— А я, тётушка Степанида, и думать не думаю. Хуже не будет. Я — как лозинка: гнуть гнули, а не сломали. Я все невзгоды вынесу, никакой работы не боюсь, всякие беды переживу, зато — на вольной волюшке, сама за себя в ответе.
— Эта вольная-то волюшка вот до чего меня довела! — прогудела Степанида и шлёпнула себя ладонью по лицу и по ноге. — А была не хуже тебя — красивая девка и плясала разудало. Я к чему тебе говорю? К тому, чтобы ты ощетинилась, чтоб ко всякому лиху готова была. Ежели бы ты хвост поджала да захныкала, я бы тебе и слова не сказала. Поезжай! Без страха поезжай, только держись крепче и обиду никому не спускай. Пореветь захочется — озорничай, помыкать будут — на рожон лезь. К артели будь поближе. Там озорников да озорниц любят. Раиса тебе тоже добрый совет даст. Сейчас люди по-новому думают. Она вон красоту-то сберегла. Умная, крепкая бабёнка. Она и Тришу в люди вывела: галахом был — спасла. А сейчас он души в ней не чает.
У матери дрогнуло лицо, и глаза помутнели от слёз. Она рванулась к Степаниде и неожиданно поцеловала её.
— Ты как мать мне, тётушка Степанида: и приветила, и позаботилась. Век тебя не забуду.
Степанида улыбнулась, но веки у неё набухли.
— А ты, Настя, сердцу своему воли не давай. Деревню-то свою забудь. Тут такие мухи, как ты, сами к паукам в тенёты летят. Целоваться не лезь — губы вырвут и зубы выбьют.
— Уж не ты ли, тётушка Степанида? — растроганно засмеялась мать. А Степанида пошлёпала её по спине и сразу же оттолкнула от себя.
— Парнишку вот своего береги!.. — сердито пробасила она. — Он такой же, как ты, доверчивый. Его вон и Душка вокруг пальца обводит.
— А я, тётка Степанида, и тебя обведу, — откликнулась Дунярка из своего уголка и хвастливо захохотала.
— Знаю. Хоть и хвалю за характер, а под руку попадёшься — не помилую.
После обеда мы с матерью пошли к Раисе. Она жила недалеко от Волги, в деревянном доме на высоком кирпичном фундаменте, с красивыми вырезными наличниками. Во дворе был настоящий сад. Яблони были осыпаны восковыми яблоками, масленисто синели сливы, покрытые седой пыльцой. По обе стороны высокого крыльца на клумбах перед окнами пылали цветы. Развёртывались тугие розы — красные, белые, розовые… Пахло пьяняще приятно. В саду, в холодке, на скамейках сидели женщины с младенцами, а на дорожке перед ними играли хорошо одетые мальчики и девочки. В открытое окно высунулась из-за кружевной занавески гладко причёсанная Раиса.
— А-а, Настя пришла… и ты, отрок! Ну, ну, пожалуйте в горницу!
Она в окне показалась мне такой же гордой, как и у нас в комнате. Пока мы поднимались на крыльцо, она сама вышла навстречу.
— Ну как, отрок? Нравится тебе наш двор?
— Цветов-то! — поражённый, крикнул я, не отрывая глаз от клумбы. — Я сроду этого не видал.
— Благодать-то какая! — пропела мать вздыхая. — Словно в раю.
Раиса, довольная, с наслаждением оглядывала и сад, и цветы.
— Люблю жизнь украшать. Я и квартиру себе нарочно такую выбрала. Долго искала. И на хозяина такого напала — на садовода. Цветники я сама сделала. Лучше цветов нет ничего на свете: они как музыка для души. И каждый цветок смеётся по-своему. Как ты думаешь, отрок? В садах Черномора было хуже, чем здесь. Там хоть и пышно и волшебно, но сердцу не мило. В неволе и цветы не веселят. А здесь хоть и маленький уголок, простенький, тихонький, да на свободе.
В широком цветистом капоте, подпоясанная шёлковой верёвочкой с кистями, Раиса взяла мать под руку и повела в комнату. Тяжёлая корона волос на голове переливалась золотом. Нет, она не была похожа на Людмилу: это была Царевна-Лебедь.
Комната была просторная и светлая, оклеенная розовыми обоями. Всюду — и на окнах, и на скамеечках — стояли в плошках и зелёных кадушечках цветы и настоящие деревца с крупными восковыми листьями. Дверь в другую комнату завешена длинной лиловой занавеской с бахромой, сияющей, как ковыль. На стенах висели картины в рамах. Одна из них большая: по широкой реке плывёт нарядная лодка, впереди гребут вёслами мужики, а посредине, развалившись, сидит богато одетый человек. Он задумался: должно быть, тоскует. Перед ним полулежит красивая девушка с длинными косами, в широких штанах до самых щиколоток.
— Это Стенька Разин с персидской царевной, — объяснила Раиса. — Слышал ты когда-нибудь о Стеньке Разине, отрок?
