– На скрипке играешь?
– Нет.
– На контрабасе?
Со вздохом он опирается о собственные бедра и начинает выжимать свою тяжесть над этим рвом – ну просто Юрий Власов, только что без штанги.
– Не за руки я боюсь. За голову…
По дощатой стенке как очередь из автомата дали. Сучки все выбиты, бумажки вытолкнуты, и та сторона лучиками пробивает нашу теневую, где на меня оглядывается шкет, фамилия которого на самом деле Сорокко:
– Там не идут, не видел?
– Нет.
– Ужин же скоро, а там хоть выколи глаза…
После ужина будет только слышно, а это, конечно, не одно и то же. Сорока огибает дыры настила, приседает чубчиком к шершавым доскам и закрывает прицельным глазом то один лучик, то другой – выбирает угол зрения. Я выжимаю плавки и смотрю, как он балансирует на краю дыры, изгибается и прижимает скулы и ладони. Лучше всего видно снизу, где сильней воняет, что смущает всех, кроме него. Парнишка заворожен говном. После завтраков-обедов даже не доедает компот из сухофруктов. Обгоняет всех и начинает ждать вот как сейчас: на корточках, перекосясь, прильнув. Момента говнотворчества. Рождения его из белых поп.
– Передеваются в палатах, что ли… Хотя б малявка какая посикать забежала…
Мухи гудят под настилом.
В голову мне приходит, что она одна на всех – эта яма, в которую даже мельком избегаю я заглядывать, себя оберегая: с обеих сторон мы наполняем ее общими усилиями, что нас с той половиной странным образом объединяет – несмотря на стенку. Шкет на мгновение мне кажется героем. Не только на вожатого нарваться он рискует, но и жизнью самой: оттуда ведь не докричаться.
– Не провались, Сорока: захлебнешься.
– Иди-иди… читатель!
Я возвращаюсь под закатным солнцем и с порога вижу. Фишин распят на койке, а все смотрят с нехорошим возбуждением. Назарчик, Кожин, Криворотов и Совенко держат вратаря за ноги и за руки, а капитан их навалился поперек. Глядя на его затылок, на завитки в испарине, не сразу понимаю… Неужто кусает? Нет. Просто впился ему в шею и не отстает: насасывает. При этом выкручивая грудь. Фишин, который уже весь в засосах, дергается, стонет, но сделать ничего не может: только смотрит снизу выпученным глазом – ни на кого и в полном ужасе. Я беру ближайшую башку за волосы, отросшие за три недели. Отбрасываю в сторону. Фишин сразу начинает дрыгать ногой. Потом другой. Освободилась и правая рука, которая не знает, что надо сжаться сейчас в кулак и ка-а-ак…
– Вы что с ним делаете?
Не моментально, но капитан отсасывается – чтоб увидеть, кто им тут малину портит. Отталкивается от тела Фишина – соскакивает. Рифленые подошвы, отпечаткам которого я так завидую, держат пол легко и крепко. Ноги, как вылиты из бронзы. Огибая койку, выходит в проход и останавливается. Под футбольными трусами из ярко-синего сатина плавки, но выпирает все равно.
– Целуем мы его. Кто-нибудь против?
– Я.
– А у него спросил? Ему, может, нравится?
Подбородок, по которому приятно врезать. Влажные губы, ослепительные зубы. Глаза с зеленцой. Просто барон фон Гольдринг, забывший надеть фуражку с высокомерной тульей. Обычно реагирую я сразу и невзирая на последствия, но тут мне просто жалко портить наглую эту красоту. Боковым зрением одновременно вижу злорадное предвкушение на флангах и зацелованного мученика, который, шмыгая носом, массирует титьку и смотрит в потолок.
В спину вдруг ветер, дверь распахивается.
Влетает Сорока.
– Черная! И вот такая!..
Радостный ужас охватывает всех.
– У кого?
– У старшей пионерзажатой!
– Успеем?
– Только села!
– Аля!
Все в дверь, а близнецы сокращают: ногами по аккуратной моей натянутости, на чистый мой подоконник и в окно. Один оглядывается, когда я за ним бросаюсь: по-детски заросший лобик. В который он получает такой щелбан, что вылетает, как кузнечик.
Нет, в городе порву я с ними: хитрожопые предатели…
Фишин глаза отводит.
– Пару приемов показать? – я раздвигаю указательный и средний. – Смотри сюда!
Перевернувшись, он плюхается на живот.
Я сотрясаю койку:
– И по глазам! Ты понял?
Он колыхается и начинает всхлипывать в подушку. Жопа такая, что, кажется, удерживают ее вместе только шаровары, туго натянутые и, конечно же, протертые почти до дыр. Не только толстый, он еще и бедный. Настолько, что, кроме будущего, ничего у человека нет.
