— Кто вам сказал об этом?
— Серафима Григорьевна знает все, что происходит в доме, куда она мечтает войти хозяйкой, — ответил Баранов. — Таким образом, и Феня могла бы вам дать полезные советы.
Баранов посмотрел на часы. Алина, заметя это, спросила:
— Я, кажется, слишком много отняла у вас времени?
— Нет, — ответил Баранов, — сущие пустяки. Два часа тридцать пять минут.
— Откуда в вас столько сарказма? У вас такое открытое доброе лицо…
Баранов не ответил на это. Еще раз посмотрев на часы, он спросил:
— Вы в городок, Анна Гавриловна?
— Нет, я в цирк. Там еще не закончилось представление.
Они поднялись. Он проводил ее до остановки автобуса. Разговор не возобновлялся. Да и не о чем было уже говорить.
Двенадцати еще не было, когда Баранов вернулся домой.
Василий готовился к засаде. Хорь раньше двух никогда не приходил.
— Ну как, Аркадий? Свиделись?
— Она превосходный человек. Она выпутается из тенет старой ведьмы.
— Далась тебе, понимаешь, эта сказка…
— Далась не далась, а из головы не выходит. Это не простая сказка, Василий, хотя она и не так гладко пересказана…
Василий не слушал.
— Ну как, ты будешь со мной охотиться на хоря?
— Да нет, Василий… Он, я думаю, больше одной курицы не загрызет, а ее цена дешевле твоей ночи.
Аркадию Михайловичу хотелось после встречи с Алиной остаться одному. И он направился в светелку на второй этаж. А Василий залег в засаду.
В доме уже спали. Храпели и плотники в шатре.
Не думал Аркадий Михайлович, что его отпуск будет таким хлопотливым. До пленума городского комитета партии остается не так много дней. Ради этого пленума и приехал сюда Аркадий Михайлович. Ему оказывают огромное доверие. Предстоит большая и трудная работа. Справится ли он с нею? Справится ли, если он не может распутать «нитки в этом курятнике» и решить частную историю в доме своего друга?
Не уехать ли ему отсюда? Не правильнее ли будет перешагнуть малое и оказаться ближе к большой жизни большого города? Что его удерживает здесь?
Что?
Ведь Василий не ребенок. Его нельзя взять за руку и увести. Он любит Ангелину. У него здесь дом. Ему дорог здесь каждый корень, каждый посаженный им куст, каждый пущенный им в пруд ерш…
Да что ты, право, Аркадий! Зачем ты все это так близко принимаешь к сердцу? Нельзя же в ущерб большому распыляться на малое…
Но малое ли это? Малое ли?
Уже половина третьего, а ты не спишь. Ты все думаешь. Перестань. Усни!
Но как можно не думать, коли такой добрый и, главное, духовно здоровый человек, как Василий, не понимает, что он в ловушке у своей тещи Серафимы Григорьевны.
В ловушке ли?
Не он ли сам построил себе западню с мезонином и сознательно вошел в нее? Как тесно в твоей голове, Аркадий Михайлович… Как недостает в этой тесноте нужных хороших мыслей…
Несомненно одно — ты должен поговорить со своим товарищем. Поговорить так же, как с Алиной, ничего не смягчая. Поговорить, не жалея и не щадя его. Настоящая дружба выше жалости.
Так он и решил, засыпая. Но уснуть ему не пришлось. Раздался выстрел, а затем начался переполох.
Василий долго ждал хоря, а хорь не приходил. Наконец послышался шорох. Василий напряг глаза. Он увидел крадущегося вдоль затемненного фундамента зверька. Луна светила по ту сторону курятника.
Будь она неладна, эта луна! Чего доброго, промажешь — тогда снова выслеживай всю ночь!
Василий выстрелил. Жертва с пронзительным визгом умчалась.
И когда все были на ногах, Василий увидел катающуюся по траве Шутку. Собака безуспешно старалась выдавить передними лапами дробинку из простреленного глаза.
— Милая Шутка! Несчастная Шутка!
Теперь стало ясно все. Это Аркадий нечаянно выпустил запертую в доме собаку.
Пока сбегали к Ветошкину за Феней, пока она извлекала дробинку из глаза собаки, уже рассвело.
— Будет жить! — сказала Феня. — Но останется кривой. Советую показать глазнику.
— Ах, Шутка!..
Василий ушел в малинник. Ему было безумно жаль скулящую собачонку. Ему было стыдно за нелепую охоту во имя куриного благополучия.
Разговаривать с Аркадием не хотелось. Видеть дрожавшую всем телом Шутку с перевязанной головой он не мог. Василий уехал на завод часа на два раньше срока.
