Первый рассказ я напечатал в 1924 году. Мне едва минуло 19 лет. Жизненного опыта немного, литературного и того меньше. Все компенсировалось только неуемным стремлением утверждать новый быт, и немедленно. Рассказ назывался «Свадьба», в нем я боролся за чистоту любви, против всякого мещанского и церковного мусора. Рассказ впервые был напечатан в «Молодом большевике» и перепечатан многими комсомольскими газетами.
За годы работы в газетах я напечатал большое количество рассказов и очерков, удачных и не очень удачных, но все они по-юношески бескомпромиссны и даже иногда просто запальчивы. Мне всегда хотелось до предела заострить тему — это было в духе времени, о котором идет речь.
Самыми удачными рассказами того периода я считаю: «Пушкин в Симбирске» и «Гончаров дома». Эти рассказы, далекие от литературоведческой дотошности, однако, основаны на документах и воспоминаниях очевидцев, которые удалось отыскать в старых журналах и газетах. Рассказы были опубликованы в газетах, перепечатаны журналами и передавались по радио.
Но все это было только «классными сочинениями на вольную тему» в школе жизни, в начале литературной учебы. И первые повести я также рассматриваю только как подготовку к настоящей работе. Такой работой я считаю свою первую повесть «Трактористы».
Я никогда, от первого своего печатного произведения и до нынешнего дня, не расставался с газетой. Именно газета научила меня не только видеть материал, но и точно определять его место и значение в нашей жизни, его пригодность или непригодность, научила; давать каждому явлению социальную оценку.
Газета не терпит половинчатости и равнодушия, все должно быть предельно точно и ясно. Наконец, газета учит краткости и выразительности языка, если, конечно, человек хочет этому научиться. Бесспорно, газета не художественная литература и весьма терпимо относится к языковому штампу, но зато она любит точную, броскую, звонкую фразу. Это — как жизнь, которая не состоит из одних жизнеутверждающих примеров. Надо выбирать только такие, на которых следует учиться. Низкий поклон газете!
* * *
Повести «Трактористы», «Золотой угол», «Апрель» и роман «Счастливые дороги» создавались даже не по следам событий, а наравне с ними, по самым горячим следам, между командировками, по ночам после суматошного редакционного дня. Когда теперь я пробую прочитывать их, то мне кажется, будто многие страницы сработаны прямо на полевом стане, или в прокуренной избе сельсовета, или даже в сенях под грохот степного бурана. И тогда я прощаю сам себе многие несовершенства повестей, газетную торопливость и прочие литературные просчеты. Кроме того, не надо забывать, что автору было от двадцати до двадцати пяти. И еще не существовало Союза советских писателей, но была РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), которая незакономерно делила писателей на коммунистов и беспартийных, на пролетарских и «попутчиков». Только постановление ЦК ВКП(б) от 3 апреля 1932 года все поставило на свои места, и на первом писательском съезде Горький сказал: «…Отныне понятие «беспартийный литератор» останется только формальным понятием, внутренне же каждый из нас почувствует себя действительным членом ленинской партии».
Постоянное и самое непосредственное участие во всех делах нашей страны стало смыслом жизни каждого литератора. Мы умеем работать и стремимся как можно лучше написать об этом, чтобы и всем хорошо жилось и работалось. Человек — общество — природа — такое триединство я полагал основой своей литературной работы, считая это своим открытием, и очень удивился, узнав, что все это было известно задолго до меня. Я видел жизнь во всех ее проявлениях и уже умел их описывать, но еще не научился осмысливать, без чего, как известно, не может быть литературного произведения.
* * *
Первый настоящий писатель, с которым я встретился и впоследствии подружился, был Артем Веселый. Мне очень нравились его книги, и особенно «Россия, кровью умытая», «Гуляй-Волга» и «Реки огненные». Все меня восхищало в этих книгах — размах, удаль самого автора и, несомненно, его героев и чеканный, гулкий, как самый большой колокол, язык. Узнав, что я пишу роман, он сказал:
— Вот это хорошо. Жизнь — штука широкая, о ней писать надо, как молотом по железу. Или во весь мах против течения.
Потом, когда я учился в Литинституте, он зашел за мной и позвал на именины «к одному могучему мужику».
Оказалось — это он меня приглашает к самому Василию Каменскому.
