Приехавший врач сделал укол, и старуха вскоре уснула. Немного успокоился и мальчик. Но мне показалось невозможным оставить сейчас его одного, и я предложил посидеть на пороге. Он благодарно взглянул на меня, завернулся в пальто не по росту и молча сел рядом на ступеньку, оставив приоткрытой дверь в комнату.
Меня поразило выражение необычной печали на его лице. Он сидел одинокий, нахохлившийся, всем видом своим вызывая желание отогреть его, освободить от какого-то большого горя.
Ветер утих, а шелест сухих листьев походил на шепот. Медленно начинался хмурый осенний рассвет. Едва заметные серые полосы избороздили небо. Гулко раздались чьи-то торопливые шаги и затихли.
— Тебя как зовут! — спросил я мальчика после долгого молчания.
— Федя.
— У тебя родители есть?
Он ответил не сразу, и я пожалел, что задал вопрос: родителей, наверно, нет, и ему тяжело говорить лом. Прижав его к себе, я почувствовал, что дрожь, даже судорога, прошла по телу ребенка.
— Есть родители, — тихо произнес он.
* * *
…Он жил с родителями на берегу моря. Мать работала медицинской сестрой в санатории, отец — механиком на катере. Федя ходил в третий класс. В свободные часы отец делал ему игрушечные парусные лодки.
— Иногда мы с ним так завозимся, что мама нарочно называла нас мальчишками… Потом папа и мама стали ссориться, и папа куда-то уехал. Мама сказала, что у нас будет квартирант. И к нам перешел жить дядя Коля… Часто они с мамой пили вино, а мне говорили: «Пойди погуляй…»
Один раз вечером они стали ругаться. Дядя Коля начал на маму кричать. Я думал, он хочет побить ее, вскочил — заступиться… А мама… побила меня.
Потом приехал папа. Дядя Коля ушел. Я очень обрадовался. Но мама с папой каждый день ругались. Мама его прогоняла. И они стали делить вещи. Вот была комедия!
Мальчик поднял голову, и в глазах у него промелькнула недобрая усмешка.
— Комедия! — повторил он с какой-то особой издевкой в голосе. — Отец велосипед к себе, а мать — к себе… Потом диван… И называют друг друга по-всякому…
А потом… меня делить стали. Она говорит: «Федю бери себе», а он: «Нет, он у тебя останется». А она: «Он — твой сын».
…Я незаметно выпрыгнул в окно и ушел. В другой город уехал… — Он кивнул головой в сторону пробуждающегося города: — В этот… В подвалах спал… На базаре бабушке говорю: «Давайте мешок поднесу»: А она меня к себе взяла… сюда. Я ей сказал: «Нет у меня родителей».
Он умолк. Совсем рассвело. И тогда Федя вдруг произнес слова, заставившие меня вздрогнуть:
— Лучше б они умерли!
Я испуганно взглянул на него. Передо мной сидел тяжко страдающий человек.
В село Петровское Лида приехала три года назад, сразу после окончания педагогического училища. Ее Оленьке не было тогда и двух лет, а муж отправился в очередную командировку с партией геологов.
И, как всегда, Лиде самой пришлось решать все бытовые вопросы: находить комнату, определять дочь в ясли, привозить вещи с вокзала. Она делала все это и с горечью думала: «Как важно человеку иметь прочную опору в семье. Если нет такой опоры, все сложно и неуютно».
Село ей не пришлось по душе: длинное, немощеное, обдуваемое свирепыми песчаными ветрами, оно показалось ей чужим. Только школа согрела. Лиде достался второй класс «Б», и она увлеченно начала обучать его уму-разуму.
Потом незаметно привыкла и к селу, и оно стало даже нравиться: спокойное, задумчивое, стойко переносящее злые ветры.
…Сегодня предстояла контрольная по русскому языку, последняя в этом году, переводная, и они перестанут быть ее учениками, перейдут в пятый класс. Это, наверно, всегда будет немного грустным событием. Твои бывшие ученики. С ними уходит кусочек тебя самой.
Лида надела плащ и остановилась у постели дочери. Безобразница, вчера вечером нашлепалась по лужам и, видно, простудилась. Ночью отчаянно кашляла. Вот и сейчас лицо горит. Она положила руку на лоб девочки: ясно, температура.
Лида достала термометр, сунула его под мышку Оленьке, тревожно стала ждать. Девочка дышала тяжело. На ее лбу выступил пот. Боже мой, тридцать девять градусов! Что же делать!
Дождь сек оконные стекла. Он шел уже шестые сутки, казалось, ему не будет конца и солнце никогда не появится, и на сердце становилось еще тоскливей. Что же делать! Что делать! Она постучала в дверь хозяйки. Худая, со злым лицом, в застиранном платье, та появилась не сразу.
