4
Красивый это был городок до войны. Чем-то напомнил он Семенову его родной город. Может быть, тем, что тоже был разбит, сожжен, а в остальном так же не похож, как один человек не может быть похожим ни на какого другого человека. У каждого города свой облик и свой особенный характер, и даже сейчас, разрушенный и выжженный, он сохранил одному только ему присущие особенности.
Завод стоял сразу же за городом: окруженные полуразрушенным кирпичным забором два кирпичных же корпуса. Немного поодаль, ближе к городу, — еще один небольшой дом под зеленой крышей. Над заводскими корпусами поднималась труба, из которой, мирно клубясь, вытекал серый дымок. В другое время Семенов порадовался бы, глядя на этот мирный дым от огня, никому не угрожающего, а теперь, когда он знал, что завод не работает и все уже опробовано и проверено, удивился: для чего же дымят на всю степь?
Ясность внес Кузьма Сысоич:
— Вас встречает. Как только кого из начальства ждут, так он и шурует.
— Директор?
— Не сам, ясно дело. А по его приказу.
А бричка уже тарахтела по наезженной городской улице. По обе стороны стояло несколько наспех сбитых домиков и множество палаток и шалашей. Попадались даже и землянки. Из чего тут только не строили! Все, что оставила война, шло в дело: старые ящики, листы жести, покореженные листы дюраля от разбитых самолетов. На одном огороде высилась поставленная на попа хвостовая часть немецкого самолета, приспособленная под уборную. Но основным строительным материалом все-таки было все, что осталось от старых, разбитых войной, разрушенных, полуобгорелых домов.
И даже на тех участках, где ничего еще не успели построить, огород уже был обязательно, а некоторые сумели даже посадить саженцы каких-то деревьев и кустов. И почти у всех было много цветов, среди которых преобладали алые и розовые мальвы — неприхотливые, щедрые на красоту цветы.
К долгой и прочной жизни люди стремятся всегда, а после войны это стремление особенно сильно и неукротимо; так все живое, истомленное дикой засухой, неудержимо расцветает после благотворных дождей.
Широкий холмистый склон к речке зарос такими молоденькими деревцами, что их не всегда было можно и различить в густой траве. Кое-где виднелись деревья и покрупнее, совсем уже оформившиеся, но такие еще юные и незащищенные, что, казалось, трепетали от одного только дыхания близстоящего человека. Сколько же лет пройдет, пока созреют эти юные, трепещущие! И каким провидцем надо быть, чтобы угадать, сколько вишневых садочков поднимется здесь и как широко раскинут свои ветви и зацветут по весне яблони и груши.
Не будучи провидцем, Семенов все же представил себе всю эту грядущую благодать, и тут он увидел и самого провидца. Как положено провидцу, он был на высоте, парил над повседневностью, чтобы видеть то, чего еще никому не видно. Попросту говоря, сидел на пригорке, как воробышек на кочке, толстенький мужичок, краснолицый и, видать, очень решительный.
А внизу, под самым пригорком, широко расставив ноги, стоял видный черноусый мужчина средних лет в синем кителе и в шляпе.
Он время от времени выкрикивал:
— Так и будешь сидеть?
— Так и буду, — сиплым голосом, но очень задорно отвечал толстенький провидец.
Заметно было, что они давно уже так препираются и это им обоим смертельно надоело, но ни один из них не собирался уступать.
Придержав лошадей, Кузьма Сысоич обернулся к Семенову и объяснил, в чем тут дело. Тот, который внизу, и есть сам директор Иван Пантелеевич Сашко. А который вверху — дежурный от городской общественности садовод, спор у них идет со вчерашнего дня, когда директор распорядился прокопать канаву от завода до реки для стока отходов и всякой заводской грязи. Городские власти наложили на это запрет, но директору все нипочем. Привык самоуправничать и ставить себя выше всех в городе.
— Так и будешь сидеть? — угрожающе выкрикнул Сашко.
— Так и буду, пока смена мне не произойдет. А реку нашу гадить не дадим.
— Ты человек или кто?
— Не такой я человек, как вам хочется. Вам на все наплевать, нагадите тут и уедете, а нам жить.
— А я милицию позову!
— Зовите. Не боюсь я ничего, тем более, нет у вас разрешения от местных властей на ваше безобразие.
Землекопами командовала девчонка, которой едва ли минуло семнадцать. Была она в той поре розовой полнокровной упругой молодости, когда человеку все нипочем.
— Начальник, — пронзительно-звонко спросила она. — Скоро уговоришь? Работать же надо!
