Редакция переслала мне это письмо. Самым удивительным было то, что Ткаченко, оказывается, жил в нашем городе, на Почтовой улице, прямо-таки за углом магазина «Динамо», возле витрины которого мы стояли часа три тому назад.
Кажется, Лев не спал всю эту ночь. Утром, когда мы шли умываться, он спросил меня:
— Как же быть, Толя?
Дело в том, что завтра, в понедельник, начиналось большое флотское учение, поэтому нечего было и думать сегодня об увольнении в город, а следовательно, и о встрече с Ткаченко.
— Посмотрим, — сказал я.
Полдня, до самого обеда, мы занимались в кабинете гидроакустики. Мы проигрывали специальные пластинки с записью шумов кораблей различных классов. Пушкарев так и вострил свои выдающиеся уши на солидный, характерный шум винтов крейсера.
— Чувствуешь? — спрашивал Щеголихин. — Стук с подвыванием. Запомни. А это — эсминец. Двойной четкий удар, чувствуешь?
Голоса эсминцев, транспортов, больших охотников Пушкарев знал хорошо — не один раз мы встречались с ними в море. Но шумы крейсера и сторожевика он слышали впервые. Кстати, шум сторожевика Пушкареву не понравился. Он нашел его похожим на звук простой рыбачьей шхуны.
— А ты разницу чувствуешь? — спросил Щеголихин. — Ну-ка, проверим твой слуховой аппарат.
— Разница? У шхуны, по-моему, стук чаще затухает.
— Соображаешь, — кивнул Щеголихин.
После обеда я пошел к нашему замполиту и рассказал ему о старшем брате Пушкарева и о письме Ткаченко. Замполит, в виде исключения, разрешил нам — мне и Льву — съездить на полтора часа в город. К счастью, подвернулось такси, и уже через десять минут мы поднимались по темной скрипучей лестнице старого дома на Почтовой улице.
Ивана Ткаченко мы нашли на чердаке, заваленном всяким хламом. В старых флотских брюках, в засаленном кителе, он стоял на коленях перед рыжим клеенчатым диваном и копошился в его внутренностях. Рядом, в центре солнечного квадрата, спал на табурете большой серый кот.
При нашем появлении кот неодобрительно посмотрел на нас желтыми глазами и опять зажмурился.
— Принесла? — спросил Ткаченко, не оборачиваясь.
— Нет, это мы, — довольно глупо сказал я.
Ткаченко оглянулся и встал с колен. У него было широкое, блестевшее от пота лицо, облупленный нос, под которым приютились добела выгоревшие усы. Крутой лоб плавно переходил в лысину, широкую и гладкую, как посадочная площадка. Несмотря на эту плешину, мы сразу узнали в нем того лихого матроса, который красовался рядом со старшим Пушкаревым на карточке.
— Весьма рад, — сказал Ткаченко, узнав, кто мы такие, и, отложив плоскогубцы, пожал нам руки. — А я, знаете, решил диван перетянуть. Жена требует уже третий год… А ну-ка, Герасим, — он смахнул кота с табуретки и придвинул ее к нам, а сам сел на диванный валик. — Курево у вас есть? А то от жены дождешься…
Мы закурили.
— Так-так, — он остро взглянул на Пушкарева. — Похож. Николай, правда, в плечах был поширше…
Вот что рассказал он нам, покашливая, покуривая, умолкая временами и глядя в залитое солнцем чердачное оконце:
— Мы с ним когда подружились, еще до войны, он строевым был у нас на лодке. Ну, вестовым. Однако все время у гидроакустиков пропадал. Интересовался весьма. Талант у него был к гидроакустике. Скоро начальство заметило его, Николая, и посадило на штат. Да-а… Пошел он в гору, уже через два месяца, что ли, командиром отделения стал. Верно, перед самой войной вышла у него одна неприятность — ну, ладно… В войну весьма сильно показал он себя. Акустические станции, между прочим, тогда не такие серьезные были, как сейчас. Ну, он на тех станциях выделывал такое, что мое почтение. Помню, в сорок втором году… Банку Штольце знаете? Не знаете? Это в южной Балтике. Значит, возле той банки повстречали мы сильный конвой. Днем дело было. Перископ поднимешь — увидят сразу, раздолбают. При другом акустике — не знаю, решился бы командир на атаку. А Николаю — верил. Вот Николай разрисовал ему все как по нотам, кто на каких пеленгах шумит. Как он в шумах не запутался — один он знает, да. Выделил самый крупный транспорт. Пошли в атаку. Пли! И точка!
Ткаченко надолго умолк. Лев смотрел на него не отрываясь. Странные глаза его блестели, рот был приоткрыт. Прокашлялся Ткаченко и снова заговорил:
— Пять транспортов отправили мы в том походе к морскому шхиперу. После того — Николаю орден Красного Знамени на грудь… Я так скажу: не было таких акустиков, как он. — Тут Ткаченко строго посмотрел на нас и закончил: — А будут, нет ли — не знаю.
