— Прекратите ваши контрреволюционные вылазки!
— Мамочка! — воскликнул Мирон Миронович, пытаясь подняться с качалки. — Я третий день сиднем сижу!
— Вы обвиняли меня в антисемитизме, — продолжал Сидякин, закручивая правую бакенбарду, — и грозили контрольной комиссией.
— Вот так штука капитана Кука! — пришел в совершенное изумление Мирон Миронович. — Я ради спокойствия упредил насчет Канфеля: мол, обозлится человек, донесет!
— У вас с ним одна линия! — повысил голос Сидякин. — Долой маску классового врага!
— Ей-богу, никакой маски и в помине нет! — побожился Мирон Миронович, сев на кончик качалки. — А что он еврей — я с евреями в ладах живу!
— А я в ссоре живу? — закричал Сидякин и судорожно поправил очки.
— Да кто говорит! Человек ты партейный и у власти в больших чинах. Не пристало это тебе!
Он откинулся в качалку, качалка покачнулась, и тут только Сидякин заметил, что Мирон Миронович одет в нижнее белье и драповое пальто с бархатным воротником. Этот наряд развеселил Сидякина, он подумал, что, пожалуй, слишком приструнил Мирона Мироновича и упрекнул себя во вспыльчивости.
— Ну-те-с?
Мирон Миронович даже подскочил на месте, выпятил глаза на Сидякина и несколько секунд недоумевал, как мог принять бакенбардистого уполномоченного за рыжебородого царя.
— Ведь я тебя во сне видел, как живого! — наконец, вымолвил Мирон Миронович. — Будто тебя наркомом назначили!
— По какому ведомству? — удивился Сидякин.
— По финансам! — сказал Мирон Миронович. Я это к тебе прихожу в кабинет, а ты мне червонцы суешь! И такая уйма, что я фуру у Ступина нанял!
— Хе-хе! — засмеялся Сидякин, почесав переносицу. — Теперь по векселям уплатите!
— С пшеничкой дело намази! — успокоил его Мирон Миронович, опять опускаясь в качалку. — Евреи — народ сочувственный! А, главное, во вкус вошли! Виноград подрезают, на машинах ездят, коров доят, — любо дорого смотреть!
— Не наблюдалось ли наемного труда?
— Нет! По чести, нет! Да у них ребятишки, и те работают! — продолжал Мирон Миронович, засунув руки в рукава пальто. — Есть там у них один Пеккер, у того, действительно, два работника. Так первое, он вдовый, а второе, он — кулак!
— Какова почва?
— У нас на кладбище получше! Суглинок, голый, и к тому без воды! Посади туда других, — задали бы стрекача!
— Каковы жилищные условия?
— Да какие там условия! Спят головашка в головашку! Еще блох поразвели. Одно слово — крестьяне!
— Приятная информация! — одобрил Сидякин. — Партия правильно решила еврейский вопрос!
— На то она и партия! Опять же, евреи не нашему брату чета!
— Работоспособная нация!
— Нация, что надо! — согласился Мирон Миронович и закачался в качалке. — На что мой Канфель, и тот парень-рубаха!
— Шкурник!
— Вот те и на! А он о тебе во все корки распинается! Ума у тебя, говорит, палата, чинушей от тебя не пахнет, и партеец ты не липовый!
— Подхалим!
— И еще, говорит, из уважения к такому правильному человеку, смотреть не хочу на эту мадамочку!
— Соглашатель!
— И при мне заявил известной тебе особе: говорит, ты, мамочка, возвращайся к достойному, а со мной, недостойным, нечего шуры-муры водить!
— А что она?
— Она, как полагается женщине, сперва в слезы, потом давай каяться, и все о тебе сокрушается: красивый он у меня, говорит, добрый, с таким бы век жить!
Чувствуя, что воздух прозрачным медом льется в горло, Сидякин широко открыл рот и от сладости пустил слюну. С трудом сдерживая радостный крик, он поймал Мирона Мироновича за полу пальто и, мучительно, запинаясь на каждом слоге, спросил:
— Не шу-ти-те, то-ва-рищ?
— Помилуй бог шутить такими делами! — ответил Мирон Миронович, вырывая полу, чтобы прикрыть нижнее белье. — Рассказываю, как на духу!
— Фу-у! — вздохнул Сидякин и помахал рукой на себя.
Тут Мирон Миронович увидел на обшлаге сидякинского пиджака стеариновое пятно и похолодел с головы до ног.
— Сон в руку! — подумал он, сказал: — Ты гдей-то закапался! — и стал скоблить ногтем пятно.
— Благодарю! — приобрел дар слова Сидякин. — Продолжайте!
— Да чего продолжать! Все уже обделано по первому рангу! В воскресенье устраивается пикничок, и она с нами!
— И не уясняю! — нетерпеливо выкрикнул Сидякин и, засунув пальцы за воротник, оттянул его. — Изложите детально!
