— Эхъ, — промолвилъ меньшой сынъ: — не тужите о немъ! Его и въ корпусѣ волчонкомъ звали. Ни друзей, ни пріятелей у него не было; сидѣлъ онъ съ своими книгами, да къ одному господину въ гости ходилъ. Тотъ только всѣмъ и твердилъ: «А не кланяйтесь никому — люди равны; не нужно другихъ тяготить собою и не нужно, чтобы насъ другіе тяготили»…
— Проклятыя книги и всѣ эти вольнодумцы. Да будетъ надъ ними мое проклятіе! — говорила барыня. — Губятъ они міръ и доведутъ до того, что людямъ жить нельзя будетъ, что братъ на брата возстанетъ и сынъ на отца… Тебѣ-то, Ваня, я думаю, тяжко такого брата имѣть!
— Что мнѣ онъ! Онъ меня не любилъ никогда, вѣчно ругалъ, что я веселъ, что у меня на душѣ свѣтло. «Ты, говоритъ, смѣешься тамъ, гдѣ плакать нужно. Это не смѣшно, что люди заблуждаются и гадости дѣлаютъ, это должно здоровье наше губить, жизнь нашу отравлять…» А какая мнѣ прибыль изъ-за другихъ себя убивать?
— О себѣ-то убивался бы онъ, а ужъ другихъ-то оставилъ бы въ покоѣ. Заблуждаются! Понимаетъ онъ, молокососъ, что такое заблужденіе значитъ.
Зажилъ меньшой сынъ со своею матерью; понялъ онъ, какъ хорошо дѣтямъ подъ крыломъ матери въ родномъ гнѣздѣ жить. Бывало, спитъ до одиннадцати часовъ, всѣ въ домѣ на цыпочкахъ ходятъ. Въ одиннадцать часовъ придетъ Петрушка будить барина, а тотъ лежитъ и не спитъ, смотритъ, какъ Божій день свѣтитъ въ его горенку, по полу лучами играетъ, его, какъ ребенка, грѣетъ. Нѣжитъ баринъ свое молодое тѣло, лежитъ, разбросавшись на постели, подложивъ руки подъ курчавую голову, раскрывъ алыя губы; простыни въ ноги сбиты.
— Что, Петрушка, есть у насъ въ деревнѣ хорошія бабенки? — спрашиваетъ онъ, не поднимая головы.
— Какъ не быть, батюшка, Иванъ Петровичъ! Этого добра вездѣ много.
— И бѣлыя, грудастыя такія есть?
— Есть, батюшка, и такія. Всякія есть.
— Вотъ тамъ бы пожить!
— Къ кофею васъ, баринъ, ждутъ.
— Эхъ, не кофей мнѣ теперь нуженъ! — говоритъ баринъ. — Ну, а, впрочемъ, если зовутъ, такъ и кофею выпьемъ. Натяни на меня носки.
Натягиваетъ Петрушка носочки на бѣлыя, молодыя барскія ножки.
— Дай другую рубашку, — приказываетъ баринъ, снимая ночную сорочку. Петрушка держитъ передъ нимъ рубашку. — Видишь, грудь какая бѣлая? — любуется своею бѣлою грудью молодой баринъ. — Вотъ къ ней бы прижать красную дѣвицу.
— Охъ, вы, шутникъ, ей-Богу! — говоритъ Петрушка, надѣвая на барина сорочку, и силится застегнуть ему пуговки старыми и неловкими руками.
— Убирайся къ чорту, свинья! Ничего не умѣешь ты сдѣлать! Руку ущипнулъ своими ногтями, — сердится баринъ. — Видишь, руки-то у тебя точно желѣзныя!
— Съ работы, батюшка, съ работы.
— Ну, разсказывай сказки! Давай мыться!