— У нас о Стеньке рассказывали, — похвалился я. — Это — разбойник. Купцов на Волге грабил.
— А вот и нет, отрок, — строго оборвала меня Раиса. — Степан Разин за народ с барами дрался. Он мужиков поднимал, и народ шёл с ним против помещиков, чтобы землю у них отобрать и крепость уничтожить. А разбойником помещики его называли. Здесь, на картине, он бездельником и кутилой нарисован. Он не такой был: он был простой бесстрашный человек и свободу любил. Он и жизни своей не пожалел, чтобы свободы добиться.
И она вдруг хорошо улыбнулась матери.
— Знаю, знаю, зачем пришла. Садись к столу и выкладывай своё добро. Ты не стесняйся, душа моя: ты — у своих людей, а не у богатых родственников. Люди-то близки по труду да по чувствам, а не по крови. Я ведь тоже с детских лет и день и ночь в работе была: и в няньках, и в мастерских, и на ватагах… Знаю, чего стоит слеза и кусок хлеба.
— А ведь как себя выдержала да охранила! — с недоверием и изумлением вздохнула мать. Она несмело опустилась на стул около стола, покрытого блестящей клеёнкой, и положила свёрток на коленки. — Ты как-то и непохожа на простую женщину. А в селе у нас тебя за барыню бы посчитали.
— Да чем я хуже барыни? А чем любая барыня лучше тебя? Надо, Настя, уважать себя и знать, что ты своим трудом живешь и этих барынь кормишь. Ты богаче их всех. Знаешь поговорку? Один с сошкой, а семеро с ложкой. Ну, давай развёртывай своё добро.
Она спохватилась и виновато взглянула на меня. С простенькой этажерки она взяла очень большую книгу и положила на диванчик.
— Иди-ка, отрок, посмотри этот альбом: тут много всякой всячины — разные страны, города и люди. Это муж мой, когда на военном корабле плавал, всякие фотографии да картинки собирал.
Я сел на диванчик и приятно закачался на пружинках. На таких диванчиках я ещё ни разу не сидел — и в первые минуты почувствовал себя так же неловко, как на верхней палубе парохода, когда я очутился там вместе с Варварой Петровной. Здесь всё блестело чистотой, и вся комната кудрявилась зеленью и цветами. Воздух был лёгкий и пахучий. Жёлтые гнутые стулья с плетёными сиденьями, как решето, искрились золотом, на стенах висели фотографии и картины в нарядных рамах. На большой этажерке стояло много книг и толстых, и тоненьких, а рядом с ней висела на синей ленте знакомая гитара. Мне даже почудилось, что она едва слышно прозвенела своими струнами. Вся эта чистота и приятный уют были для меня новы, но очень приятны, потому что это была комната Раисы — такая же светлая, простая, красивая и гордая. Я привык жить в душной, грязной избе, с телятами и ягнятами, а у Манюшки — в свалках мочал и чалок, в рухляди постелей и одежды, хотя и у нее было опрятнее, чем в нашей деревенской избе, но смрад гнилой рыбы пропитал и вещи, и нас самих. А вот здесь я сразу почувствовал, что люди могут жить чисто, радостно, окружать себя цветами, играть на гитаре, быть красивыми и не бояться господ, а Раиса сама похожа на благородную и не уступит барыням ни видом, ни разговором. Мне хотелось, не отрываясь, смотреть на неё и любоваться ею, как сказочной Василисой Премудрой: у ней и волосы, как золотая корона, и фигура её — высокая, стройная, гибкая, и белое лицо, и шёлковые брови, и умные, проникновенные глаза в лучах черных ресниц. И я украдкой поглядывал на неё, когда она плавными движениями рук раскидывала на столе белое полотно и изучала взглядом рост матери. И опять, как и в тот день, когда я увидел её впервые, мне было и радостно, и грустно смотреть на неё.
— Ну, отрок, нравится тебе наш альбом?
Я сконфузился и пробормотал:
— А я ещё не глядел…
— А ты погляди, потом поговорим. Увидишь, какие есть замечательные места на земле, какие странные люди…
У матери горели щёки, а глаза переливались горячей влагой. Она пылко вскрикнула:
— Гляжу я на тебя, Раисанька, и в ум не возьму, как это ты красоту свою соблюла.
Раиса усмехнулась и, не отвечая, прошла в другую комнату лёгкими шагами молодой девушки. Мать смотрела ей вслед завистливо и уважительно. Я перелистывал альбом, как слепой: ни одной фотографии не видел и не помнил, какие картинки открывались передо мною. Перед глазами у меня, стояла Раиса, и я ждал, когда она опять появится из-за занавески. Я не утерпел и прошептал:
— Какая она… Раиса-то!..
Мать рассеянно обернулась ко мне и вздохнула. Она едва ли слышала мой восхищённый топот.
Раиса, бело-розовая, появилась с ножницами в руке, и комната стала как будто ещё светлее. Певучим, глубоким голосом она проговорила:
