Это было так неожиданно — и самые слова, и чистый, омолодившийся звук голоса, и преображенное живым и глубоким блеском глаз лицо, — что странный трепет прошел по сердцу, и все мы невольно как-то посунулись к старику.
— Я ведь на ней и гражданским и церковным браком оженился, — сообщил старик, смеясь и утирая слезы.
— Это зачем же? — с интересом спросил председатель.
— А для верности! — ответил старик, который вдруг стал хорошо слышать. — Коли одним гражданским, так это и бросить можно. А от церковного куда денешься?!
— Ловкий дед! — засмеялся председатель, звонко стукнув себя по колену.
— Ловкий! — закивал тот головой. — Мне бы годов десять скинуть, ух, я бы!.. А то — староват… Никак своей силой на печь не могу залезть. Она мне помогает, ругается, а помогает…
— Любит, значит, — сказал председатель.
— Жалеет, — строго поправил старик. — Ругается, а жалеет… Да… жалеет…
Голос его потух, перешел в безотчетное бормотание, он как-то заторопился, сидя на месте, попытался завернуть несколько конфет и печений в носовой платок, (видно, для своей бабки), но рассыпал гостинцы по столу и теперь беспомощно двигал руками, пытаясь их, вновь собрать. Хозяйка председателя пришла к нему на помощь, быстро и ловко связав аккуратный узелочек. Но он словно забыл о своем намерении. Тьма и забвение окутывали, его на миг взволнованную древнюю душу. Но, верно, не в нраве председателя было склоняться перед слепой властью природы. И, ловя последние секунды просвета в этом задавленном лавиной лет сознании, он заорал в мохнатое ухо старика:
— Дедушка, может, теперь вспомнишь Щепкина?
Старик устало и бессильно скосил на него синие, помутневшие плоскости зрачков, в нем еще сохранились силы на маленькую человеческую хитрость.
— Как же… — проговорил он своим вновь обеззвучившимся голосом. — Был такой начальник!..
— Он артистом был!.. Он людей смеяться и плакать заставлял! Неужто не помнишь?
— Надо б помнить… — слабым эхом отозвался старик.
Мне стало ужасно жаль старика, и, чтоб прекратить бесполезное мучительство, я сказал:
— Что же, отпустим его…
— Видать, так, — неохотно ответил председатель и задумчиво добавил: — А все же я ошибся, есть в нем, душа.
Он оглядел старика, точно прикидывая, с какой еще стороны к нему подступиться, но, так и не найдя податливого родничка, прокричал:
— Не спи, дедушка, сейчас к бабке своей поедешь!
— Да… да… к бабке, — прошептал тот как сквозь сон.
— Дедушка, слушай сюда! — взобив напряжением горло, заорал председатель. — Тут начальники большие из Москвы. Может, у тебя какие нужды есть, вопросы, может, чем недоволен? Ты скажи!
Медленно, будто разрывая одну завесу за другой, проникали слова председателя в мозг старика. Это было видно по его вновь и постепенно оживающему лицу, будто оттаивающему морщинка за морщинкой. Вот очистились, заблестели глаза, и прежним звонким голосом старик сказал:
— А скажите мне, товарищи начальники, отчего так бывает: воды за день чашечки две выпьешь, а во двор ночью раз десять сходишь?
Все рассмеялись. Все, кроме председателя. Он сурово сдвинул брови к переносью, разрубленному, как ножом, глубокой острой складкой.
— Вы смеетесь, а он всерьез спрашивает. Он же ведь этим бабку свою молодую тревожит, ей вставать да на печь его подсаживать. Смеяться нечего — он о главном для себя спросил.
Но как ни обидно было, на этот единственный вопрос, какой еще волновал древнюю душу, мы не могли ответить.
А он ждал, ждал, что мы, большие начальники из Москвы, поможем в его незадаче. И председатель крикнул:
— Вопрос трудный, дедушка!.. Начальники обдумают и сообщат тебе!
— Да… да… — благодарно закивал головой старик.
— Ну-, все ясно? — словно ставя точку, произнес Окский.
Давно потеряв веру в старика, а с ней и надежду… на создание художественного очерка, он не вмешивался в разговор председателя со стариком, следя за происходящим с выражением грубой и нетерпеливой непричастности..
Поняв намек Окского, Вася Трушин, комсомольский секретарь, пошел за машиной. В комнате воцарилось молчание. Каждый думал свою думу.
А со стариком творилось что-то странное. Быть может, растревоженный председателем, он попал во власть далеких воспоминаний. Он ерзал на стуле, то порывался встать, то вскидывал руки, ворочал шеей, чему-то смеялся, утирая обильную слезу в своих синих глазах. И все время он бормотал — то громче, то тише; иногда казалось, что он бранится, но смех, которым он прерывал свое бормотание, никак не вязался с бранью. Казалось, что его обступили призраки былого и он ведет с ними напряженный, страстный и веселый разговор, радуясь этому нежданному свиданию через столько десятилетий. В его как будто бессвязной, глухой речи ощущался странный ритм, невольно привлекавший внимание, заставлявший вслушиваться в слова.
И мне кажется, всех присутствующих пронзило единым вздрогом, когда в звуковом сумбуре отчетливо прозвучало:
— А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!..
Он залился долгим-долгим смешком и пальцами обеих рук стал утирать слезы.
Не было толку добиваться, где и когда слышал, он монолог городничего: в родной ли деревне, куда, по утверждению старожилов, заезжал Щепкин, или сам он ездил с мужиками в Курск иль Орел подивиться в театре на великого земляка. Он этого, конечно, не помнил, как не помнил и самого Щепкина. Но что с того? Пусть давно стерлось в старческой памяти имя творца, но сила мощного чуда, поразившего душу чуть не столетие назад, сохранилась в этом обобранном годами существе. Да и можно ли называть «обобранным» этого старика, что, век с лишним прожив на земле, до сих пор нес в себе двойное счастье: любви и искусства?..
Мы заночевали в этой деревне. Нам постлали на сеновале, полном хрусткого, пахучего клевера.
Как всегда на новом месте, я долго не мог уснуть. В маленькое окошечко виднелось черное, глухое небо. Я подполз к окошку — небо тут же населилось звездами, будто только и поджидавшими меня, — и закурил, высунув наружу руку с папиросой.
Все спало кругом — крыши, деревья, дорога, — спало вблизи и вдалеке. Спал Окский, сердито поджав губы и во сне переживая свое дневное разочарование; спал в домике напротив Вася Трушин, комсомольский секретарь, смяв твердой скулой подушку; спал, а может, опять тревожил ночным беспокойством свою молодую бабку современник Щепкина; спали колхозные люди, копя силу для дневной жизни.
Не спали только у нас за стеной. Председатель все ходил и ходил по избе, я отчетливо слышал его то приближающиеся, то замирающие шаги, слышал тихий, звавший его женский голос и вновь мерные, неспешные шаги размышляющего человека. Видно, все думалось ему о той нелегкой крестьянской заботе, которую он по доброй воле взвалил на свои плечи. Мне вспомнилось все виденное и пережитое за день, вспомнились чудесное упорство и вера этого человека, оживившие почти неживое. И последнее чувство, какое я испытал, прежде чем сон опрокинул меня в пахучую духоту клевера, было нежное уважение к моему простому и прекрасному современнику.