— Нервочки-то у тебя пошаливают! — с упреком проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что улыбчивый зайчик его вырывается наружу. — Неловко твоей уважаемой сдаться, она и поедет с нашей компанией. А там, глядишь, ты подсядешь с левого бочка, и — любовь да совет!
— Состав компании?
— Свои! Один учитель, ты да я, да мы с тобой!
— Расходы?
— Да какие счеты между своими!
— Принципиально отказываюсь! — крикнул уполномоченный и даже ногой топнул. — Это взятка!
— Бога побойся, товарищ Сидякин! — взмолился Мирон Миронович. — Сдерем с тебя красненькую, как со всех!
— Два червонца! — поправил его Сидякин, отсчитывая двадцать рублей. — За меня и за нее!
Мирон Миронович взял деньги, положил их на стол, проводил Сидякина и кланялся ему вслед, радуясь, что уполномоченный легко шел в расставленные сети. Шестое чувство подсказывало Мирону Мироновичу, что Москоопхлеб будет спасен, жизнь в отдельной квартире пойдет попрежнему, и он, наконец, обзаведется скаковой лошадью и грудастой любовницей. Тут мысли Мирона Мироновича завертелись пестрой каруселью, ноги стали подтанцовывать под невидимую гармошку, он подбоченился, мотнул головой и воскликнул:
— Гос! — и поставил правую ногу носком вверх, — хлеб! — продолжал он, ставя таким же образом левую, — торг! — заключил он, притопнув на месте.
На обратном пути из колонии Канфель простудился: он мучался от головной боли, принимал пирамидон и просил, чтоб ему принесли завтрак в номер. Когда граф прислал первый счет, Канфель вспомнил, что осталась незначительная сумма денег, и ему необходимо получить с Мирона Мироновича остальные сто пятьдесят рублей. Канфель нахмурился, предвидя новый унизительный торг с самодержцем Москоопхлеба, и в эту минуту до боли осознал предательскую роль, которую играл перед колонистами, помогая Мирону Мироновичу. Канфель стал утешать себя тем, что Москоопхлеб предлагает цены и условия, превосходящие госхлебторговские. Но у него мелькнула мысль, что предложение Москоопхлеба может оказаться фиктивным, что будет уплачен только задаток за пшеницу, а пшеница останется на месте. Представив документ о закупке пшеницы, Мирон Миронович получит отсрочку по векселям, и трудно предугадать, какие комбинации придут в голову этому «заслуженному деятелю кооперации». Еще не перебрав до конца всех несчастий, которые могли испытать фрайфельдцы, Канфель вскочил с постели и, как всегда, перед ним в зеркале шкафа встал во весь рост второй Канфель. Он был в нижнем белье, правый рукав его рубашки хранил следы синьки, на кальсонах под коленом торчала овальная заплата, и сквозь дырку носка, сделанную блочками ботинок, проглядывало тело. Второй Канфель сидел, сжав руками зеленоватые, небритые щеки, выдвинув вперед углы плеч и забыв опустить левую ногу на коврик. Он несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, но поспешно закрывал его, очевидно, предоставляя слово первому Канфелю, который действительно нарушил молчание.
— Ради чего? — спросил он, боясь посмотреть в глаза второму Канфелю, и ответил: — Ради службы! — Он пошевелил пальцами правой ноги и, словно жуя жесткое мясо, продолжал: — Кого обманываю? Евреев, нищих, безграмотных! Это называется юриспруденция? Это — шантаж! Таких шарлатанов не в коллегию защитников, а в лупанарий, к чортовой матери!
(Второй Канфель топал ногами, комкая правой рукой одеяло, глаза его стали стеклянными, и уголки рта дергались.) Первый Канфель шагнул ко второму, второй в ту же секунду сделал то же самое, при этом оба Канфеля недружелюбно смотрели друг на друга, и на их лицах вспыхнули нервные румянцы. Потом Канфели приблизили нос к носу, вдавили кончик в кончик, и первый Канфель прошипел, еле шевеля губами:
— Наша болячка! (Второй Канфель повторил тоже, но так тихо, что звуки остались у него в горле.) — А хиц ин па-ро-воз! — громче произнес первый Канфель и, откинув голову назад, злобно засмеялся…
Через два дня Рахиль приехала в «Пале-Рояль», Канфель распахнул балконные двери и впустил в комнату ветер и шум прибоя. Он поставил на стол тарелки с персиками, виноградом, сел напротив девушки и спрятал руки под стол, стыдясь наманикюренных ногтей. Рахиль обернулась, ища глазами зеркало (второй Канфель уже поджидал ее, иронически улыбаясь), — она смутилась и отвернулась. Кудряшки ее были тоже смущены, уползали под красный платок, только хвостики их — бестолковые и задорные — лезли на лоб. Солнце зажгло на ее верхней губе золотистый пушок, из-под выреза платья палочками шоколада сверкнули ключицы, и ее пальцы затеребили носовой платочек, который лежал на коленях.