— А удобно так, без приглашения? — засомневался я.
— Писателю все удобно, если интересно.
Артем оказался прав: Каменский почему-то очень мне обрадовался. Потом я узнал, что он просто любит гостей и особенно любит знакомиться с неизвестными ему людьми. Большая комната казалась тесной, потому что вокруг вдоль всех стен стояли шкафы, набитые книгами и какими-то бумагами в объемистых папках. Все, что не помещалось в шкафах, громоздилось почти до потолка на шкафах и выглядывало из-за шкафов. Каменский собирал все, что относится к литературе. Он и меня заставил оставить автограф и потом этот листок убрал в стол. Но поговорить нам не пришлось, так как начали собираться гости, из которых я знал только одного Юрия Олешу.
Мне еще предстоит написать об этих и последующих встречах с писателями, чем я сейчас и занят. Перечитывая записи разной давности, я могу заметить, что даже незначительные замечания, мимолетные фразы кажутся как бы выписанными из книг — так они неотделимы от личности писателей. Но, сколько я ни искал в их книгах, этого вскользь сказанного, ничего похожего не обнаружил.
Вот, к примеру, Артем сказал про Хлебникова:
— Он не для чтения, а для восхищения — умеет слово догола раздеть.
А Каменский — про одного, ныне благоденствующего:
— Работает, как полотер: в поте лица наводит глянец… Скука получается несусветная…
Разговаривать с литераторами — прославленными и малоизвестными — было всегда интересно, говорили не только о литературе. Чаще всего—о многообразии жизненных явлений, но поскольку мы литераторы, то все равно разговоры всегда получались литературными.
Литературная учеба продолжалась.
* * *
Книга, еще не появившаяся на свет, тем не менее уже имеет свою судьбу и свою историю. Роман «Новый Венец» был задуман в Ульяновске в конце тридцатых годов. Я даже начал его писать и написал около двухсот страниц, но все время у меня было такое чувство, будто заплыл на середину Волги и у меня нет сил и не знаю, куда плыть. Я еще не понимал, что материал попросту захлестывает меня. Перестав сопротивляться, я пошел на дно: отложил рукопись и даже не пожалел, когда узнал о ее пропаже.
Только почти сразу после войны, когда приехал в Пермь к родственникам, я вспомнил все, что было написано, и месяцев за шесть-семь не только восстановил рукопись, но и дописал роман до конца. Пока жена перепечатывала его на машинке, я написал повесть «На севере диком». Это был такой творческий взрыв, какого никогда ни прежде, ни потом я не знавал.
Перепечатанная рукопись мне снова не понравилась, по причинам, которых я не мог объяснить. Только лет через пять, когда уже была напечатана повесть, я отряхнул пыль о пожелтевших страниц романа, прочитал его, продумав все как следует, понял причину моих неудач: написано было все так, как я хотел написать, герои делали и говорили то, что им и полагалось, все дышало правдой. Не было одного — той достоверной выдумки, которая одна только протокольную правду превращает в художественное произведение. Выдумки, которая, как солнце, оживляет и красит природу.
Такая же история произошла и с повестью «На севере диком». Когда повесть вышла из печати, в газете появилась рецензия, в общем, хорошая. Но там обвиняли автора в том, что он плохо знает работу лесорубов, а сам вряд ли видел, как это на самом деле. Сначала я только посмеялся над таким нелепым обвинением: я, долгое время проработавший в тайге на лесорубных делянках, не видал лесоповала! А потом, перечитав внимательно всю повесть, понял: стремясь поточнее изобразить работу лесорубов и щеголяя своей эрудицией, я забыл о выдумке и вместо яркого, зрелищного изображения создал дотошную инструкцию для начинающего лесоруба.
Самое главное — воображение, выдумка, но только чтобы вполне достоверная.
* * *
На встречах с читателями мне всегда почти задают вопрос, почему после многолетних скитаний я поселился в Перми. Урал — климат суровый, жизнь трудная. Наверное, потому и поселился: где трудно, только там и жить интересно. А я родился на Псковщине, в селе Заполье; детские годы прошли в Петербурге и под ним; юность и молодость — в Заволжье и на Южном Урале. Все последующие годы возмужания и творческой зрелости провел в разных таежных местах. С 1955 года — в Перми.
