Когда Певунов бодрствовал, то чаще всего теперь думал о Нине Донцовой, ибо именно с ее приходом начались его душевные терзания. «Что я для нее такое — изувеченный, больной человек? — думал Певунов. — Какие чувства могу вызвать в молодой женщине, кроме отвращения и жалости. Зачем же изо дня в день она ходит ко мне, и кормит с ложечки, и приносит дорогую еду, и внимательно выслушивает болезненные, бредовые речи?.. Она ходит сюда единственно потому, что в ее темноволосой головке и в нежном сердце есть то, что выше любви и смерти — сострадание. Других объяснений нет, и, наверное, это самое высокое человеческое свойство.
А вот я никогда не испытывал сострадания, — размышлял дальше Певунов, — хотя некоторых жалел. Жалел не убогих, а чаще — обманутых и сбитых с толку, и жалость всегда смешивалась во мне с ощущением собственного превосходства. Как же важно, что есть и такие, как Нина, у которых душа устроена деликатно и возвышенно».
В последнее время он часто возвращался мыслями к одному эпизоду, казалось, навеки похороненному в потаенных глубинах памяти. Певунов был молод, учился в техникуме и встречался с девушкой по имени Александра. Она работала укладчицей на картонажной фабрике. У нее было образование — четыре класса. Ее волосы, не поддающиеся гребню, отбрасывали на бледное лицо золотистое сияние. Сережа Певунов учил ее целоваться в укромных уголках городского парка. Она подчинялась ему во всем с какой-то болезненной торопливостью. Каждое его движение воспринимала как приказ, и не было случая, чтобы возразила ему хоть словечком. «Ты мой кумир!» — шептала она Певунову, томясь от жара незамутненной рассудком страсти. Ее преданный, ждущий взгляд поработил его душу. С ним было то, что называют первой любовью. Однажды, когда Сережина мать работала в ночную смену, он привел ее домой и напоил чаем с бубликами. Он рассказывал ей о своем отце, который погиб в начале войны. Он подвел Александру к топчану, над которым висела фотография отца. «Ты похож на него, Сережа», — с благоговением заметила девушка. На этом топчане они стали мужем и женой перед богом. И юный улыбающийся отец любовался со стены их любовной схваткой. «Мы поженимся, у нас будут дети», — сказал Певунов Александре, чтобы ее утешить. Александра не нуждалась в утешениях. По первому его знаку она готова была броситься в омут. Он говорил ей, что скоро выучится и станет уважаемым человеком. Купит себе двухэтажный дом на берегу моря, разведет сад, где будут резвиться их дети, имя его прославится на всю страну, — многое еще произойдет, но одно останется неизменным: ночами они будут лежать с Александрой в обнимку, ласкать и нежить друг друга… Через два дня он познакомил Сашеньку с матерью, представил ее как невесту. Вечер тот удался. Они ели разваристую картошку с селедкой, пили шампанское и много смеялись. Александра из кожи вон лезла, дабы угодить его матери. Возбужденно рассказывала, как вкусно умеет готовить сибирский борщ, как в прошлом году связала брату свитер и все подумали, что это магазинный, как любит хлопотать по хозяйству. Мать кивала ей, жалостливо как-то улыбаясь, и изредка взглядывала на сына затуманенными глазами. Он проводил Сашеньку домой и на прощанье заметил, что не худо бы и ему представиться ее родителям. «Да, да!» — воскликнула Сашенька, быстро, жадно прижалась к нему и убежала.
Он шел домой умиротворенный, как человек, удачно закончивший наиважнейшее дело. Швырял через заборы палки в сторожевых собак, и неистовый лай сопровождал его, как гул триумфального оркестра.
Мать не спала, поджидала его.
— Ну как, мама? Как тебе Сашенька? — спросил, не умея согнать с лица торжествующую ухмылку.
— Хорошая девушка, — с грустью ответила мать. — Я вижу, хорошая. А ты знаешь, кто ее отец?
— Он столяр. Но я с ним незнаком. Какая разница!
— Есть разница, сынок. Ее отец — Афонька-кривой…
Сергей смотрел на мать в недоумении, словно не сразу понял, что она сказала. Но сразу же его охватил ледяной озноб. Афонька-кривой был известный алкоголик, посмешище для всего города. Он был не просто алкоголик, он был юродивый. Трезвым его не видел никто, а пьяным и дурным — все от мала до велика. Извивающийся вьюном, гримасничающий человек в коричневом допотопном полупальто, с сизым бельмом вместо левого глаза, Афонька-кривой появлялся в магазинах, пивных и ораторствовал. Смысл его бредовых речей был невнятен, кривляния отвратительны. Он давился собственным криком, лицо его искажалось уродливыми судорогами. Это был не человек, а карикатура, им пугали непослушных детей. В пивных он выклянчивал у посетителей остатки пива, глоток вина. Иногда его угощали для забавы, иногда прогоняли. Много раз жестоко избивали. Время было бедовое, послевоенное. Люди легко зверели. Сам Афонька-кривой дурел от одной рюмки. Пьяный читал стихи. Это тоже было мерзкое зрелище. Корчась всем телом, скаля голубоватые десны, он с воем цедил какие-то бессмысленные ритмические фразы. За это получил еще одну кличку — поэт-вольнодумец. Случалось, на месяц-другой его забирали в психиатричку и выпускали, в очередной раз убедившись в его неизлечимости.