Плещется, моется, весь полъ ульетъ водою, только подтирай послѣ него, и весело ему освѣжить ключевою водою свое горячее лицо. Натянетъ на него Петрушка сапоги, панталоны и остальную одежду; поругаетъ онъ неумѣлаго олуха Петрушку, потѣшитъ себя и пойдетъ кофей пить. Мать не нарадуется, слыша его молодой голосъ и смѣхъ звонкій. Кажется, птица въ весеннее время, и та не бываетъ такъ весела, какъ веселъ молодой баринъ, Иванъ Петровичъ. Только иногда доставалось ему отъ матери, что онъ странницъ дразнитъ и въ церковь рѣдко ходитъ. И то не сильно журила его за это мать, зная, что у него спинныя кости болятъ и отъ долгаго стоянія точно кто плечи давитъ и давитъ. Болѣзнь такая есть, съ чего она начинается, не знаю… Только и этого счастья было ему мало, поѣхалъ онъ деревню осмотрѣть. Живетъ тамъ недѣлю, двѣ. Барыня спрашиваетъ у приказчика, что ея сынъ дѣлаетъ.
— Да что, матушка-барыня, сказать-то боюсь!
— Говори, что такое? Захворалъ онъ, что ли?
— Нѣтъ-съ, слава Богу, здоровы…
— Такъ что же?
— Мужики очень ропщутъ…
— Съ чего имъ роптать, взбѣсились они?
— Бабамъ, говорятъ, проходу нѣтъ.
— О, дуракъ! — разсердилась барыня. — Я думала, и Богъ знаетъ что такое! Извѣстно, молодой человѣкъ, кровь не родилась.
Между тѣмъ задумалась она. Видитъ, что, и въ самомъ дѣлѣ, сына женить надо. Выписала его изъ деревни, потолковала съ нимъ и отправила его въ полкъ.
— Тамъ городъ большой, — сказала она ему: — можетъ-быть, ты и судьбу свою найдешь.
Поѣхалъ сынъ. Годъ прошелъ — сынъ денегъ проситъ. Послала мать денегъ. Другой годъ прошелъ — сынъ опять денегъ проситъ. Опять мать послала. На третій проситъ сынъ двѣ тысячи и пишетъ, что его въ тюрьму могутъ посадить и изъ службы выгнать, если ему не пришлютъ денегъ. Послала мать денегъ и пожурила его не на шутку. Вдругъ получаетъ письмо, что сынъ женится на бѣдной дѣвушкѣ, изъ института она вышла, поетъ хорошо и собой красавица. «За тебя съ приданымъ дѣвушку отдадутъ, — написала мать сыну, — а не только что такая голь выйдетъ. Любовь — глупость, вы не любовью, а деньгами жить будете. Что тебѣ въ ея пѣсняхъ и въ красотѣ? Красотой не торговать, а пѣснями хлѣба не добудешь. Я не желаю этого брака». Ну, а сынъ, не дождавшись этого письма, и женился. Горько поразило мать это извѣстіе. Перестала она сыну писать. «Онъ меня, старуху, не послушался, такъ и я могу его, молодого, не слушать, когда онъ меня о чемъ-нибудь просить станетъ», говорила она. Слышала она, что онъ бьется съ женою въ нуждѣ, что у нихъ сынишка родился, и все-таки не написала имъ ни одного слова. «Пусть узнаютъ горе, — говорила она: — а потомъ и счастье слаще будетъ. Погибнуть имъ я не дамъ. Они думаютъ, мнѣ легко было сберечь капиталъ?» Случись же такое несчастіе, что сынъ въ это время умеръ. Мать и не думала, что она переживетъ это горе, такъ ей было тяжко, такъ горячо она сына родного любила. Чужіе люди, гляди на ея горе, плакали. Пожертвовала она денегъ на поминовеніе его души въ монастырь и выписала невѣстку съ внукомъ. Пріѣхала невѣстка, барыня такъ и ахнула.
— Да неужели ему пять лѣтъ? — всплеснула она руками, глядя на ребенка. — У насъ двухгодовалые больше. Впрочемъ, чему и удивляться: у васъ у самихъ въ чемъ душа держится!
Въ самомъ дѣлѣ, невѣстка была маленькая, слабая, каждая жилка у ней видна, точно она изъ сахару сдѣлала.
— Я бы васъ и не выписала, — сказала барыня. — Мнѣ внукъ былъ нуженъ, я его при себѣ воспитывать хочу, онъ мой наслѣдникъ; да только мнѣ не хотѣлось мать съ сыномъ разлучить.