А когда он уехал, Серафима, разводя руками, сказала:
— Скажите на милость! Как можно так расстраиваться из-за какой-то собаки… Усыпить ее, да и все! Цена ей в базарный день четвертной билет!
Тут к Серафиме Григорьевне подошел Баранов. И он спросил ее громко, чтобы слышали все:
— Скажите, Серафима Григорьевна, во сколько рублей вы оцениваете себя? У вас все имеет цену.
Серафима от неожиданного вопроса села на ступени крыльца и снова вывернулась:
— Так я же ведь в том смысле, чтобы Василия Петровича не расстраивала одноглазая Шуточка. Она собачка хорошая, и мне ее, милую, может быть, больше всех жалко! — всхлипнула Серафима Григорьевна. — И если я не реву, а сдерживаю себя, так только для того, чтобы других не расстраивать. — И залилась слезами.
Баранов на это выругался хотя и довольно тихо, но достаточно энергично. Ожеганова эту брань услышала дословно.
Завтрака Аркадий Михайлович дожидаться не стал. Он оделся и отправился в город. Его догнал Ваня. Он сегодня ночевал на даче. Этот молчаливый парень вдруг заговорил:
— Вы плохо подумали сегодня о папе, Аркадий Михайлович?
— Да-а, — ответил Баранов, — восторгаться особенно нечем.
— Я не о восторгах, Аркадий Михайлович… Но папу нужно жалеть. Папа хороший человек, очень хороший… Но он болен. Папа очень серьезно болен. За болезнь нельзя ненавидеть… Нельзя!
Баранов услышал в сказанном Ваней голос Лидочки. Она так же защищала своего отца.
— Может быть, он и болен, — отрезал Баранов, — но всякую болезнь нужно лечить. Лечить! — повторил он. — А не вздыхать. Сочувствие не всегда хорошее лекарство, комсомолец Иван Киреев…
В душе Баранова больше не было пощады. Нужно было действовать. И это убеждение не находило теперь никаких смягчений.
Фенечка приходила на дачу к Киреевым через каждые два часа. Она делала Шутке обезболивающие уколы, и к полудню собака перестала скулить.
Серафима Григорьевна, видя радение Фенечки и думая, что все это делается ради приработка, как бы между прочим обронила:
— Коли Фенечка так старается вылечить Шуточку, мы за каждый укол заплатим вдвойне!
Феня на это ответила довольно двусмысленно:
— С собак не беру.
Серафима Григорьевна сделала вид, что не поняла издевки, расплылась в улыбке:
— У собаки какие деньги! А у хозяев они случаются…
Ей очень хотелось завести разговор с Феней и расположить ее к себе. Но девушка не прощала и никогда не простит Ожегановой давнего гнусного намека на то, что будто Феня перебежала Серафиме Григорьевне дорогу к Ветошкину. И если бы не Василий Петрович и тем более не ее любимица Лида, которая обожала Шутку, конечно, Феня не появилась бы здесь.
Часам к двенадцати плотники попросили расчет:
— Принимай работу, Григорьевна, да раскошеливайся!
Ожеганова боялась просчитаться:
— Хозяина придется подождать. А пока что надо подобрать щепу, стружку. Две двери перенавесить. Сидеть даром не заставлю!..
И она стала придумывать работу, чтобы занять плотников до прихода Василия.
День обещал быть знойным.
Козы, изнемогая от жары, просились на пастбище. Куры ходили в вольере с открытыми клювами, листья растений сникли. Пруд заметно убыл. Карпам стало еще теснее в мелкой воде. Опять два из них всплыли кверху брюхом. Придется их зажарить сегодня на ужин плотникам.
Ангелина ходит как в воду опущенная. Неохотно разговаривает с матерью. Наверно, на что-то сердится… Не растревожил ли ее неожиданный приезд Якова Радостина? Может, помочь им встретиться? Не самой, а через кого-нибудь… Самой в это дело встревать неловко. Мать как-никак. Может, ее и отблагодарит за это дочь? Да нехорошо подумает…
Серафиме Григорьевне нужно было и самой повидать Радостина и узнать, почему он не принял посланные ему от всей души три тысячи рублей. Люди зря говорят, что Ожеганиха змея и скряга, что ни о ком, кроме себя, не думает и не болеет. Нет, она думает и болеет. Радостина ей всегда было жалко за то, что так нескладно получилось с угоном машины. Ведь это произошло вскоре после того, как Серафима сказала ему, что «жених без денег — без листьев веник». А он, видать, сильно любил Линочку.
— Ох! Грехи наши тяжкие! — вздыхает Серафима Григорьевна, просаливая под жабрами уснувших карпов, чтобы они не протухли в такую жару до ужина.
А мысли, как низкие осенние тучи, бегут одна за другой. Воспоминания пугают Серафиму Григорьевну.