— Откуда ты знаешь? — спросил Сергей у матери.
— Я с ее матерью дружила. Померла она как пять годов. Не сдюжила.
— Подумаешь! Я же не на нем женюсь, — приободрился Сергей, а в голове звонкие молоточки выдалбливали: «Афонька-кривой! Афонька-кривой!»
— Она хорошая девушка, — повторила мать…
На другой день он не пошел на свидание к Александре. Был как в угаре. «Она меня обманула! — думал он. — Почему не сказала про отца, если действительно любит? Хотела женить на себе обманом? И у нас родились бы слабоумные дети. Я слышал: это передается по наследству». Ему было муторно. Сергей чувствовал себя человеком, которому вместо золота всучили кусок дерьма. Задним числом он во всех ее поступках и словах находил корысть и надувательство. Своей податливостью, торопливыми ласками Александра попросту усыпляла его бдительность, пудрила ему мозги. С его помощью хотела вырваться из-под опеки полоумного папаши. Ни о какой любви не могло быть и речи. Он устраивал ее, потому что был слеп. Только и всего. Пытаясь озлобить себя против Александры, он все представлял шиворот-навыворот, не было такой малости, которую его воображение не извратило бы и не поставило ей в упрек. Буквально за сутки Александра из желанной возлюбленной превратилась в его глазах в гнусное чудовище, занятое тем, чтобы половчее его обмануть. Угольки нежности еще не потухли в нем, тлея, просачивали жар сквозь корку подозрительности и отчуждения, принося невыносимую боль. Он писал ей записки, но тут же рвал их, потому что ничего не удавалось высказать на бумаге.
Через несколько дней встретил Александру около техникума. Она поджидала его у булочной, мерзла в своем куцем, стареньком платьишке. У нее был вид побитой собаки. Догнала его и молча засеменила рядом. Сергей не мог говорить, горло перехватил спазм. С изумлением он чувствовал, что сейчас расплачется или схватит ее в охапку и начнет целовать бледное, изнуренное личико и умолять о прощении.
— Что случилось? — спросила Александра дрожащим голосом. — Что случилось, Сережа? Ты пропал и не приходишь. Я боялась, ты заболел.
— Я здоров, — выдавил Певунов.
— Почему же тогда…
Сергей схватил ее за руку и увлек в подворотню, прижал к стене, заставляя не опускать голову, спросил, тяжело дыша:
— Кто твой отец?
Было так, будто он ударил ее наотмашь по затылку. Лицо ее мгновенно исказила судорога страдания, неуловимо напомнившая дикие гримасы Афоньки-кривого. Сергей опустил руки и отступил на шаг.
— Да, — произнесла она с натугой, — он мой отец. Я боялась сказать тебе, боялась тебя потерять. Мне стыдно было. — Внезапно голос ее наполнился упругой высокой нотой. — Я жалею теперь об этом, Сережа. Он хороший несчастный человек, и я люблю его. Никогда его не оставлю. Он мой отец!
Она уходила незнакомой, прихрамывающей, старушечьей походкой — и не оглядывалась. Он загадал, если оглянется, они помирятся, он все ей простит, и они отправят Афоньку-кривого в самую лучшую больницу в Москве, где его непременно вылечат. Но она не оглянулась. Заплетающимся шагом уходила она из его жизни, чтобы вернуться в нее много лет спустя убийственным укором. Первая любовь стала его первым предательством. Он не побежал за Сашенькой, не догнал, не осушил ее слезы поцелуями. Он ничего не сделал для нее, упивался своим раздражением, лелеял поруганное, как ему казалось, мужское достоинство. Пожалуй, тогда он был более глуп, чем подл. Трудно судить человека, палимого горячкой первой любви. Неизвестно, кому из возлюбленных больнее: тому, кого предают, или тому, кто предает. Вскоре Певунов стороной, от подруг узнал, что Сашенька уехала из города, вроде куда-то завербовалась. И Афонька-кривой с той поры исчез, скорее всего она забрала отца с собой, хотя был и другой слух, будто по пьянке тот полез в море с намерением уплыть в Турцию — и утонул. Певунов даже не попытался выяснить, куда она уехала. Страсть его быстро остыла, видно, не так уж была и сильна. Он был благодарен Александре за то, что она своим отъездом избавила их обоих от ненужных треволнений.