— Васильевна! — умоляюще посмотрела на нее Лида. — Олюнь заболела… Температура… А мне в школу… Я сейчас забегу к врачу, попрошу, чтобы пришел… Сама буду к двенадцати… Очень прошу вас… присмотрите.
Хозяйка осуждающе поджала и без того тонкие губы, и на мгновение Лида подумала: «К черту, все к черту! Какая тут школа! Побегу за врачом и с ним вернусь». Но тут же возникла другая мысль: «А как же дети! Ведь последняя контрольная!».
Васильевна проскрипела:
— Иди уж, раз такая крайность. Только после двенадцати я уйду.
Лида виновато улыбнулась, еще раз с отчаянием взглянула на дочь и вышла на улицу.
Дождь не ослабевал. Полтора километра отделяли ее от врача и школы. Она шла, пригнувшись, ожесточенно думая о себе: «Я плохая мать. Быть хорошей женой и матерью — это тоже, наверно, не каждой дано. Бросила своего ребенка ради чужих детей…»
Перед глазами стояла Олюня. В прошлом году, после приезда театра кукол, она сказала мечтательно: «Хочу работать в театре зайкой».
Она и сама походила на белесого кролика. Когда они поселились у Васильевны, Олюня как-то выпустила из ее крольчатника малышей, а к большим полезла сама. Решетчатая дверца на клетке захлопнулась. Так Лида ее и застала: сидит рядом с кроликами, ревет, а они сочувственно морщат носы.
И снова представила: лежит сейчас в жару… Бросила ради чужих детей… Лида приостановилась у старой высохшей шелковицы на повороте дороги. Ветки дерева походили на обезображенные подагрой пальцы Васильевны.
«Но почему чужих! — мысленно сказала Лида. — Через десять минут я буду у врача. Потом дам контрольную…»
«Мать называется! — казалось, услышала она голос Васильевны. — Их сколько, а у тебя одна! Разве ж они оценят!».
Да ей вовсе и не надо ничьих оценок. Просто она иначе не может. Вот и хотела бы с врачом пойти обратно и не может, как не могла зимой взять бюллетень, когда болела: как же пропустить уроки!
В класс она вошла, переполненная жалостью к брошенной дочери, ненавидя себя, мысленно представляя: вот доктор дошел до шелковицы, миновал развилку дорог, подходит к их хате. «Бросить все и бежать к нему. Если что случится, я никогда в жизни не прощу себе этого». Но руки сами достали листок с текстом, а голос произнес:
— Приготовьте тетради.
Взбудораженная, она совершенно не заметила необычайной взволнованности детей. Для этого она слишком занята была своей бедой. «Моя Оленька там одна, — думала она, — а вот эта… Барсукова сидит и не торопится достать тетрадь. Что ей! И что им всем! Перешептываются, ерзают. Барсукова даже головы не поднимает. Придумывает, наверно, какую-нибудь каверзу».
Учительница смотрит на Нину Барсукову с неприязнью: «Ради такой пришла».
— Барсукова, зачем ты в классе! — резко окликает ее Лидия Степановна.
Нина продолжает сидеть с опущенной головой. «Нарочно делает вид, что не слышит. Нарочно. Чтобы вывести меня из равновесия».
К горлу подступает все разом: больная дочь, страх за нее, усталость, от Семена давно нет писем, и она зло кричит:
— Барсукова! Вон из класса!
Казалось, девочка с трудом очнулась, не сразу поняла, что это обращение к ней, а поняв, покорно поднялась, пошла к дверям. И вдруг Лидию Степановну поразила тишина в классе. В этой тишине было осуждение, даже вражда.
— Лидия Степановна! — с отчаянием прошептал с первой парты безбровый, в синем свитере Сережа Попов. — Лидия Степановна, у Нины… папа… под машину попал…
Секунда ошеломленности, стыда, залившего лицо, острой боли, впившейся в сердце, — и учительница рванулась к двери:
— Ниночка, прости… Что же ты…
И только теперь разглядела ее измученные глаза, завиток волос на лбу, точь-в-точь, как у Олюни.
Вы просите рассказать о каком-нибудь трудном случае из моей учительской практики? Случаев этих у меня, как, впрочем, у каждого учителя, проработавшего в школе много лет, более чем достаточно.
Но один я в памяти выделяю почему-то особо. Может быть, потому, что произошел он в самом начале моего пути воспитателя, лет тридцать назад, и вызвал целую бурю чувств и сомнений.
Как-то получил я руководство шестым классом, из которого уже ушло… трое учителей. Вернее, их выжили «милый детки».
