. . . . .
Огорчает нас (особенно меня) скверная привычка, которая, кажется, уже овладела Машкой: кусает ногти.
Я знаю, что это такое: сам чуть ли не до тридцати лет не мог отучить себя от этой пагубной страсти. Да, это – страсть, почти наркомания!
Не странно ли, что такие вещи передаются по наследству?
По-видимому, это свойственно определенному темпераменту (до сих пор, до 72 лет, грызет ногти С. Я.). Так же как алкоголизм – не сам же по себе передается!
Как бы то ни было, надо отучать Машку от этой гадости. И чем раньше, тем лучше. Не отучишь в три года – и в пятнадцать будет ходить с обкусанными ногтями.
15.12.59.
Гуляла с бабушкой. Перед тем как укладываться спать, мама принесла ее ко мне. Ах, какая она была славненькая: румяная, ясноглазая, переполненная радостью жизни.
– Там подвале баба Яга живет! – сообщила она мне.
– Под какой Валей?
– Подвале!
Предлогами она, по своей грузинской манере, до сих пор пользуется не часто.
– Под Валей? Может быть, под Люсей?
– Да нет. Под-ва-ле!!!
– Ах, в подвале?
– Да, да, подвале!
. . . . .
– Ты с кем гуляла?
– Куда?
– Не куда, а с кем. С бабушкой, с мамой или с папой?
– С каком папой?
– Что значит «с каком»? «С каким» надо говорить.
– С каким папой? С твоём?
И эти своеобразные «диалектизмы» сочетаются с самыми изысканными «интеллигентскими» оборотами:
– Я спать не хочу, во-первых…
. . . . .
– Ну, довольно, – сказал я. – Иди спатеньки.
– Нет, нет! Лежатеньки!
Спать днем не любит. Предпочитает лежать.
. . . . .
Зашел сегодня в столовую, где Машка в одиночестве играла – переставляла что-то на своей кухне.
– Ты знаешь? – объявила она мне. – Тамара у меня ногти кусает.
– Да что ты говоришь? Какая дрянная девчонка!
Усмехнулась.
– Она потому кусает, что у нее подарочков нет.
16.12.59.
Вечером пришла ко мне:
– Алеша, ты обещал музыку и кино показать.
Время было позднее, кино мы отменили. А музыку («Рондо каприччиозо» Сен-Санса) слушали. Поначалу слушала как будто с удовольствием, но быстро утомилась.
18.12.59.
– Ты что, Маша, спишь? – спрашивает мама.
– Нет.
– А что ты делаешь?
– Я думаю.
– О чем же ты думаешь?
– Я все хочу сказку тебе придумать.
. . . . .
На днях лежали с нею с грелками на животах. Машка уверяла, что у нее болит живот.
Потом говорит:
– А тете Маше как больно было!
Я даже вздрогнул. Что такое? Откуда она знает?
Но тут Машка застонала, закряхтела:
– Охтеньки! Ох, не могу! Ох, как больно!
И я понял: она слышала, как стонала и охала тетя Маша, и вот – запомнила и представляет тетю Машу.
Талантливо? Да, очень. Но говорят, что в этом возрасте так талантливы все дети.
19.12.59.
У меня в комнате стоит новая, очень красивая, алюминиевая лестница-стремянка. Она высокая – в семь ступенек. Машка влезает на лестницу, и каждая ступенька у нас – этаж.
– Это, – я говорю, – второй этаж. Это под нами. А здесь – третий этаж. Здесь мы живем. И здесь рядом Олечка Розен живет. А здесь четвертый этаж. Здесь Алеша Григорьев.
Машке эта игра очень нравится. Спрашивает все время:
– Где Алеша? Где Оля? Алеша над нами? А тетя Нюра тоже над нами?
– Она под нами, а Алеша над нами.
– А где… знаешь… Леночка Журба живет? Не под нами она живет?
– Нет. Она над нами.
– Высоко?
. . . . .
Объяснил ей, что такое имя и что такое фамилия. Не очень-то поняла, конечно.
Играем в доктора.
– Как вас зовут?
– Оля.
– А фамилия?
– Фамилия? Финуля.
Или:
– Кули-бали.
. . . . .
Очень ей понравилась фамилия Журба. Леночку она давно знает, но что она «Леночка Журба» – для Машки открытие.
Весь вечер:
– Журба! Журба! Леночка Журба!..
20.12.59.
Все утро помогает матери убирать квартиру. Правда, в ту же тряпку, которой вытирает с туалета пыль, пытается и сморкаться. Но все-таки.
Спрашиваю у нее:
– Ты что делаешь?
– Помогаю.
– Кому помогаешь?
– По-мо-га-ю!!!
Помогать для нее – это работать.
. . . . .