Я берусь за липкие трубки спинок, взмываю между коек и – ноги над полом – начинаю продвигаться в проходе на руках. Окно налево выходит на палату девочек. Поровнявшись, я бросаю взгляд. И повисаю врастопырку.
На подоконник у них выложены сохнуть трусы и лифчики. Вывернутые наизнанку материалом, который облипает те самые места!
Трицепсы не выдерживают. Начинают предательски дрожать. Я раскачиваюсь напоследок.
Подошвы щелкают о половицы.
Фишин затих.
– Смотри, – говорю я. – Зацелуют.
– А лучше, если б били?
Буферастую Мацко бугай-папаша посадил на шею и, держа за ноги, пробежал куда-то в направлении леса – красный и счастливый.
Тут же она мне разонравилась.
Вернулся, вытащил из-под матраса и зашвырнул в окно ей продавленный сеткой лифчик, который спиздил непонятно для чего.
Всюду, куда ни заносят ноги, я натыкаюсь на родителей в позе охотников на привале, которые, расстелив мятые и жирные номера «Звезды» или «Советской Белоруссии», заставляют детей давиться всухомятку.
Термосы мало кто предусмотрел.
Впрочем, это дефицит. Только папаша близнецов, меня не узнавая, тащит их китайский с аляповатыми цветами – привезенный из МНР.
Лицом к пустому футбольному полю сидит Фишин со своей мамашей. Рядом с ним она как пожилая девочка. С мрачным видом Фишин доедает из пол-литровой банки забродившую клубничку. При этом то и дело уворачивается от ладони, которой мать стремится потрогать ему лоб: способен все-таки к сопротивлению. Легенда его – что простудился. Куртка застегнута до горла, которое он к приезду мамаши обмотал широким бинтом – специальным для футболистов.
Капитан ему и одолжил.
В день родительских посещений кормят вкусней обычного, но на обед почти никто не является. Теплые тефтели с оранжевой подливкой и пюре. Съел две порции и выпил три киселя из клюквенного концентрата – бледно-розовых.
– Поднимайся в небесную высь, – пел я, взбираясь по холму, песню из нового фильма, который успел до отъезда посмотреть в нашем кинотеатре «Смена»: Опускайся в глубины земные.
Очень вовремя мы родились:
Где б мы ни были, с нами Россия!
Там в Гонолесе прошлым летом никто ко мне особенно не приставал – разве что воспитательница один раз несмело пригласила погреться к себе в койку. Нет, просто не выдерживал я большого коллектива: впервые был отправлен в пионерский лагерь. И время от времени я исчезал бесследно. Взрослые говорят: «Имеет склонность к уединению». Или просто: «Уединяется». Имея в виду, что мальчик занимается. Но я ничем не занимался. Просто сидел на глубине и в темноте.
Под наваленными ветками, под дерном, под накатом в один слой – уйдя в объятья корявых корней старой ели, обхватив голые колени, дыша сырой землей и представляя жизнь снаружи без себя. Сильное было чувство. Особенно, когда надо мной пролетали голоса, веселые и неразборчивые. Иногда я даже плакал от жалости к себе. Потому что – как ни пытался убедить себя в обратном – на самом деле я уже родился, кончил четвертый класс и был живой, что значит – надо вылезать и приходить в движение, чтобы прокладывать свой курс. Лучше нету дороги такой.
Все, что есть испытаем на свете,
Чтобы дома над нашей рекой
Услыхать соловья на рассвете…
В лесу наверху было мрачно и как-то глухо.
Земляника если и попадалась, то все с зеленоватыми бочками, а у спелой, темно-красной, которую отведало какое-то сластолюбивое насекомое, оказался странный вкус – возможно, ядовитый. Отплевываясь, я жалел, что пошел на риск. Во мху я заметил, как выпирает слизистый блеск. Присел на корточки перед маслятами – полюбоваться. Серые иглы клеились им к шляпкам, и я понял, что они мне напоминают – включая эту отпавшую снизу творожистую перепонку, которую, не знаю, как другие ребята, а лично я, залупив с болью, ободрал еще в 56 году, когда пытался придать себе такой же взрослый вид, как у оболтусов Крона, который, повторяя: «Сила через радость! Радость через силу!», заставлял нас без трусов трусить через сосняк и прыгать в Неман, – тогда мы были расквартированы у самой границы.
Еще я вспомнил, что означает «маслята» на преступном языке.
В елочках я отыскал саперный свой инструмент, перепрыгнул вместе с ним могилу неизвестного фашиста и взял наперевес – против любой угрозы.
Но из живых в этом лесу был только я.
Воронку я нашел удобную, но копать не стал. Постоял на краю, постучал ногой по лезвию, подержал подбородок на черенке, на полушарии его мозольно-гладком, – и раздумал. Страшновато стало углубляться. И старше стал я на год для таких дел, как в Говнолесе. А в третьих: скоро все равно конец.