Видно было, что не всю силу расходовала она, девчонка эта, на свою трудную работу, много еще оставалось про запас и девать ее было некуда. Как это в голодные военные годы появилась такая? И откуда? Когда ее спрашивали об этом, она, так же пронзительно, как и смеялась, говорила:
— Абаканская, из Сибири. На восстановление приехала.
Землекопы — мальчишки, человек десять. Они пока не вмешивались, стояли, опершись на лопаты, но было видно, на чьей они стороне, и в любую минуту готовы это доказать.
— А своих помощников тоже арестовать прикажете? — спросил садовод с таким удовольствием, словно его обещали наградить за стойкость.
Мальчишки оживились, в их глазах заиграло любопытство, и ничего похожего на страх. Они такого натерпелись при немцах, что уж теперь их ничем не напугаешь. Это директор превосходно знал и никого пугать не хотел, ему надо было только немедленно устранить неожиданно возникшее препятствие.
— Помощники? — спросил он, скрывая раздражение. — Вот эти-то?
— Именно вот эти, — торжествующим птичьим голосом выкрикнул провидец. — Именно эти вот. Строители, между прочим, рабочий класс. С ними вы этот завод восстанавливали, и кирпичный завод тоже они поставили. Для дела сил своих не жалеют, потому что у них свой интерес: им в этих садах гулять, из этой речки воду пить и все такое.
— Речка, — прохрипел директор. — Сады! Прутики и ничего больше.
— А вы, товарищ директор, так и произошли на свет в усах и в сапогах? Вы, извиняюсь, тоже прутиком этаким возрастали, но только в условиях мирного времени.
Это веское замечание очень развеселило девчонку-бригадира и мальчишек тоже. Мальчишки, все они еще ребятишки, но уже рабочие военного времени. Впрочем, тут, кажется, были и девчонки. Такие же, как и мальчишки, — стриженые, отчаянные, в штанах или комбинезонах.
Теперь все они уже в открытую смеялись над директором.
Рабочие военного времени, они и сейчас еще продолжают работать, кто на сахарном заводе, кто на кирпичном.
— Вот они, прутики, — продолжал провидец. — Они тут все испытали, под немцами-то. Вам того не пришлось испытать при всех ваших зрелых годах. Вы к нам прибыли, когда уж от врагов и духу не осталось.
— Ладно, не каркай, — озлился директор и приказал: — Переводи бригаду на уборку двора.
Девчонка-бригадир первая заметила Семенова.
— Ну, прямо цирк! — выкрикнула она.
«На цирк это мало похоже, — подумал Семенов. — Балаган, вот это что».
И, сойдя с брички, направился к директору.
У директора, когда он шел навстречу Семенову, был такой молодецкий вид, будто он славно поработал и слегка при этом запылился: ладонями похлопал по кителю, стряхивая пыль, и потом ладонью о ладонь.
— Как доехали? — спросил он и, не дождавшись ответа, снова спросил: — Видели, народ какой? Как на чем упрутся, так ничем не сдвинешь… — Но тут, сообразив, что не надо так сразу запугивать нового директора, а то, чего доброго, еще откажется принимать завод, он засмеялся: — Острый дядька этот — общественный дежурный. И все они тут… Да нет, они ничего. Я с ними второй год. Работать умеют.
Видно было, до чего он рад приезду Семенова и как ему не терпится поскорее уехать подальше от этого степного городка, от производства, в котором он ничего не смыслит.
«Да, — подумал Семенов, вспомнив свой разговор с Лапиным, — завхозом тебе служить — в самый будет раз». Подумал и смутился: нельзя так сразу оговаривать человека, завод-то все-таки он восстановил, и в короткий срок, и в самые трудные годы.
Но он не мог преодолеть своего возмущения от того, что только что видел. И не столько нелепое, смехотворное поведение директора было возмутительным, сколько его затея с этой канавой.
Затея опасная, гибельная для ближайших садов, и особенно для речки.
А директор Иван Сашко, крупный, красивый, шел уверенно, по-хозяйски, тупо вбивая ноги в землю, и осуждающе посмеивался:
— Цветение это, конечно, нельзя без этого. Да только много сил отвлекает. И вот теперь, сами видели, до чего дошло.
Стремление людей к «индивидуальному цветению» он понимал — это было заметно, — но не очень-то одобрял. Город надо отстраивать, дома, учреждения, а главное — завод пустить на полную мощность. Без этого людям нечем станет жить. Да и незачем.
