Мы смотрели в глаза друг другу, и она первая опустила их. Такой аргумент рано или поздно примет любая женщина. Чайник шумел на плитке. Эльжбета, опершись о подоконник, растерянно молчала.
– Извините,- добавил я.- Может, получилось невежливо. Не будем больше говорить об этом.- И я, наклонившись, поцеловал ей руку.
Она подняла на меня влажные глаза и улыбнулась. Эта улыбка. на минуту сделала ее лицо не таким бесцветным.
– Независимо от причины… я очень вам благодарна… Если бы вы сегодня не пришли…
– Знаю,- прервал я ее.
Где-то высоко над нами парил дух Боженцкого и по-ангельски улыбался мне. Наконец-то мое чувствительное тельце стало отогреваться.
Мы начали готовить ужин. Глядя, как дрожали у нее руки, я больше не сомневался: эта женщина была доведена голодом до истощения.
Я ушел от нее около полуночи, когда она закончила рассказ о своей жизни. Дома я тихонько проскользнул в свою комнату. Из комнаты Зоей доносилось подозрительное похрапывание. Отбросив мысль о любовнике мяснике, я догадался, что моя жена вызвала свою матушку, чтобы избежать дальнейших объяснений. Трудно было бы ожидать от нее полного доверия ко мне.
Несмотря на тупую боль, я заснул быстро, видно оттого, что предыдущей ночью не сомкнул глаз. Проснулся, как обычно. В кухне гремел бас моей тещи. Я быстро оделся и уже выходил из дому, когда в коридор выбежала заспанная Эва. Она, как всегда, мчалась в ванную.
– Не схвати двойку! – сказала она по привычке. Я обнял ее и крепко поцеловал.
– Вот еще новости! – выпалила она смущенно и побежала в ванную.
Я тихо открыл дверь и вышел. Через несколько минут я был уже в машине. Рези в паху сменились какой-то неприятной сосущей болью. Медленно проехав несколько улиц, я свернул во двор, где была частная станция обслуживания машин, услугами которой я обычно пользовался. Ее хозяин, живой, как ртуть, был способен купить и продать самого черта, отчего и процветал.
– Здравствуйте, пан Станислав! – сказал я, пожимая ему руку.- Сколько бы вы дали за этого «вартбурга»?
Пан Станислав мог не заглядывать в машину: он знал ее наизусть. Меня он тоже знал как облупленного и прекрасно понимал, что я такой же торговец, как он – строитель социализма.
– В апрельский воскресный день, то есть в начале сезона, вы можете взять за него семьдесят пять тысяч. Это потолок.
– А сегодня?
– Сегодня ноябрьский понедельник. Вы не можете подождать до весны?
– К сожалению… высшая сила торопит…- туманно пояснил я.
– Шестьдесят,- лаконично изрек пан Станислав.
– Машина ваша,- поспешил согласиться я.
Пан Станислав взглянул на меня, чтобы убедиться, что я не шучу, потом указал на двери конторы. Там он подсунул мне чистый лист бумаги.
– Заявление о продаже. Сумма сорок тысяч. У покупательницы гражданки Регины Курдель больше этой суммы быть не может.
Я написал нужное заявление, совершив этим последнее, должно быть, в моей жизни караемое финансовыми органами правонарушение. Пан Станислав с врожденным достоинством вытащил из кармана толстую пачку тысячезлотовых бумажек и с ловкостью автомата отсчитал большим пальцем шестьдесят штук. В его левой руке осталось по крайней мере вдвое больше бумажек, но я не почувствовал никакой зависти. У меня было такое ощущение, будто, внезапно освободившись от низменных желаний, я обрел подлинную мудрость – удел немногих. И все это я успел пережить в три дня, от пятницы до понедельника, пережить столь молниеносно, точно фильм моей жизни вдруг завертелся с бешеной скоростью, пущенный пьяным киномехаником в провинциальном кинотеатре «Фатум».
Я спрятал деньги, похлопал по затылку бывшую свою машину и вышел на улицу. Превращение движимого имущества в деньги заняло у меня пятнадцать минут. Опаздывающие на работу люди выскакивали из трамваев и мчались через улицу напролом, как зайцы через поле, торопясь успеть в последнюю минуту повесить табель.
Я не спеша вошел в каменный дом, где помещалось учреждение Зоси. Моя жена уже муштровала курьера, ужасного дубину, но, увидев меня, поперхнулась и быстро вытолкала паренька за дверь.
– Что случилось? – с тревогой спросила она.
Видно, она все время ожидала от меня какого-нибудь внезапного удара в спину. Я полез в карман. Глаза Зоей сузились: должно быть, она подумала, что я вытащу пистолет или бутылку с соляной кислотой. Но я достал всего лишь тысячезлотовые бумажки.
– Я продал машину. Вот, пожалуйста, сорок тысяч.
– Мне твои деньги не нужны,- гордо ответила она.
– Мы нажили их вместе,- возразил я.- Я хочу, чтобы ты истратила их на Эву. Она должна получить аттестат и закончить институт.