Скрывать что-нибудь, лгать она не умеет (или почти не умеет). Всегда (почти всегда) признается в содеянном. Очень хотим, чтобы правдивость эта не была утрачена. Всячески поощряем ее, когда она говорит правду, не наказываем, если она сама пришла и сказала. Но и тут нельзя перегибать палку. Все зависит от размеров проступка, от степени вины и злой воли. За нечаянно никогда наказывать нельзя – можно пожурить, посердиться, посетовать, но не наказывать.
23.12.59.
Мама и бабушка с утра отправились «в город». Я ночью работал, проснулся в первом часу, думал, что и Машки нет дома. Так тихо было в квартире.
Оказывается, дома, с тетей Минзамал.
Зашел в столовую. Вскочила, обрадовалась.
– Алешенька! На! На, подержи, пожалуйста! – и протягивает мне красный флажок. Отдать насовсем флажок – жалко, но, чтобы задержать меня хотя бы на несколько минут, дает подержать мне это сокровище.
25.12.59.
Бабушка и мама говорят, что Машка исключительно хорошо вела себя все утро. Объясняется это тем, что папа оставил ей с вечера записку такого содержания:
«Тук-тук-тук. Маша, превращаю тебя в очень хорошую девочку».
Надо было видеть, как чинно сидела она за столом.
. . . . .
Играем. Маша – тетя Оля, она же – Ольга Крокодиловна. Я – девочка Люся, любимый Машкин персонаж. Тетя Оля идет в магазин, чтобы купить что-нибудь для больной Люси. Возвращается, кричит:
– Ой, в магазине дома никого нет.
. . . . .
…Не может очистить банан.
– Папа, открой банан!
26.12.59.
…С удовольствием пьет рыбий жир! Странно.
Унаследовать даже такой редкий дар. Неужто это у нас от наших архангелогородских предков, трескоедов?!!
27.12.59.
Гуляла часа полтора с бабушкой.
Спрашиваю:
– Где была, что делала?
– В садике была. Деда Мороза не видела. И подрлуг моих не было.
– А у тебя сколько подруг?
– У меня много подрлуг.
Желаемое выдает за сущее.
. . . . .
Ее единственность, то, что она одна у нас, и то, что у нее нет подруг, сказывается на ее играх. Если она не играет с нами (со мной или с бабушкой, главным образом), она играет одна, выступая сразу в нескольких ролях. Говорит при этом на разные голоса:
– Ваши дети дома?
Басом:
– Нет, их нету. Они в лес ушли. Вот они идут! «Кокоша, ты где был? И Тотоша!.. Где вы были?»
И тоненьким голоском:
– Мы в лес ходили. Глибы собиляли.
Подруги (или хотя бы подруга) ей нужны до зарезу.
28.12.59.
Расковыряла из озорства покрывало на маминой тахте. Сначала тянула ниточку, а потом и пальцем стала помогать. Мама увидела и в ужас пришла. Стала на Машу сердиться и говорить, что она не любит и любить не хочет таких девочек, которые дырки на покрывалах делают.
Машка слушала, слушала и заплакала. Потом сквозь слезы говорит:
– Когда я большая буду, я всё тебе заштопаю…
. . . . .
Мама и бабушка пекут к Новому году всякую сдобу. Дали и Машке теста, она слепила крохотные булочки и крендельки и уложила их на свои игрушечные листы (из кукольной плиты). Мама поставила эти листы в настоящую духовку – и вот в руках у счастливой Машки настоящие крохотные булочки! Бежит ко мне, хочет угостить. Я обедал, сказал, что сейчас не хочу, после. А когда Машка вышла зачем-то из комнаты, я пошутил: спрятал все булочки, кроме одной, самой большой, под кусок хлеба.
Машка приходит:
– Ах! Где мои булочки?
– А я съел их. Вкусные!..
Лицо исказилось от ужаса. Брызнули слезы. И – главное – рука судорожно вцепилась в мою грудь и трясет, трясет меня.
Я вскочил, накричал на нее, выставил в коридор.
А ведь она была так хорошо настроена, готовилась играть со мной, хотела кормить меня булочками!..
Эх, папа, папа! Далеко ли ты ушел от своей Машки?..
. . . . .
Еще вчера вечером, обнимая нас с мамой, она сказала:
– Давайте, друзья, жить дружно!
Да, так и сказала, обезьянка!
30.12.59.
Утром мама принесла ее ко мне.
Голос у Машки хриплый, как у пропойцы или у старого курильщика.
– Доброе утро! Доброе утро! – захрипела она.
Ответив на ее приветствие, – я почему-то (совесть нечиста, что ли?) напомнил ей о вчерашнем:
– Жадина ты! Маленькую булочку для папы пожалела!..
