Отчего бы не быть счастливымъ?..
Чѣмъ разрѣшились мои поиски, какъ и какія убѣжденія развила во мнѣ послѣдующая жизнь, по какой дорогѣ я пошелъ, къ какой цѣли, и была ли эта цѣль только призракомъ счастья или настоящимъ счастьемъ — узнаетъ читатель въ слѣдующей части моей исторіи, если онъ не вздумаетъ окончить чтеніе на этой страницѣ и, безнадежно махнувъ рукою, сказать: „дрянь исторія!“ Но, быть-можетъ, не всѣ читатели поступятъ такъ. Есть и еще разрядъ читателей. Это одинокіе люди, заброшенные судьбой въ разныя болота и пучины нашего общества, давнымъ-давно прекратившіе невѣрную переписку со своими друзьями по убѣжденіямь. Въ ихъ головахъ вѣчно роятся горячіе вопросы, недоумѣнія и сомнѣнія; они встрѣчаютъ въ своемъ одиночествѣ каждую новую книгу, какъ свѣжаго человѣка, могущаго сдѣлаться ихъ собесѣдникомъ, и жадно дорываются до высказанныхъ въ ней взглядовъ, и дѣлается она ихъ другомъ, если ей удастся дать отвѣтъ хоть на одинъ изъ предлагаемыхъ ей вопросовъ. Незлобивъ и веселъ ихъ смѣхъ надъ неловкимъ выраженіемъ полюбившагося имъ писателя. Это тотъ же смѣхъ, которымъ смѣялись они въ школѣ надъ медвѣжьими ухватками своего любимаго друга, которому (рискуя наткнуться на училищное начальство и подвергнуть себя наказанію) носили они въ карцеръ и говядину, и пирожки отъ своей обѣденной порціи. Такихъ читателей хотѣлъ бы я имѣть, и взгрустнулось бы мнѣ, если бы они вздумали прекратить со мною знакомство на этой страницѣ.
Другъ-читатель, моя исторія не художественна, въ ней многое не договорено, и могла бы она быть лучше обдѣлана; но намъ ли, труженикамъ-мѣщанамъ, писать художественныя произведенія, холодно задуманныя, разсчетливо-эффектныя и съ безмятежно-ровнымъ, полированнымъ слогомъ? Мы урывками, въ свободныя минуты записываемъ пережитое и перечувствованное и радуемся, если удастся иногда высказать накипѣвшее горе и тѣ ясныя, непризрачныя надежды, которыя поддерживаютъ въ насъ силу къ трудовой чернорабочей жизни. Хорошл, если само собою скажется мѣткое слово, нарисуется ловкая картина и вырвется изъ-подъ сердца огонь поэзіи; но если и ихъ не найдется, то горевать нечего, обойдется и такъ. Ты самъ, читатель, не глупъ и чувства у тебя много; ты самъ сумѣешь замѣнить мое неуклюжее, долговязое выраженіе однимъ мѣткимъ словомъ, которое попало тебѣ на языкъ! Счастливецъ! во время чтенія дополнишь ты нѣсколькими бойкими штрихами торопливо набросанную картину и сдѣлаешь ее художественнымъ произведеніемъ, и при двухъ-трехъ словахъ, намекающихъ на поэзію, отдашься ты весь поэтическому порыву, создашь изъ моего сырого матеріала величественное твореніе фантазіи. Хотѣлось бы мнѣ встрѣтиться съ тобою, крѣпко пожать твою руку и съ полной увѣренностью, что я не лишній въ твоемъ домѣ, сказать: „наконецъ-то, мы увидѣлись! Я думаю, ты такъ же соскучился обо мнѣ, какъ я о тебѣ“. Въ этихъ простыхъ словахъ не будетъ ни заносчивости, ни нахальнаго хвастовства, потому что ихъ произнесетъ не великій геній, не могучій талантъ, даже не юноша, подающій надежды, а такой же простой смертный, такой же чернорабочій жизни, какъ и ты самъ, мой другъ.
До свиданія!..
Кому случалось въ молодости перенести тяжелую болѣзнь, тотъ знаетъ то сладостное чувство, которое разливается во всемъ организмѣ человѣка въ дни выздоровленія. Мы чувствуемъ, какъ быстро крѣпнутъ силы, что ничего уже не болитъ, и въ тѣлѣ чуется только истома, но и она уменьшается съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, и уже не безпокоить; она даже пріятна. Мы то предаемся всѣмъ существомъ отдыху, полнѣйшему far niente, то приводимъ въ движеніе усталые члены, каждый мускулъ, каждый суставъ, какъ будто измѣряя возрождающіяся силы. Привѣтнѣе смотрятъ глаза на міръ, какъ бы снова возвращенный, и становится онъ вдвое милѣе и дороже, чѣмъ былъ прежде. Онъ является примирившимся другомъ послѣ мучительной размолвки и долгой разлуки. Открываются въ немъ новыя прелести и достоинства, и вдругъ пробуждается въ душѣ страстное желаніе полнѣе насладиться всѣмъ, что такъ долго было отнято. И счастливъ тотъ, кто могъ провести время выздоровленія посреди животворящей природы и подышать тѣмъ воздухомъ, которымъ дышатъ птицы. Такъ выздоравливаютъ люди только въ молодости: старчество видитъ въ выздоровленіи только отсрочку смерти, и хотя радуется ему, но не полна эта радость, и много въ ней тихой грусти и невольно навертывающихся на глаза слезъ.