Это был убедительный аргумент. Зося взяла деньги. У меня осталось двадцать тысяч, но ведь гражданка Регина Курдель уплатила только сорок…
– К чему такая спешка? – недоуменно спросила Зося.- Что ты, до вечера не мог подождать, что ли?
– Я взял отпуск и сразу после полудня уезжаю.
– Может, так будет и лучше…
– Так наверняка будет лучше. Ты говорила с Эвой?
– Эва уже давно обо всем знает. У меня есть к тебе предложение.
– Слушаю.
– Нам надо поделить квартиру, не правда ли? Так вот, если бы ты после возвращения переехал в комнату Анджея, а он в твою, мы все могли бы избежать ненужных хлопот и беготни. Разве что…
– Мысль гениальна, ибо проста,- одобрил я.- Анджей может переезжать хоть завтра. Мои вещи уместятся в чемодане.
Зося недоверчиво взглянула на меня. Уж слишком легко решалось дело с разводом. Она, должно быть, даже почувствовала что-то вроде обиды. Ведь как бы то ни было, женщины не любят, чтобы их отдавали без борьбы, я должен был бы хоть раз пригрозить ей самоубийством.
– Спасибо тебе, Кшись,- тихо сказала она.- Наверно, так будет лучше и для тебя и для меня…
– Так наверняка будет лучше,- подтвердил я и поцеловал ее в лоб.
Я почувствовал, что глаза у меня наполняются слезами. Мы стояли молча, не зная, что сказать друг другу в завершение нашей многолетней совместной жизни. К счастью, зазвонил телефон. Зосе пришлось дать какие-то указания по работе. Воспользовавшись этим, я вышел, избежав чувствительного прощания. Такси доставило меня к директору Тшосу.
– А я как раз только что уладил вопрос с Боженцкой,- сказал он, пожимая мне руку.- Путевку можно взять сейчас же. Так что она может ехать хоть сегодня. – Спасибо,- искренне поблагодарил я.- Надеюсь, она вернется оттуда здоровой… Боженцкая еще молодая женщина, и она из кожи вон вылезет, чтобы хорошо работать.
Директор взглянул на меня с некоторым подозрением.
– Вы подыщете ей какую-нибудь работенку?
– Я как раз хотел попросить вас об этом, товарищ директор.
– Меня? Почему?
– Потому что меня уже, наверно, не будет.
– Что это значит? Вы хотите остаться в Мексике?
– Я не поеду в Мексику. Я ложусь сегодня в больницу. Об этом никто не знает. Официально я прошу дать мне отпуск.
– Что-нибудь серьезное?
– Видимо, да. Боюсь, что я уже оттуда не выйду.
Директор обалдело смотрел на меня, ничего не понимая. Наконец до него дошел смысл моих слов.
– Я хотел бы, чтобы вы ошибались,- грустно сказал он.
– Я бы тоже хотел. С сегодняшнего дня меня заменяет Обуховский. Лучшей замены вы не найдете. Он действительно очень стоящий человек.
– О Боженцкой можете не беспокоиться,- тихо сказал директор.
Видно, он решил стать исполнителем моей последней воли. Мы перешли к обсуждению дел, которые надо было уладить. Через час я поднялся и пожал ему руку. Он вышел за мной в коридор, оперся о балюстраду и стоял так, пока я не исчез в холле. Я мог бы крикнуть ему: «Ау, директор! До скорого свидания на «Повонзках!» Я вижу в ваших глазах тоску о вечном отдыхе!» Но я не сказал ничего.
На улице у самого дома Эльжбеты я слегка покачнулся. Какой-то туман застил мне глаза. Я напряг всю силу воли и дотащился по узкой лестнице до ее дверей.
Она открыла сразу же, должно быть, ждала меня у двери. Лицо ее засияло радостным удивлением. Наверно, она не рассчитывала на то, что вчерашний вечер будет иметь продолжение. На ней было довольно красивое платье, гладко причесанные волосы собраны в пучок, глаза оттеняла полоска туши у самых ресниц, а щеки розовели тонко наложенными румянами. Вероятно, на это у нее ушло все утро.
Итак, лечение шло согласно плану: передо мной стояла милая и не такая уж некрасивая женщина.
– Собирайте, пожалуйста, чемодан,- властно скомандовал я.- Мы едем за путевкой. Оттуда я отвезу вас на вокзал.
Она взглянула на меня, и в глазах ее появились слезы. Слабость, пришедшая на смену напряжению последних месяцев, сделала ее плаксивой. Впрочем, я тоже готов был расплакаться. Диккенс, графиня де Сегюр и прочие любители сантиментов, должно быть, радостно хохотали на том свете: если бы я не сдержался, мы с Эльжбетой разрыдались бы в эту минуту в объятиях друг друга и обливались бы слезами до тех пор, пока не утонули в них. Но я должен был играть роль надежной опоры. Впрочем, мода на чувствительность должна была вернуться лишь после 2000 года, в эпоху всеобщего благосостояния в Европе. А пока что глаза современных литературных героев были еще алчными, налитыми кровью и сухими.