Невѣстка заплакала.
— Что вы, ребенокъ, что ли, что плачете? Это дѣтямъ позволительно. Ну, поди сюда, поздоровайся со мною, — сказала барыня, глядя на внука и съ сожалѣніемъ качая головой.
Сердце у ней сжималось отъ его тщедушности.
— Онъ боится чужихъ людей, — промолвила невѣстка.
— Пусть боится чужихъ, — усмѣхнулась барыня:- а я-то ему не чужая. Иди сюда!
Ребенокъ не шелъ.
— Видно, въ дядю волчонкомъ родился, — разсердилась барыня. — Ну, да мы тебя исправимъ.
Невѣсткѣ отвели одну комнату, внуку другую. Пришло время завтрака. Татьяна Даниловна сѣла, указала на мѣсто невѣсткѣ. Та хотѣла подвинуть стулъ для своего сына, но барыня не позволила ей сдѣлать это.
— Погодите, — сказала она. — Вы избаловали мальчика, а мнѣ приходится исправлять.
Начали ѣсть. Ребенокъ сталъ просить кушать. Мать хотѣла дать ему ѣды, но барыня остановила ее.
— Подойди ко мнѣ, такъ я дамъ, — сказала она.
Ребенокъ не подошелъ и сталъ плакать.
— Я не могу ѣсть! — воскликнула въ волненіи невѣстка.
— Глупости! ѣшьте. Я не такихъ капризныхъ выучивала. Или вы хотите на свою шею негодяя вырастить? Гдѣ у васъ любовь-то материнская? Молоды вы, какъ я на васъ погляжу, вамъ бы въ куклы играть, а не замужъ выходить, не дѣтей воспитывать. Погубить родное дѣтище хотите баловствомъ. Стыдитесь!
Кончился завтракъ. Убрали кушанье. Прошло съ часъ времени. Ребенокъ запросилъ кушать. Барыня показала ему ѣду.
— Подойди ко мнѣ, такъ я тебѣ дамъ кушать.
Ребенокъ тихо, понуривъ голову, подошелъ.
— Вотъ тебѣ кусочекъ булочки.
Ребенокъ съѣлъ и попросилъ еще.
— Поцѣлуй меня, я тебѣ дамъ булочки съ говядиной.
Ребенокъ поцѣловалъ барыню.
— Вотъ видите, и сталъ умнѣе, — сказала барыня. — Дитя не игрушка, о немъ заботиться надо, его воспитать надо. Отъ нашихъ заботъ о немъ зависитъ вся его жизнь. Это каждая мать должна помнить.
Такъ пошли дни за днями. Барыня по хозяйству хлопочетъ, невѣстка вышиваетъ рукавчики и воротнички себѣ, внукъ играетъ въ своей комнатѣ и сказки старой няньки слушаетъ, такъ какъ барыня не велѣла невѣсткѣ съ сыномъ сидѣть, чтобы онъ не баловался. «Мальчику не подъ материнской юбкой сидѣть», — говорила она. Находится барыня по дому, нахлопочется, устанетъ и придетъ заглянуть, что невѣстка дѣлаетъ, а та либо, пригорюнившись, въ окно на пустую улицу смотритъ, либо воротнички кисейные вышиваетъ, либо плачетъ надъ портретомъ покойнаго мужа. Тошно сдѣлалось барынѣ смотрѣть на эту слезливую праздность.
— Неужели вы и съ мужемъ-то такую жизнь вели? — спрашиваетъ она. — Да какъ вы ему. не надоѣли? Видно, вы его своимъ бездѣльемъ и въ гробъ свели. Ну, чего ни смотрите по цѣлымъ часамъ на пустую улицу? Дѣло-то развѣ въ это время само сдѣлается? Вы взгляните на меня: я всегда въ работѣ, все въ моихъ рукахъ кипитъ. А за что ваши воротнички годятся? Для кого вы рядиться въ нихъ будете? Или ужъ не жениха ли вы высматриваете? Такъ въ такомъ случаѣ и плакать надъ портретомъ мужа нечего, и въ моемъ домѣ жить стыдно, если ужъ мой сынъ вамъ постылымъ сдѣлался.
