Она уже хотела идти к себе в палатку, как вдруг увидела около трактора юную девушку, почти подростка, в городском синем берете, ватной куртке и лыжных брюках, заправленных в желтые ботинки с меховым верхом. Девушка зябко ежилась и дула на посиневшие кулачки, затравленно озираясь на рослых, гогочущих трактористов, окруживших ее. Среди них Максимовна узнала Кочубея и подошла ближе.
— Не вешай нос, Маруся! — дружески похлопал он девушку по спине. — Вспомни, как мы Комсо-мольск-на-Амуре строили. Там еще труднее приходилось.
— Кто это мы? — неуверенно возразила Маруся, и на ее хорошеньком личике появилась болезненная гримаса. — Нас тогда и на свете не было.
— Неважно! — усмехнулся Кочубей. — Комсомольцы — значит мы!
— Прямо уж… — отмахнулась девушка.
— Мы, конечно! — наседал Кочубей. — И никаких этаких благородствиев не было.
— Правильно, секретарь! — поддержал его кто-то из трактористов. — Дай ей жару!
— Да я что? Я ничего… — смущенно начала оправдываться Маруся и даже перестала дуть на руки.
— То-то! — одобрительно заключил Кочу бей, еще раз похлопал ее по спине п пошел прочь.
Все с любопытством посмотрели на Максимовну.
— Ты что же, милая, озябла? — сочувственно спросила она, вступая в круг трактористов.
— Горожанка… — объяснил за Марусю один из них. — Ничего, работать начнем — жарко будет! —
Он внимательно посмотрел на Максимовну. — А вы кем у нас, мамаша?
Что ответить ему?
— Так… поварихой…
— Ура-а! — закричали ребята. — Вот теперь заживем!..
«Поварихой… — горько усмехнулась Максимовна. — Знали бы, что я за Гришкой приехала, небось не закричали бы». Она отошла от компании и направилась к окраине лагеря. Хотелось побыть одной, наедине со своими мыслями. Но мысли одни и те же: люди начинают поднимать целину, Гриша где-то далеко-далеко, а она здесь одна, и никому нет дела до ее материнских переживаний. «Ура-а! — усмехается Максимовна. — Придумают тоже…»
А кругом, насколько хватает глаз, степь, бурая, взъерошенная тугим нескончаемым ветром. Ветер доносит тревожные весенние запахи, обжигает лицо, выбивает из-под платка седые мягкие волосы.
— Пелагея Максимовна! — услышала она позади себя взволнованный голос Кочубея. — А я вас ищу.
Максимовна обернулась:
— Зачем?
— Завтра утром на центральную усадьбу выезжаем!
— А реки? — недоверчиво спросила Максимовна.
— Директор решил пробиться! Посевная наступает.
— Ишь ты… Рад, поди?
— Еще бы! — улыбнулся Кочубей.
Утром отправились в путь. Ревели моторы тракторов, лязгали гусеницы, дрожала земля. По взлохмаченной бурой степи стремительно проносились упругие шары перекати-поля. В косматом небе летели косяки гусей и уток. Ветер прижимал их к земле, сносил в сторону, и они летели тяжело, натужно, словно против течения.
— Летят, сердечные! — крикнул Абрамов, заглядывая в смотровое окно.
— А? — переспросила Максимовна, нагибаясь к директору.
— Летят, говорю, утки и гуси! — крикнул тот в самое ухо Максимовны. — До дому, до хаты…
— Так, так, — кивнула старушка и опять замолчала.
Она сидела между Абрамовым и Кочубеем, который сосредоточенно вел трактор. В кабине было тесно, тряско, и у Максимовны разболелась голова. Разговаривать не хотелось. Неотвязно думалось о предстоящей встрече с Гришей. Как он? Что с ним? Согласится ли уехать в Иваново?
Время от времени раскисшая степная дорога ныряла в разлившиеся речки, и тогда гусеницы тракторов исчезали в воде, выплескивая ее на низкие берега. Вода достигла верха прицепов, новоселы, сидящие на ящиках и чемоданах, поджимали ноги и кричали:
— Давай, давай!..
— Вперед, на Берлин!..
В одном месте, поодаль от дороги, словно столбик, стоял на задних лапках сурок и внимательно смотрел на проезжающую мимо колонну.
— Смотришь? Ну, смотри, смотри… Скоро негде жить будет! — добродушно крикнул Абрамов.
— А? — переспросила Максимовна.
— Конец, говорю, суркам подходит! Всю степь поднимаем! Где жить будут?
— Верно, верно, — согласилась Максимовна, думая о своем.
К вечеру приехали на центральную усадьбу. Первое, что увидела Максимовна, был красный флаг, подвешенный к радиомачте. Флаг упруго трепетал на ветру, по небу летели облака, солнце опускалось за дымчатые вершины далеких сопок.
