисановской бригады.
Много фотографий, много лиц. Там они в спецовках, тут — в костюмах с иголочки, поют со сцены или сидят за книгой в читальном зале. Груздев перекладывает подшивку на стул, закрывает глаза. «Да… есть руки, множество хороших, надежных рук, в которые можно передать это еще не достроенное за всю жизнь огромное здание. Можно, потому что люди вобрали твердость и убежденность. Они сумеют преодолеть самые крутые, самые ножиданные перевалы, а что может быть радостнее этой мысли?! Коростелев вот такой радости не испытывает. Заблудился на полдороге, потерял главное в жизни — сокровенный ее смысл. И та половина дороги, которую Коростелев уже прошел, и та, которую еще предстоит пройти, ему безрадостны.