Такія чувства пришлось испытать мнѣ лѣтомъ 1848 года. Моя болѣзнь кончилась. Мы перебрались на дачу въ Петергофъ, гдѣ отецъ нанялъ квартиру. Она находилась въ одномъ изъ мирныхъ уголковъ на краю города, близъ собора св. Петра и Павла, и состояла изъ комнаты съ дощатою перегородкой и кухни. Ея окна выходили на огородъ; тамъ тянулись длинныя гряды съ разными овощами, за грядами были небольшой, позеленѣвшій прудъ, въ немъ купали свои вѣтви двѣ-три ивы, широко раскинувшіяся по берегу, а дальше тянулся поперечный рядъ стройныхъ молодыхъ березъ и мелкаго кустарника: малины, смородины и крыжовника. Часто слышались на огородѣ пѣсни разныхъ рабочихъ людей, мужчинъ и женщинъ, то половшихъ гряды, то копавшихъ какую-нибудь зелень; работа шла безостановочно. Между занимаемымъ нами и сосѣднимъ домами былъ небольшой, но густой садикъ, почти всегда полутемный, и только въ полдень, когда солнце высоко стояло на небѣ, въ него западали горячіе лучи, и весело играли на пескѣ тѣни трепетавшихъ въ вышинѣ листьевъ, залитыхъ блескомъ, и яркіе кружки прорвавшагося сквозь густую зелень свѣта. Въ этомъ саду во время жары сидѣлъ или лежалъ я на дерновой скамьѣ съ книгою въ рукахъ, то читая, то рисуя; то просто ничего не дѣлая, любуясь игрою свѣта и тѣни я дыша полною грудью свѣжимъ воздухомъ.
Книги, купленныя моимъ отцомъ за толкучемъ рынкѣ у букинистовъ, состояли изъ нѣсколькихъ разрозненныхъ томовъ сочиненій Пушкина, Лермонтова, Марлинскаго и повѣстей Гофмана. Выборъ книгъ почти не зависѣлъ отъ отца; приходилось покупать то, что было не слишкомъ дорого и не слишкомъ гадко. Надъ повѣстями Марлинскаго я заснулъ, Пушкина и въ особенности Лермонтова я плохо понималъ; меня занимало мѣрное теченіе стиховъ, но смыслъ ихъ наполовину ускользалъ отъ меня, не волновалъ моего сердца, не приковывалъ къ себѣ моего ума. Поэмы стояли настолько выше меня, настолько шире смотрѣли на міръ, что я, дитя будничной городской жизни и вседневныхъ, быть-можетъ, мелкихъ интересовъ, не находилъ ни одного отвѣта на всѣ свои вопросы и даже не восхищался картинами природы, потому что въ нѣсколько дней дачной жизни еще не успѣлъ ознакомиться съ нею и не понималъ ея красотъ. Зато Гофманъ, какъ и надо было ожидать, заинтересовалъ меня до крайности. Нѣкоторыя повѣсти прочлись по нѣскольку разъ и производили на меня постоянно сильное впечатлѣніе. Это было не то впечатлѣніе, которое произвела на меня когда-то исторія Малекъ-Аделя и Матильды; тамъ я слѣдилъ за вымысломъ съ жаднымъ любопытствомъ, мой умъ нетерпѣливо старался узнать, что будетъ дальше, какія событія послѣдуютъ въ будущемъ; здѣсь, напротивъ, я читалъ тихо, не торопясь, и чувствовалъ, какъ холодъ пробѣгалъ по моему тѣлу, но не отъ страшныхъ событій, а отъ страшныхъ лицъ, и, мало-по-малу, они отчетливо выяснились передо мною. Часто, опустивъ книгу на колѣни, припоминалъ я прочитанное, и передъ моими глазами пролетали, какъ живыя, ужасающія и смѣшныя личности, и сверкали яркимъ блескомъ причудливыя картины. Казалось, всѣ дѣйствующія лица повѣстей носились неслышимымъ полетомъ кругомъ меня и смотрѣли изъ-за густыхъ вѣтвей акацій. Я рисовалъ портреты гофмановскихъ героевъ и перечитывалъ описаніе ихъ, чтобы свѣрить, похожи ли мои созданья на созданья полюбившагося писателя, старался разгадать отличительныя черты ихъ характеровъ, ставилъ ихъ въ новыя отношенія другъ къ другу, заставлялъ дѣйствовать. Меня тѣшила эта работа, мой умъ хотѣлъ самостоятельно творить.
Такъ сидѣлъ я однажды, любуясь нарисованнымъ много портретомъ песочнаго человѣка.
— У-у! какой пугалище! — произнесъ позади меня чей-то серебристый и свѣженькій голосокъ.
Я обернулся назадъ. За мной стояла небольшая дѣвочка, лѣтъ одиннадцати, полненькая, нельзя сказать, чтобы очень хорошенькая, съ широко открытыми голубовато-сѣрыми глазами. кажется, только они, да темнорусые волосы и была хороши у нея; ея руки были еще дѣтски-неуклюжія, слишкомъ тонкія у кисти, красненькой и довольно большой; вдобавокъ эти руки были запачканы землею, въ которой, должно-быть, она рылась за нѣсколько минутъ до прихода въ садъ.
— Кто это написалъ? — спросила она уже застѣнчивымъ голосомъ и покраснѣла до ушей; первое восклицаніе, вѣроятно, вырвалось у нея невольно, и теперь она стыдилась меня.
— Это песочный человѣкъ нарисованъ, — отвѣчалъ я.
— Развѣ бываютъ песочные человѣки?