Под флагом в беспорядке возвышались каркасы деревянных домов, белели палатки, чернели полевые вагончики, над которыми вились хвостики дыма.
— Стоп! Отдать якорь! — весело крикнул Абрамов и выскочил из кабины.
Максимовна сошла на землю, распрямила одеревеневшую спину, огляделась, не встречает ли Гриша. Но его не было видно. В ушах стоял звон и скрежет, земля все еще колебалась.
— Вот и наша усадьба, Пелагея Максимовна, — сказал Абрамов.
— Вижу, вижу, — ответила она и не услышала своего голоса.
— Давайте ищите своего сына, а я по делам пойду.
Абрамов зашагал к вагончикам.
— А мы приезжаем до дому, до хаты! — горланили парни, соскочив с прицепов. Они разминали ноги, с любопытством оглядывались вокруг.
Кто-то крикнул:
— Ого! Да тут и речка, ребята! — парень шутливо встал на колени перед Марусей в синем берете и протянул к ней руки: — Маруся, выходи за меня замуж, остаюсь здесь жить!
— А ну тебя! — отмахнулась Маруся и вдруг жалобно, чуть не плача, проговорила: — Мне есть хочется…
Все зашумели.
А Маруся увидела Максимовну и обрадованно захлопала в ладоши:
— Братцы, с нами новая повариха!
И все обступили старушку:
— Мамаша, скорее!
— Как волки проголодались!
— Идемте на кухню!
Максимовна в нерешительности посмотрела на Кочубея, тот выжидательно на нее.
И, наконец решившись, сказала:
— Ну, я пошла…
Ребята и девчата издали торжествующий клич и бросились к саням разбирать пожитки.
Но Максимовна пошла не на кухню.
— Сына моего, Гришу Орлова, не видели? — спросила она у паренька, осматривающего трактор.
— Нет.
— Сын мой, Гриша Орлов, не знаете где? — спросила она у ребят, привинчивающих предплужник к плугу.
— Не знаем, мамаша.
— Гришу Орлова, сына моего, не встречали? — спросила она у пареньков, грузивших на автомашину бочки с горючим.
— Не встречали.
Все были заняты своим делом, и никто не знал, где ее сын.
— Господи, что же это такое? — прошептала Максимовна. — Где же мой Гриша?
Навстречу попался Кочубей.
— Ищете? — сурово спросил он.
В его глазах Максимовна прочла такой укор, что не стала ничего спрашивать.
— А, между прочим, я знаю где, — сказал Кочубей, пройдя мимо.
— Где? — бросилась к нему старушка.
— На полевом стане, в десяти километрах отсюда. Завтра там выборочную пахоту начинают.
— И Гриша мой тоже?
— Ну, а как же! — посветлел лицом Кочубей. — Первую борозду будет прокладывать.
— Веди на кухню! — решительно заявила Максимовна.
— Ладно, как-нибудь без вас обойдемся, — снова нахмурился Кочубей.
— Веди, веди! — грозно приказала Максимовна.
Теперь ей было все равно. Поварихой так поварихой — хоть два, хоть один день, до встречи с Гришей. Но туг же она поймала себя на мысли, что гордится сыном, которому поручили проложить парную борозду. И впервые почувствовала себя здесь хозяйкой.
Это увидел и Кочубей; он шагал рядом, искоса с уважительной усмешкой поглядывая на старушку.
У входа в кухню паренек с ожесточением терзал киркой бревешко. Бревешко поддавалось туго, от него отлетали вконец размочаленные щепы, и паренек изрядно вспотел.
— Работаем, Петухов? — бодро спросил Кочубей.
Петухов промолчал, еще ожесточеннее заработал
киркой. Максимовна нахмурилась, но ничего не сказала.
Пришли на кухню. Максимовна оглядела наскоро сколоченное из горбылей помещение. Тут было тесно, грязно, клубился темно-сизый едучий дым. Четыре девушки без белых фартуков, в пальто, угрюмо чистили картошку. Пятая колдовала над кастрюлями, из кастрюль валил тетглый пар. Максимовна нахмурилась еще больше.
— Вот наш камбуз, Пелагея Максимовна, — торжественно отрекомендовал Кочубей и тут же чихнул. — Разрешите быть свободным?
— Постой, — повелительно остановила его Максимовна. — Почему дым?
Кочубей пожал плечами:
— Очевидно, конструкция печек такая. Разрешите быть…
— Постой! А почему белых халатов нет?
Кочубей развел руками:
— Не знаю. Разрешите…
— Постой! — Максимовна в сопровождении девчат и Кочубея вышла из столовой, показала на Петухова, тяпающего бревешко киркой. — А это что? Почему топоров не даете?
— Я-то при чем, Пелагея Максимовна? Говорите начальнику.