Лев перевел дыхание, заерзал на табурете, потом достал свой целлофановый пакетик. Посмотрел Ткаченко на фотокарточку и кивнул:
— Есть у меня такая.
— А здесь кто был? — Лев указал на вырез.
— Клепиков был. — Ткаченко махнул рукой, потом опять остро взглянул на Пушкарева. — А ты, значит, тоже в акустики подался? Помню, Николай про тебя рассказывал. Левка, мол, разбойничает, книжки мои треплет…
— Когда? — негромко спросил Лев. — И как погиб?
— В сорок третьем, в июне. А как — не знаю. Как гибнут подводники — никто не знает… Меня ранило тогда при обстреле Кронштадта, потому не был в том походе.
— А Клепиков?
— Клепиков на другой лодке воевал. У них лодка была везучая. Весьма. Да он и сейчас где-то тут служит. Инструктором, кажется, в Учебном отряде.
Мы попрощались. Ткаченко задержал руку Пушкарева в своей, потом вдруг сгреб его и поцеловал. Неловко так поцеловал, в щеку, возле уха…
Ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы ушли в море. Трудный это был поход. Мы усердно утюжили район нашей позиции, причем всплывали всего несколько раз — для зарядки батареи. Беспрерывно несли акустическую вахту. В рубке у нас было душно, как в экваториальной Африке, — это Пушкарев так выразился. Я не стал с ним спорить, так как в Африке никогда не был.
На шестые сутки, часа в три ночи, Щеголихин обнаружил на предельной дистанции корабли конвоя «синих». Минут через двадцать ему удалось выделить шум винтов крейсера и вцепиться в него мертвой хваткой. Пушкарев нес вахту на второй станции и докладывал о движении кораблей охранения, перенумеровав их для удобства. На большой глубине мы стали прорывать охранение. Была отчаянная минута, когда шум крейсера створился с шумами других кораблей — эсминцев и сторожевиков — и Щеголихин потерял цель. Все смешалось. Все наши труды могли пойти прахом. Мы были похожи на человека, который, заблудившись в дремучем лесу, вдруг увидел тропинку и — потерял ее. Щеголихин выругался вполголоса и нервно зашарил по горизонту. Я схватился за наушники Пушкарева, чтобы самому послушать, но он метнул в меня сердитый взгляд и не отдал наушников…
— Спокойно, акустики! — Я увидел в окошечке рубки лицо нашего командира. — Не теряться!
И в ту же секунду Щеголихин крикнул, что слышит крейсер. И сразу вслед за ним Пушкарев доложил, что тоже слышит крейсер, но — странное дело! — его крейсер оказался почему-то на другом пеленге. У меня мелькнула мысль, что Пушкарев переутомился и теперь ему всюду мерещатся крейсера. Но командир, услышав его доклад, кивнул и, приказав держать контакт, спокойно занялся математикой атаки.
Одним словом, ошибки не было: второй, пушкаревский, крейсер шел со скоростью двадцать узлов в кильватер за первым. Мы атаковали оба крейсера — один за другим. Дважды вздрогнула наша лодка, дважды мы услышали удаляющееся осиное пение винтов наших торпед.
— Пли — и точка! — пробормотал Пушкарев.
Лодка всплыла, и мы поднялись на мостик покурить. Дымка стлалась над морем. Где-то далеко на востоке, подсветив небо розовым и оранжевым, рождался новый день. Вдаль уходили дымы конвоя. Было прохладно, чуть покачивало…
Костя Щеголихин с хрустом потянулся и сказал:
— У меня челюсти устали докладывать.
А я сообщил Льву интересную новость, которую только что выведал у штурмана:
— Знаешь, где мы находимся? В районе банки Слупска. Раньше она называлась — банка Штольце.
Лев не ответил. Он задумчиво, не мигая, смотрел на море, смотрел так, будто хотел пронзить взглядом всю его многометровую толщу. Да и как знать, может, именно здесь, под нами, в вечном глубинном мраке лежал тот, кто жил как легенда в памяти Льва Пушкарева.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Лев, — почему он не захотел рассказать об этом Клепикове?
— Какой Клепиков? — вмешался в разговор Костя. — Василий? На черта он вам нужен?
Так мы неожиданно узнали, что Василий Клепиков — не кто иной, как муж Нади, той злющей женщины, которая приходилась родной сестрой Майе.
По возвращении в базу Костя позвонил Майе на работу, и в первый же день увольнения мы встретились с ней у входа в парк, возле ларька с мороженым. Майя была не одна. Стоявшая рядом с ней женщина лет тридцати пяти, с красивым, но каким-то утомленным лицом, шагнула навстречу Льву.
